Русская пѣхота на походѣ.
офицеръ, чѣмъ юристъ, но мысль, что могутъ явиться нѣмцы и что хоть одинъ изъ нихъ можетъ посмотрѣть сластолюбивымъ взглядомъ на Анелю. приводила его въ ужасъ, холодѣли руки и ноги. И подѣлиться не съ кѣмъ было.
Приходила въ голову фраза сапожника Нейштубе о томъ, что нѣмцы грозятъ сдѣлать изъ красивѣйшихъ женщинъ публичный домъ.
— Нѣтъ, ужъ пусть лучше она не живетъ совсѣмъ,— отвѣчалъ онъ самому себѣ.
Въ пятницу было особенно тяжело. Анеля за весь день не могла заставить себя ничего съѣсть и лежала пластомъ. Духота въ воздухѣ стояла невыносимая, и здоровые чувствовали себя, какъ больные. Анеля пробовала сосать лимонъ.
Судья тоже не могъ ничего ѣсть и въ мягкихъ туфляхъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Подошелъ къ окну, постоялъ и увидѣлъ, какъ проѣхало, вѣроятно, на станцію многочисленное семейство акцизнаго надзирателя, затѣмъ прошли два еврея, и по ихъ жестикуляціи было видно, что говорятъ они о чемъ-то страшномъ.
Душа судьи раздвоилась: одна часть была уже въ паникѣ, другая, болѣе разумная, точно говорила: «такое нервное сосіояніе прежде всего зависитъ отъ погоды, въ воздухѣ скопилось слишкомъ много электричества и, когда произойдетъ разрядь, сразу станетъ легче. И народъ вѣритъ, что «на Илью», т.-е. двадцатаго, всегда бываетъ гроза, значитъ, не сегоднязавтра грянетъ громъ, польетъ дождь, и люди и цвѣты оживутъ, станетъ легче, вѣроятно, и Анелѣ»...
Была какая-то увѣренность, что именно двадцатаго окончится это томленіе и въ природѣ, и въ политикѣ. Не думалось, что именно съ этого числа польется кровь и волнами хлынетъ горе въ семьи...
Съ другой стороны, крѣпко хотѣлось, чтобы нѣмцы поняли, что земной шаръ не только для нихъ. Чтобы совершилось возмездіе надъ обнаглѣвшимъ народомъ, какъ совершается оно часто надъ какимъ-нибудь мерзавцемъ, который твердо вѣритъ, что Богъ особенно покровительствуетъ ему, что всѣ лучшія женщины должны принадлежать ему, и что всѣ его дѣла должны сопровождаться громкимъ успѣхомъ. И вдругъ начинаетъ видѣть и понимать, что судьба подняла его повыше, чтобы потомъ посильнѣе бросить на камни. Мысли путались.
Трудно было владѣть собою. Анеля, изолированная отъ людей, не подозрѣвала, что дѣлается въ городѣ и въ душѣ мужа. Судья хорошо зналъ, что всякое волненіе отзывается на ней очень худо, и рѣшилъ молчать до послѣдней возможности, объяснилъ это Марыськѣ и далъ ей рубль, чтобы не распускала языка.
Къ вечеру духота спала. Въ шестомъ часу не смыкавшая вѣкъ всю предыдущую ночь Анеля крѣпко заснула. Судья
пошелъ въ кабинетъ и написалъ своему письмоводителю: «Соберите всѣ дѣла и уѣзжайте въ губернскій городъ сегодня вечеромъ или завтра утромъ, я долженъ сопровождать жену и, вѣроятно, задержусь. Ко мнѣ не заходите, потому что каждый шумъ или разговоръ тревожитъ больную».
Онъ запечаталъ конвертъ, на цыпочкахъ прошелъ въ кухню и приказалъ Марыськѣ отнести пакетъ сейчасъ же, сію минуту. Также неслышно вернулся въ кабинетъ, осторожненько выдвинулъ ящикъ письменнаго стола и началъ перебирать свои личные документы и вещи. Боялся, что ктонибудь помѣшаетъ, оторвалъ листикъ бумаги и написалъ на немъ по-польски: «prosze nie dzwonic»*), взялъ кнопку и пришпилилъ ею записку на парадной двери снаружи. Онъ снова вернулся къ столу, вынулъ и началъ разсматривать хорошенькій никкелированный браунингъ, изъ котораго не сдѣлалъ еще ни одного выстрѣла, затѣмъ положилъ его въ кобуру и началъ отбирать письма отца и брата отъ писемъ дѣловыхъ.
