Рис. В. Ганзена.
въ Москвѣ невѣста. Еще вчера я получилъ отъ нея письмо. Лежало въ штабахъ два мѣсяца... И карточка... Ахъ, какая она! Сейчасъ покажу вамъ—вся золотая... Какъ снопы зрѣлой пшеницы. А глаза у нея—доброе, чистое, святое небо. Мы рѣшили вѣнчаться, какъ только вернусь отсюда. Какъ плакала, провожая. Ну, да теперь, слава Богу, скоро...
И точно срѣзало... Я только и помню внезапную тучу грязи и дыма, грохотъ и ревъ. Мгновенно окутала насъ тьма и, когда она разсѣялась, у моихъ ногъ лежалъ молодой офицеръ, распластавшійся руками впередъ. Полчерепа было у него снесено, и оттуда, точно изъ опрокинутой чаши, ползло бѣлое и красное, дымясь въ холодный воздухъ...
III.
Деревня—будь она проклята—точно ожила, когда мы подошли къ ней. Изо всѣхъ черныхъ впадинъ ея домовъ, изъза глиняныхъ заборовъ, съ черепичныхъ кровель, съ галлерей на минаретѣ—затрещали тысячи выстрѣловъ въ упоръ. Засѣвшіе сюда турки защищали каждую пядь земли, каждый шагъ свой. Великолѣпные солдаты вообще—они дрались львами. Разстрѣливая патроны, бросались «на ножъболгаръ. Насъ было откинуло прочь—но послышался стихійный ревъ разомъ рванувшихся впередъ дружинъ и точно море живыхъ тѣлъ забилось вокругъ каждаго жилья. Падали одни, на ихъ мѣсто становились другіе. Разстрѣлявъ непріятеля въ кыштѣ (въ дому), трескучими лѣсенками бросались и ползли на кровлю и тамъ схватившись — падали на подставленные ножи внизу. Было ужасное, безпощадное, молчаливое. Наступалъ моментъ, когда освирѣпѣвшій солдатъ не знаетъ милости—бьетъ все живое, что подвертывается подъ размахнувшуюся руку. Занесеннаго удара—ни остановить, ни заслонить. Что подъ нимъ—женщина или старикъ, озленный, обманутый западнею боецъ не видитъ и не слышитъ. Черезъ минуту, двѣ, три—онъ самъ будетъ въ ужасѣ отъ совершеннаго имъ— и сейчасъ, на мѣстѣ въ немъ только гнѣвъ и ненависть, мстительная радость отплаты за павшихъ товарищей, одурь внезапно со дна души поднявшихся воспоминаній о томъ, что дѣлалъ недавно палачъ его народа въ селѣ, въ семьѣ. Все, что, казалось, забыто и спало въ ослабѣвшей памяти давно освободившагося народа—оборачивается опять живою, опьяняющею явью. Тутъ нельзя винить людей, можно только объяснять ихъ. Тутъ не человѣкъ владѣетъ волей, а воля человѣкомъ. Онъ ея послушное орудіе... И всѣ народныя войны таковы... Точно изъ-за гроба сотни замученныхъ предковъ зовутъ—живого сына на кару, на возмездіе за всѣ муки отцовъ и дѣдовъ. Изъ кошемара пережитыхъ былей встаютъ призраки родныхъ, которыхъ сажали на колъ на площади Сераскеріата въ Стамбулѣ, сжигали передъ конаками въ своихъ городахъ, вѣшали по пути у колодцевъ, замучивали въ Діарбекирской ссылкѣ...
Помните знаменитую картину, гдѣ тѣни павшихъ съ злобно раскрытыми ртами и неумолимо протянутыми впередъ ру
ками несутся надъ бойцами и неудержимо, невидимо даютъ ихъ на побѣжденнаго врага? Неотомщенныя, непримиренныя тѣни! Въ такія минуты вѣришь сказкѣ, какъ яви...
IV.
Я самъ не отдаю себѣ отчета, какъ послѣ этой истребленной нами деревни мы захватили турецкую баттарею. Накатились, какъ накатывается зеленый, оперенный бѣлыми гребнями, океанскій валъ, котораго ничѣмъ не остановишь, пока онъ самъ не разобьется о каменныя твердыни береговыхъ утесовъ. Залили ее бушующими водами и когда пришли въ себя и оглядѣлись, кругомъ лежали у брустверовъ убитые артиллерристы, вдали бѣжало, уходя въ ущелье, прикрытіе... Жадно вытянутыя жерла орудій, ящики со снарядами и вездѣ еще дымящіяся лужи крови...
