„НҌМЧИКЪ“.
Разсказъ.
Ӏ.
Мягкіе свѣты, все усиливавшіеся, давно уже заполнили комнату, и сквозь тревожный сонъ Иванъ Федоровичъ чувствовалъ, что припадокъ сердцебіенія, какой съ нимъ происходилъ теперь каждый день, вотъ-вотъ захватитъ его, точно цѣпкими, колкими клещами, и долго будетъ мучить, стѣсняя дыханіе и заполняя душу острымъ страхомъ смерти. Не хотѣлось открывать глазъ и подымать усталой головы съ подушки, и росла жажда забвенья, покоя, небытія...
Но мелькнулъ, какъ всегда, образъ Елизаветы Ивановны— Эльзы, какъ онъ называлъ молодую женщину про себя,— и Иванъ Федоровичъ вскочилъ съ постели, но тотчасъ упалъ на нее, точно его свалилъ мощный толчекъ въ сердце.
И задыхаясь отъ привычной муки, Иванъ Федоровичъ въ полусознаніи думалъ, что, вѣроятно, на войнѣ такъ умираютъ—мучительно и тяжко, когда пуля попадаетъ гдѣ-нибудь около сердца...
Сознаніе просвѣтлѣло и сдѣлалось свѣтлѣй въ комнатѣ. Солнечные лучи красиво запаутинились въ комнатѣ, и вдругъ сладкая жажда жизни родилась въ душѣ. Никогда до сихъ поръ Иванъ Федоровичъ не испытывалъ такой острой жажды жизни, какъ теперь, въ эти тревожные дни. Свѣтлая радость и жадное воспріятіе жизни заполнили его существо, и онъ съ удивленіемъ чувствовалъ, что въ немъ загораются новыя жизненныя зори и открываются новые свѣтлые горизонты.
Толстый, большой, неуклюжій и неповоротливый Иванъ Федоровичъ до сихъ поръ жилъ механически, туго думая.
гуго воспринимая впечатлѣнія жизни, гуго чувствуя своимъ сердцемъ, которое, казалось ему, было такимъ же неуклюжимъ, какимъ былъ онъ весь.
Былъ онъ, дѣйствительно, неуклюжимъ. Странно природа создала это большое тѣло, сдѣлавъ его четырехугольнымъ. Такой была его большая голова, спина, ноги и руки. И пальцы на рукахъ были обрубками, которыми, казалось, трудно было дѣйствовать.
Онъ былъ добръ, и его голубиная кротость вошла въ поговорку среди его друзей и знакомыхъ. Безконечно-тихій и спокойный, онъ ласково глядѣлъ на всѣхъ, говорилъ мало, двигался медленно.
Близость войны, однако, совсѣмъ его преобразила. И когда загорѣлась въ немъ острая жажда жизни, вся его внѣшность тоже соотвѣтственно измѣнилась. Онъ сдѣлался подвижнымъ и дѣятельнымъ, суетливымъ и разговорчивымъ, возбуждая тѣмъ большій хохотъ среди своихъ близкихъ.
И онъ, этотъ толстый обрубокъ человѣческаго тѣла, былъ смѣшенъ въ своемъ смущенномъ движеніи и конфузливой говорливости, которая такъ мало шла къ его лицу съ мясистымъ носомъ и большими на выкатъ голубыми глазами.
Еще дѣды Ивана Федоровича обрусѣли, но нѣмецкая порода была ярко видна въ немъ. Его прозвали за это «нѣмчикомъ», и это уменьшительное имя, несмотря на его грозную фигуру, очень подходило къ голубино-кроткому потомку грозныхъ тевтоновъ.
Нѣмчикъ былъ общимъ любимцемъ въ крупной технической конторѣ, гдѣ онъ занималъ видное мѣсто помощника директора. Его правой рукой былъ юный инженеръ Кротовъ, къ которому нѣмчикъ привязался съ первыхъ же дней работы и у котораго на квартирѣ онъ поселился.
И незамѣтно, всегда тихій и безмолвный, онъ вошелъ въ жизнь Кротовыхъ, точно свой человѣкъ, какъ близкій родственникъ и интимный другъ. Нѣмчика не стѣснялись. Надъ нѣмчикомъ смѣялись. Доброту нѣмчика эксплоатировали всѣ, кому было не лѣнь. А онъ только кротко улыбался и смѣшно проводилъ обрубленными четырехугольными пальными по жидкимъ льнянымъ волосамъ, и посапывалъ своимъ толстымъ носомъ.