Когда-то судьѣ казалось, что братъ Александръ, бывшій у него на свадьбѣ шаферомъ, самъ влюбленъ въ Анелю. И вдругъ пришло въ голову, что если нѣмцы захватятъ неожиданно ихъ городъ, то, можетъ-быть, и пощадятъ Анелю, а его-—судью, какъ чиновника, убьютъ или возьмутъ въ плѣнъ, и тогда братъ Александръ съ полнымъ правомъ будетъ и утромъ и вечеромъ возлѣ Анели...
Болѣзненная ревность обожгла мозгъ и улетѣла.
Затѣмъ вспомнился одинъ хорошій человѣкъ—товарищъ предсѣдателя, живущій въ Москвѣ,—у него были большіе нелады съ женой. Однажды на вопросъ судьи о томъ, кто больше любитъ свою жену—тотъ-ли мужъ, который даетъ ей полную свободу дѣйствій и даже право измѣнять физически, или тотъ, который немедленно прекращаетъ всякія отношенія послѣ перваго намека на измѣну,-—товарищъ предсѣдателя отвѣтилъ:
— Говоря по совѣсти, конечно, тотъ, кто не въ состояніи пережить даже мысли объ уходѣ любимой женщины... Конечно, мы, мужчины, особенно интеллигентные люди, стараемся убѣдить и себя, и другихъ, что любить, значитъ—давать полную свободу, но это не всегда искренно. Вамъ, какъ молодому, я скажу правду: я вотъ разрѣшилъ своей женѣ дѣлать все, что ей угодно, и обезпечилъ ее деньгами, но это лишь цѣна, которой я купилъ свой собственный покой. Я презираю ее, хотя не только вѣжливъ, но и ласковъ при встрѣчахъ. Я разлюбилъ ее послѣ первой лжи, а если бы любилъ, то, конечно, сдѣлалъ бы все, чтобы она или была только моей, или не жила на этомъ свѣтѣ...
*) «Прошу не звонить».
офицеръ, чѣмъ юристъ, но мысль, что могутъ явиться нѣмцы и что хоть одинъ изъ нихъ можетъ посмотрѣть сластолюбивымъ взглядомъ на Анелю. приводила его въ ужасъ, холодѣли руки и ноги. И подѣлиться не съ кѣмъ было.
Приходила въ голову фраза сапожника Нейштубе о томъ, что нѣмцы грозятъ сдѣлать изъ красивѣйшихъ женщинъ публичный домъ.
— Нѣтъ, ужъ пусть лучше она не живетъ совсѣмъ,— отвѣчалъ онъ самому себѣ.
Въ пятницу было особенно тяжело. Анеля за весь день не могла заставить себя ничего съѣсть и лежала пластомъ. Духота въ воздухѣ стояла невыносимая, и здоровые чувствовали себя, какъ больные. Анеля пробовала сосать лимонъ.
Судья тоже не могъ ничего ѣсть и въ мягкихъ туфляхъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Подошелъ къ окну, постоялъ и увидѣлъ, какъ проѣхало, вѣроятно, на станцію многочисленное семейство акцизнаго надзирателя, затѣмъ прошли два еврея, и по ихъ жестикуляціи было видно, что говорятъ они о чемъ-то страшномъ.
Душа судьи раздвоилась: одна часть была уже въ паникѣ, другая, болѣе разумная, точно говорила: «такое нервное сосіояніе прежде всего зависитъ отъ погоды, въ воздухѣ скопилось слишкомъ много электричества и, когда произойдетъ разрядь, сразу станетъ легче. И народъ вѣритъ, что «на Илью», т.-е. двадцатаго, всегда бываетъ гроза, значитъ, не сегоднязавтра грянетъ громъ, польетъ дождь, и люди и цвѣты оживутъ, станетъ легче, вѣроятно, и Анелѣ»...
Была какая-то увѣренность, что именно двадцатаго окончится это томленіе и въ природѣ, и въ политикѣ. Не думалось, что именно съ этого числа польется кровь и волнами хлынетъ горе въ семьи...