Боевое одушевленіе стихало. Люди падали, гдѣ стояли.
Усталь брала свое. Пока ее не чувствовали въ жару этого боя. Теперь она подкашивала ноги и смыкала руки. Многіе легли лицомъ въ землю, на скрещенные локти, и спали. Пахло табакомъ, у кого хватало силы—тотъ закуривалъ трубки. Нашли воду—и припадали къ ней. Тяжело дышали, тупо оглядываясь и точно самихъ себя спрашивая, какъ они совершили все это?
И вдругъ... Именно вдругъ!
Въ брустверѣ открыли лазейку.—Она вела въ какую то ячейку, выкопанную въ твердомъ грунтѣ, и оттуда на свѣтъ выволокли турецкаго офицера. Высокій, тонкій, жилистый. Безцвѣтные глаза, рыжіе встопорщенные усы... И высокомѣріе, и страхъ переплетаются во что-то несуразное. Какъ испуганная собака, и зубы скалитъ-—грозится и хвостъ поджимаетъ—труситъ.
Разспросили, оказался—командиръ баттареи. По турецки говоритъ скверно.
— Вы, очевидно, не турокъ?
— Нѣтъ. Я нѣмецкій офицеръ, баронъ фонъ-Гервегъ. Предложили ему папиросъ. Отказался. Вынулъ свои сигары, никому не предложилъ.
— Куда его дѣвать?—спросилъ капитанъ Бойчевъ.
— Некуда. Придется съ нами таскать, пока не дойдемъ до штаба.
— А гдѣ его искать, штаба?.. Подумали - подумали.
— Баронъ: даете слово офицера не пробовать бѣжать? Тотъ оторопѣлъ, заморгалъ бѣлыми рѣсницами. Весь точно налился кровью.
— Подъ честнымъ словомъ вы у насъ будете свободны. Глаза у барона сверкнули стальнымъ блескомъ. Онъ выпятилъ грудь.
— О, даю... даю... даю. Слово нѣмецкаго дворянина и офи
цера!
въ Москвѣ невѣста. Еще вчера я получилъ отъ нея письмо. Лежало въ штабахъ два мѣсяца... И карточка... Ахъ, какая она! Сейчасъ покажу вамъ—вся золотая... Какъ снопы зрѣлой пшеницы. А глаза у нея—доброе, чистое, святое небо. Мы рѣшили вѣнчаться, какъ только вернусь отсюда. Какъ плакала, провожая. Ну, да теперь, слава Богу, скоро...
И точно срѣзало... Я только и помню внезапную тучу грязи и дыма, грохотъ и ревъ. Мгновенно окутала насъ тьма и, когда она разсѣялась, у моихъ ногъ лежалъ молодой офицеръ, распластавшійся руками впередъ. Полчерепа было у него снесено, и оттуда, точно изъ опрокинутой чаши, ползло бѣлое и красное, дымясь въ холодный воздухъ...
III.
