ми всѣхъ цвѣтовъ и калибровъ и расцвѣтивъ ее своими оливковыми и темными лицами, красными фесками, бѣлыми и зелеными чалмами, одеждами своихъ женщинъ и дѣтворы, цвѣтными мотнями своихъ штановъ...
Въ этомъ видѣ больше похожая на движущійся турец кій поселокъ, чѣмъ на пароходъ, наша старая калоша, послѣ семи дней томительнаго шлепанья по водамъ, подходитъ къ Дарданелламъ.
Мы уже видимъ издали тихіе и пустынные берега съ рѣдкими низенькими строеніями, стройный бѣлый маякъ и стройную сигнальную мачту крѣпости, похожей на всѣми брошенную и спящую. На всемъ печать такой тишины, такого глубокаго мира и покоя, что мысль объ опасности, которая можетъ намъ грозить здѣсь, кажется дикой... Это чувство еще сильнѣе оттого, что только что мы видѣли и Швейцарію, и Италію, и Грецію лихорадочно готовящимися къ войнѣ, взбаламученными, въ состояніи сильнѣйшаго возбужженья.
Гдѣ мины? Никакихъ минъ нѣтъ... Плещется лѣниво спокойная, сонная, ласковая голубоватая вода, сгустившаяся отъ бездѣлья, съ легкой зыбью, похожей на лучисто разбѣгающіяся добродушнѣйшія морщины.
Но вотъ нашъ докторъ Г., милѣйшій человѣкъ, котораго мы сдѣлали судовымъ врачемъ, тихонько толкаетъ меня и передаетъ мнѣ свой цейсовскій бинокль.
— Смотрите налѣво, вверхъ!
Я смотрю налѣво вверхъ, на европейскій берегъ, и высоко-высоко на горѣ замѣчаю рядъ черныхъ точекъ: это пушки.
Я перевожу глаза направо, на азіатскій берегъ, и замѣчаю тамъ такія-же черныя точки.
Съ обѣихъ сторонъ на насъ смотрятъ турецкія батареи, открытыя зіяющія жерла, похожія на любопытные глаза.
Но и въ этихъ пушкахъ здѣсь, кажется, нѣтъ ничего грознаго...
«Ischia» съ шумомъ и визгомъ, даже неприличными для этихъ мѣстъ, бросаетъ якорь.
Мы—колонія русскихъ—всѣ высыпаемъ на верхнюю узенькую и тѣсную палубу, облѣпливаемъ борта, и, затаивъ кто какъ можетъ свое волненье, смотримъ. Снизу, со вто
рой палубы, смотрятъ турки, но болѣе равнодушно: имъ бояться нечего.
Изъ какого-то воронкообразно - сложеннаго тряпья на кормѣ выглядываетъ спутанная черная дѣтская головка, а за головкой тянутся худенькія сморщенныя рученки, такія жалкія, какъ птичьи лапки, побитыя морозомъ. На измученномъ мертвенно-желтомъ личикѣ съ заостреннымъ носикомъ тускло блестятъ большіе, темные, недавно такіе живые и милые, глаза.
Это дѣвочка и зовутъ ее Джамиле, и это почти все, что я о ней знаю. Знаю я еще, что она дочь того анатолійскаго грека, который сидитъ около, понурившись и обхвативъ острыя колѣни руками; знаю, что она лепечетъ на языкѣ, котораго никто кругомъ не понимаетъ, что пять дней тому назадъ она еще, какъ дикая козочка, прыгала по палубѣ и очень любила смотрѣть, какъ играютъ на солнцѣ дельфины, и что теперь ей все равно, играютъ дельфины или нѣтъ.
А дельфины дѣйствительно играютъ позади парохода въ блестящей солнечной полосѣ. Но теперь Джамиле смотритъ на нихъ съ глубокимъ равнодушіемъ больного, котораго такія вещи не могутъ уже интересовать. Она смотритъ съ минуту и уходитъ въ свою темную воронку.
Около насъ возня и насъ толкаютъ со всѣхъ сторонъ. Матросы энергично возятся съ сигнальными флажками, и спустя нѣсколько минутъ взвиваются три и начинаютъ трепаться по вѣтру.
Мы не знаемъ, что эти флажки означаютъ, несмотря на то, что послѣ семи дней плаванья на «Ischia» и двухъ дней на другомъ итальянцѣ—«Турино», называемъ себя старыми морскими волками. Языкъ флажковъ очень труденъ и, судя потому, что нашъ капитанъ самъ то и дѣло справляется съ какой-то книгой, не всегда доступенъ и настоящимъ морскимъ волкамъ.
Между тѣмъ флажки все отчаяннѣе треплются на страшномъ сквознякѣ, который здѣсь ужъ неминуемъ при постоянно открытыхъ дверяхъ изъ Азіи въ Европу и изъ Европы въ Азію.