И медленно и туго думалъ Иванъ Федоровичъ, что онъ обрекъ бы себя на самыя горькія муки, лишь бы быть всегда здѣсь у Кротовыхъ. И всегда чувствовать около себя Елизавету Ивановну, которая свѣтилась близкой и теплой звѣздочкой въ душѣ нѣмчика и которую онъ любилъ всѣмъ пламенемъ своей чистой и невинной души.
II.
Какъ это случилось, Иванъ Федоровичъ не зналъ, да и не хотѣлъ знать.
Просто однажды въ зимній вечеръ, когда онъ и Кротовы сидѣли у камина, нѣмчикъ, посмотрѣвъ внимательнымъ взоромъ своихъ голубыхъ глазъ на Елизавету Ивановну, вдругъ покраснѣлъ и съ забившимся сердцемъ сказалъ себѣ: «теперь я уже твой»...
Въ этихъ словахъ, сказанныхъ самому себѣ, вылилась вся его любовь, которую онъ скрывалъ въ тайникахъ своей души. И когда безумная тоска по ласкѣ, безумная жажда прикоснуться къ чернымъ волосамъ Эльзы, услышать около себя ея ароматное дыханіе, охватывала его до боли, отъ которой туманились слезами его глаза, нѣмчикъ тихо шепталъ себѣ:
— Теперь я уже твой, теперь я уже твой!..
А Елизавета Ивановна, по обыкновенію, подсмѣивалась надъ бѣднымъ нѣмчикомъ. Ея черные, какъ ночь Грузіи, глаза,—у Елизаветы Ивановны мать была грузинкой, — поблескивали плѣнительнымъ матовымъ свѣтомъ, и дрожали прямыя, гордыя брови, и змѣились тон
кія губы-вишни.ПриваЛЪ. Съ фот. ротм. А. Д. Далматова.
На маневрахъ. Съ фот. ротм. А. Д. Далматова.
Разсказъ.
Ӏ.
Мягкіе свѣты, все усиливавшіеся, давно уже заполнили комнату, и сквозь тревожный сонъ Иванъ Федоровичъ чувствовалъ, что припадокъ сердцебіенія, какой съ нимъ происходилъ теперь каждый день, вотъ-вотъ захватитъ его, точно цѣпкими, колкими клещами, и долго будетъ мучить, стѣсняя дыханіе и заполняя душу острымъ страхомъ смерти. Не хотѣлось открывать глазъ и подымать усталой головы съ подушки, и росла жажда забвенья, покоя, небытія...
Но мелькнулъ, какъ всегда, образъ Елизаветы Ивановны— Эльзы, какъ онъ называлъ молодую женщину про себя,— и Иванъ Федоровичъ вскочилъ съ постели, но тотчасъ упалъ на нее, точно его свалилъ мощный толчекъ въ сердце.
И задыхаясь отъ привычной муки, Иванъ Федоровичъ въ полусознаніи думалъ, что, вѣроятно, на войнѣ такъ умираютъ—мучительно и тяжко, когда пуля попадаетъ гдѣ-нибудь около сердца...
Сознаніе просвѣтлѣло и сдѣлалось свѣтлѣй въ комнатѣ. Солнечные лучи красиво запаутинились въ комнатѣ, и вдругъ сладкая жажда жизни родилась въ душѣ. Никогда до сихъ поръ Иванъ Федоровичъ не испытывалъ такой острой жажды жизни, какъ теперь, въ эти тревожные дни. Свѣтлая радость и жадное воспріятіе жизни заполнили его существо, и онъ съ удивленіемъ чувствовалъ, что въ немъ загораются новыя жизненныя зори и открываются новые свѣтлые горизонты.
Толстый, большой, неуклюжій и неповоротливый Иванъ Федоровичъ до сихъ поръ жилъ механически, туго думая.
гуго воспринимая впечатлѣнія жизни, гуго чувствуя своимъ сердцемъ, которое, казалось ему, было такимъ же неуклюжимъ, какимъ былъ онъ весь.