Деревня—будь она проклята—точно ожила, когда мы подошли къ ней. Изо всѣхъ черныхъ впадинъ ея домовъ, изъза глиняныхъ заборовъ, съ черепичныхъ кровель, съ галлерей на минаретѣ—затрещали тысячи выстрѣловъ въ упоръ. Засѣвшіе сюда турки защищали каждую пядь земли, каждый шагъ свой. Великолѣпные солдаты вообще—они дрались львами. Разстрѣливая патроны, бросались «на ножъболгаръ. Насъ было откинуло прочь—но послышался стихійный ревъ разомъ рванувшихся впередъ дружинъ и точно море живыхъ тѣлъ забилось вокругъ каждаго жилья. Падали одни, на ихъ мѣсто становились другіе. Разстрѣлявъ непріятеля въ кыштѣ (въ дому), трескучими лѣсенками бросались и ползли на кровлю и тамъ схватившись — падали на подставленные ножи внизу. Было ужасное, безпощадное, молчаливое. Наступалъ моментъ, когда освирѣпѣвшій солдатъ не знаетъ милости—бьетъ все живое, что подвертывается подъ размахнувшуюся руку. Занесеннаго удара—ни остановить, ни заслонить. Что подъ нимъ—женщина или старикъ, озленный, обманутый западнею боецъ не видитъ и не слышитъ. Черезъ минуту, двѣ, три—онъ самъ будетъ въ ужасѣ отъ совершеннаго имъ— и сейчасъ, на мѣстѣ въ немъ только гнѣвъ и ненависть, мстительная радость отплаты за павшихъ товарищей, одурь внезапно со дна души поднявшихся воспоминаній о томъ, что дѣлалъ недавно палачъ его народа въ селѣ, въ семьѣ. Все, что, казалось, забыто и спало въ ослабѣвшей памяти давно освободившагося народа—оборачивается опять живою, опьяняющею явью. Тутъ нельзя винить людей, можно только объяснять ихъ. Тутъ не человѣкъ владѣетъ волей, а воля человѣкомъ. Онъ ея послушное орудіе... И всѣ народныя войны таковы... Точно изъ-за гроба сотни замученныхъ предковъ зовутъ—живого сына на кару, на возмездіе за всѣ муки отцовъ и дѣдовъ. Изъ кошемара пережитыхъ былей встаютъ призраки родныхъ, которыхъ сажали на колъ на площади Сераскеріата въ Стамбулѣ, сжигали передъ конаками въ своихъ городахъ, вѣшали по пути у колодцевъ, замучивали въ Діарбекирской ссылкѣ...
Помните знаменитую картину, гдѣ тѣни павшихъ съ злобно раскрытыми ртами и неумолимо протянутыми впередъ ру
ками несутся надъ бойцами и неудержимо, невидимо даютъ ихъ на побѣжденнаго врага? Неотомщенныя, непримиренныя тѣни! Въ такія минуты вѣришь сказкѣ, какъ яви...
IV.
Я самъ не отдаю себѣ отчета, какъ послѣ этой истребленной нами деревни мы захватили турецкую баттарею. Накатились, какъ накатывается зеленый, оперенный бѣлыми гребнями, океанскій валъ, котораго ничѣмъ не остановишь, пока онъ самъ не разобьется о каменныя твердыни береговыхъ утесовъ. Залили ее бушующими водами и когда пришли въ себя и оглядѣлись, кругомъ лежали у брустверовъ убитые артиллерристы, вдали бѣжало, уходя въ ущелье, прикрытіе... Жадно вытянутыя жерла орудій, ящики со снарядами и вездѣ еще дымящіяся лужи крови...
Боевое одушевленіе стихало. Люди падали, гдѣ стояли.
Усталь брала свое. Пока ее не чувствовали въ жару этого боя. Теперь она подкашивала ноги и смыкала руки. Многіе легли лицомъ въ землю, на скрещенные локти, и спали. Пахло табакомъ, у кого хватало силы—тотъ закуривалъ трубки. Нашли воду—и припадали къ ней. Тяжело дышали, тупо оглядываясь и точно самихъ себя спрашивая, какъ они совершили все это?
И вдругъ... Именно вдругъ!
Въ брустверѣ открыли лазейку.—Она вела въ какую то ячейку, выкопанную въ твердомъ грунтѣ, и оттуда на свѣтъ выволокли турецкаго офицера. Высокій, тонкій, жилистый. Безцвѣтные глаза, рыжіе встопорщенные усы... И высокомѣріе, и страхъ переплетаются во что-то несуразное. Какъ испуганная собака, и зубы скалитъ-—грозится и хвостъ поджимаетъ—труситъ.
Разспросили, оказался—командиръ баттареи. По турецки говоритъ скверно.
— Вы, очевидно, не турокъ?
— Нѣтъ. Я нѣмецкій офицеръ, баронъ фонъ-Гервегъ. Предложили ему папиросъ. Отказался. Вынулъ свои сигары, никому не предложилъ.
— Куда его дѣвать?—спросилъ капитанъ Бойчевъ.
— Некуда. Придется съ нами таскать, пока не дойдемъ до штаба.
— А гдѣ его искать, штаба?.. Подумали - подумали.
— Баронъ: даете слово офицера не пробовать бѣжать? Тотъ оторопѣлъ, заморгалъ бѣлыми рѣсницами. Весь точно налился кровью.
— Подъ честнымъ словомъ вы у насъ будете свободны. Глаза у барона сверкнули стальнымъ блескомъ. Онъ выпятилъ грудь.
— О, даю... даю... даю. Слово нѣмецкаго дворянина и офи
цера!