Мы переводимъ флажки по своему:
— Ради Бога, господа турки, имѣйте же жалость! Мы бѣдные мирные люди и уже семь дней какъ болтаемся Въ
Пограничная стража на русско-германской границѣ.Съ фот. ротм. А. Д. Далматова,
Въ этомъ видѣ больше похожая на движущійся турец кій поселокъ, чѣмъ на пароходъ, наша старая калоша, послѣ семи дней томительнаго шлепанья по водамъ, подходитъ къ Дарданелламъ.
Мы уже видимъ издали тихіе и пустынные берега съ рѣдкими низенькими строеніями, стройный бѣлый маякъ и стройную сигнальную мачту крѣпости, похожей на всѣми брошенную и спящую. На всемъ печать такой тишины, такого глубокаго мира и покоя, что мысль объ опасности, которая можетъ намъ грозить здѣсь, кажется дикой... Это чувство еще сильнѣе оттого, что только что мы видѣли и Швейцарію, и Италію, и Грецію лихорадочно готовящимися къ войнѣ, взбаламученными, въ состояніи сильнѣйшаго возбужженья.
Гдѣ мины? Никакихъ минъ нѣтъ... Плещется лѣниво спокойная, сонная, ласковая голубоватая вода, сгустившаяся отъ бездѣлья, съ легкой зыбью, похожей на лучисто разбѣгающіяся добродушнѣйшія морщины.
Но вотъ нашъ докторъ Г., милѣйшій человѣкъ, котораго мы сдѣлали судовымъ врачемъ, тихонько толкаетъ меня и передаетъ мнѣ свой цейсовскій бинокль.
— Смотрите налѣво, вверхъ!
Я смотрю налѣво вверхъ, на европейскій берегъ, и высоко-высоко на горѣ замѣчаю рядъ черныхъ точекъ: это пушки.
Я перевожу глаза направо, на азіатскій берегъ, и замѣчаю тамъ такія-же черныя точки.
Съ обѣихъ сторонъ на насъ смотрятъ турецкія батареи, открытыя зіяющія жерла, похожія на любопытные глаза.
Но и въ этихъ пушкахъ здѣсь, кажется, нѣтъ ничего грознаго...
«Ischia» съ шумомъ и визгомъ, даже неприличными для этихъ мѣстъ, бросаетъ якорь.
Мы—колонія русскихъ—всѣ высыпаемъ на верхнюю узенькую и тѣсную палубу, облѣпливаемъ борта, и, затаивъ кто какъ можетъ свое волненье, смотримъ. Снизу, со вто
рой палубы, смотрятъ турки, но болѣе равнодушно: имъ бояться нечего.
Изъ какого-то воронкообразно - сложеннаго тряпья на кормѣ выглядываетъ спутанная черная дѣтская головка, а за головкой тянутся худенькія сморщенныя рученки, такія жалкія, какъ птичьи лапки, побитыя морозомъ. На измученномъ мертвенно-желтомъ личикѣ съ заостреннымъ носикомъ тускло блестятъ большіе, темные, недавно такіе живые и милые, глаза.
Это дѣвочка и зовутъ ее Джамиле, и это почти все, что я о ней знаю. Знаю я еще, что она дочь того анатолійскаго грека, который сидитъ около, понурившись и обхвативъ острыя колѣни руками; знаю, что она лепечетъ на языкѣ, котораго никто кругомъ не понимаетъ, что пять дней тому назадъ она еще, какъ дикая козочка, прыгала по палубѣ и очень любила смотрѣть, какъ играютъ на солнцѣ дельфины, и что теперь ей все равно, играютъ дельфины или нѣтъ.
А дельфины дѣйствительно играютъ позади парохода въ блестящей солнечной полосѣ. Но теперь Джамиле смотритъ на нихъ съ глубокимъ равнодушіемъ больного, котораго такія вещи не могутъ уже интересовать. Она смотритъ съ минуту и уходитъ въ свою темную воронку.
Около насъ возня и насъ толкаютъ со всѣхъ сторонъ. Матросы энергично возятся съ сигнальными флажками, и спустя нѣсколько минутъ взвиваются три и начинаютъ трепаться по вѣтру.
Мы не знаемъ, что эти флажки означаютъ, несмотря на то, что послѣ семи дней плаванья на «Ischia» и двухъ дней на другомъ итальянцѣ—«Турино», называемъ себя старыми морскими волками. Языкъ флажковъ очень труденъ и, судя потому, что нашъ капитанъ самъ то и дѣло справляется съ какой-то книгой, не всегда доступенъ и настоящимъ морскимъ волкамъ.
Между тѣмъ флажки все отчаяннѣе треплются на страшномъ сквознякѣ, который здѣсь ужъ неминуемъ при постоянно открытыхъ дверяхъ изъ Азіи въ Европу и изъ Европы въ Азію.
Мы переводимъ флажки по своему:
— Ради Бога, господа турки, имѣйте же жалость! Мы бѣдные мирные люди и уже семь дней какъ болтаемся Въ
Пограничная стража на русско-германской границѣ.Съ фот. ротм. А. Д. Далматова,