Былъ онъ, дѣйствительно, неуклюжимъ. Странно природа создала это большое тѣло, сдѣлавъ его четырехугольнымъ. Такой была его большая голова, спина, ноги и руки. И пальцы на рукахъ были обрубками, которыми, казалось, трудно было дѣйствовать.
Онъ былъ добръ, и его голубиная кротость вошла въ поговорку среди его друзей и знакомыхъ. Безконечно-тихій и спокойный, онъ ласково глядѣлъ на всѣхъ, говорилъ мало, двигался медленно.
Близость войны, однако, совсѣмъ его преобразила. И когда загорѣлась въ немъ острая жажда жизни, вся его внѣшность тоже соотвѣтственно измѣнилась. Онъ сдѣлался подвижнымъ и дѣятельнымъ, суетливымъ и разговорчивымъ, возбуждая тѣмъ большій хохотъ среди своихъ близкихъ.
И онъ, этотъ толстый обрубокъ человѣческаго тѣла, былъ смѣшенъ въ своемъ смущенномъ движеніи и конфузливой говорливости, которая такъ мало шла къ его лицу съ мясистымъ носомъ и большими на выкатъ голубыми глазами.
Еще дѣды Ивана Федоровича обрусѣли, но нѣмецкая порода была ярко видна въ немъ. Его прозвали за это «нѣмчикомъ», и это уменьшительное имя, несмотря на его грозную фигуру, очень подходило къ голубино-кроткому потомку грозныхъ тевтоновъ.
Нѣмчикъ былъ общимъ любимцемъ въ крупной технической конторѣ, гдѣ онъ занималъ видное мѣсто помощника директора. Его правой рукой былъ юный инженеръ Кротовъ, къ которому нѣмчикъ привязался съ первыхъ же дней работы и у котораго на квартирѣ онъ поселился.
И незамѣтно, всегда тихій и безмолвный, онъ вошелъ въ жизнь Кротовыхъ, точно свой человѣкъ, какъ близкій родственникъ и интимный другъ. Нѣмчика не стѣснялись. Надъ нѣмчикомъ смѣялись. Доброту нѣмчика эксплоатировали всѣ, кому было не лѣнь. А онъ только кротко улыбался и смѣшно проводилъ обрубленными четырехугольными пальными по жидкимъ льнянымъ волосамъ, и посапывалъ своимъ толстымъ носомъ.
И медленно и туго думалъ Иванъ Федоровичъ, что онъ обрекъ бы себя на самыя горькія муки, лишь бы быть всегда здѣсь у Кротовыхъ. И всегда чувствовать около себя Елизавету Ивановну, которая свѣтилась близкой и теплой звѣздочкой въ душѣ нѣмчика и которую онъ любилъ всѣмъ пламенемъ своей чистой и невинной души.
II.
Какъ это случилось, Иванъ Федоровичъ не зналъ, да и не хотѣлъ знать.
Просто однажды въ зимній вечеръ, когда онъ и Кротовы сидѣли у камина, нѣмчикъ, посмотрѣвъ внимательнымъ взоромъ своихъ голубыхъ глазъ на Елизавету Ивановну, вдругъ покраснѣлъ и съ забившимся сердцемъ сказалъ себѣ: «теперь я уже твой»...
Въ этихъ словахъ, сказанныхъ самому себѣ, вылилась вся его любовь, которую онъ скрывалъ въ тайникахъ своей души. И когда безумная тоска по ласкѣ, безумная жажда прикоснуться къ чернымъ волосамъ Эльзы, услышать около себя ея ароматное дыханіе, охватывала его до боли, отъ которой туманились слезами его глаза, нѣмчикъ тихо шепталъ себѣ:
— Теперь я уже твой, теперь я уже твой!..
А Елизавета Ивановна, по обыкновенію, подсмѣивалась надъ бѣднымъ нѣмчикомъ. Ея черные, какъ ночь Грузіи, глаза,—у Елизаветы Ивановны мать была грузинкой, — поблескивали плѣнительнымъ матовымъ свѣтомъ, и дрожали прямыя, гордыя брови, и змѣились тон
кія губы-вишни.ПриваЛЪ. Съ фот. ротм. А. Д. Далматова.
На маневрахъ. Съ фот. ротм. А. Д. Далматова.