Съ другой стороны, крѣпко хотѣлось, чтобы нѣмцы поняли, что земной шаръ не только для нихъ. Чтобы совершилось возмездіе надъ обнаглѣвшимъ народомъ, какъ совершается оно часто надъ какимъ-нибудь мерзавцемъ, который твердо вѣритъ, что Богъ особенно покровительствуетъ ему, что всѣ лучшія женщины должны принадлежать ему, и что всѣ его дѣла должны сопровождаться громкимъ успѣхомъ. И вдругъ начинаетъ видѣть и понимать, что судьба подняла его повыше, чтобы потомъ посильнѣе бросить на камни. Мысли путались.
Трудно было владѣть собою. Анеля, изолированная отъ людей, не подозрѣвала, что дѣлается въ городѣ и въ душѣ мужа. Судья хорошо зналъ, что всякое волненіе отзывается на ней очень худо, и рѣшилъ молчать до послѣдней возможности, объяснилъ это Марыськѣ и далъ ей рубль, чтобы не распускала языка.
Къ вечеру духота спала. Въ шестомъ часу не смыкавшая вѣкъ всю предыдущую ночь Анеля крѣпко заснула. Судья
пошелъ въ кабинетъ и написалъ своему письмоводителю: «Соберите всѣ дѣла и уѣзжайте въ губернскій городъ сегодня вечеромъ или завтра утромъ, я долженъ сопровождать жену и, вѣроятно, задержусь. Ко мнѣ не заходите, потому что каждый шумъ или разговоръ тревожитъ больную».
Онъ запечаталъ конвертъ, на цыпочкахъ прошелъ въ кухню и приказалъ Марыськѣ отнести пакетъ сейчасъ же, сію минуту. Также неслышно вернулся въ кабинетъ, осторожненько выдвинулъ ящикъ письменнаго стола и началъ перебирать свои личные документы и вещи. Боялся, что ктонибудь помѣшаетъ, оторвалъ листикъ бумаги и написалъ на немъ по-польски: «prosze nie dzwonic»*), взялъ кнопку и пришпилилъ ею записку на парадной двери снаружи. Онъ снова вернулся къ столу, вынулъ и началъ разсматривать хорошенькій никкелированный браунингъ, изъ котораго не сдѣлалъ еще ни одного выстрѣла, затѣмъ положилъ его въ кобуру и началъ отбирать письма отца и брата отъ писемъ дѣловыхъ.
Когда-то судьѣ казалось, что братъ Александръ, бывшій у него на свадьбѣ шаферомъ, самъ влюбленъ въ Анелю. И вдругъ пришло въ голову, что если нѣмцы захватятъ неожиданно ихъ городъ, то, можетъ-быть, и пощадятъ Анелю, а его-—судью, какъ чиновника, убьютъ или возьмутъ въ плѣнъ, и тогда братъ Александръ съ полнымъ правомъ будетъ и утромъ и вечеромъ возлѣ Анели...
Болѣзненная ревность обожгла мозгъ и улетѣла.
Затѣмъ вспомнился одинъ хорошій человѣкъ—товарищъ предсѣдателя, живущій въ Москвѣ,—у него были большіе нелады съ женой. Однажды на вопросъ судьи о томъ, кто больше любитъ свою жену—тотъ-ли мужъ, который даетъ ей полную свободу дѣйствій и даже право измѣнять физически, или тотъ, который немедленно прекращаетъ всякія отношенія послѣ перваго намека на измѣну,-—товарищъ предсѣдателя отвѣтилъ:
— Говоря по совѣсти, конечно, тотъ, кто не въ состояніи пережить даже мысли объ уходѣ любимой женщины... Конечно, мы, мужчины, особенно интеллигентные люди, стараемся убѣдить и себя, и другихъ, что любить, значитъ—давать полную свободу, но это не всегда искренно. Вамъ, какъ молодому, я скажу правду: я вотъ разрѣшилъ своей женѣ дѣлать все, что ей угодно, и обезпечилъ ее деньгами, но это лишь цѣна, которой я купилъ свой собственный покой. Я презираю ее, хотя не только вѣжливъ, но и ласковъ при встрѣчахъ. Я разлюбилъ ее послѣ первой лжи, а если бы любилъ, то, конечно, сдѣлалъ бы все, чтобы она или была только моей, или не жила на этомъ свѣтѣ...
*) «Прошу не звонить».