Кавалерійскій поединокъ.
Набросокъ худ. Лаленкова.
И вспомнился судьѣ даже голосъ этого человѣка, и посѣдѣвшая борода, и печальные умные глаза.
Они больше не встрѣчались и не переписывались. И прошло уже три года ст тѣхъ поръ, но судья вспоминалъ товарища предсѣдателя гораздо чаще, чѣмъ тѣхъ, съ которыми приходилось встрѣчаться каждый день. И казалось ему, что товарищъ предсѣдателя—первый и послѣдній изъ мужчинъ честный и храбрый, не пожелавшій одѣваться въ тогу искусственнаго великодушія и проповѣдывать пріятную для другихъ ушей неискренность.
Судья вдругъ очнулся отъ воспоминаній, увидѣлъ свой письменный столъ, часы, стрѣлки на которыхъ показывали половину второго ночи, и услышалъ тяжелое дыханіе Анели, которая была частью его самого... Чутьемъ онъ угадывалъ, что конецъ счастья уже близокъ, и снова замеръ отъ ужаса. Еще недѣлю назадъ онъ не вѣриль въ возможность войны, еще недѣлю назадъ рѣчи пьянаго сапожника показались ему абсурдомъ, но теперь каждый неодушевленный предметъ вокругъ, точно безъ словъ говорилъ: «конецъ, конецъ»!..
То, что Анеля заболѣла именно въ это время и то, что его переводъ состоялся именно въ этомъ году, и не на Кавказъ или въ центральныя губерніи, а въ Царство Польское,—убѣждало судью, что сама судьба уже давно гнала его въ этотъ тупикъ,—возмездіе за пережитое слишкомъ большое счастье.
И тѣломъ и душой овладѣла слабость. Онъ сдѣлалъ послѣднее усиліе воли и заставилъ себя продолжать складывать письма и разбирать документы.
Мелькнула мысль: «а, можетъ быть, все это самовнушеніе, и будутъ еще впереди дни, когда мы съ Анелей вспомнимъ этотъ періодъ времени, какъ давно оставшійся далеко позади».
По ея дыханію было слышно, что температура, вѣроятно, поднялась. Судья всталъ и заглянулъ въ другую комнату—Анеля спала крѣпко.
Тихонько онъ вернулся назадъ и перевязалъ веревочкой пачки бумаги. Взялъ браунингъ и вмѣстѣ съ кобурой положилъ его въ карманъ.
Захотѣлось свѣжаго воздуха. Судья пошелъ и раскрылъ настежь парадную дверь, затѣмъ вернулся и открылъ окно. Уже близился разсвѣтъ, надъ городомъ еще плавала ночная тишина. Чирикнулъ гдѣ-то одинъ воробей, ему не откликнулись другіе. Небо посвѣтлѣло. Рѣзче выдѣлились двѣ красноватыя башни костела.
Показалось, что гдѣ-то зашумѣла вода, потомъ этотъ звукъ оборвался и послышалось, точно кто-то сухими пальцами началъ барабанить по дереву и все яснѣе и громче. Затѣмъ уже совсѣмъ ясно застучали по немощеной улицѣ копыта лошадей.
«Вѣроятно, стражники ѣдутъ»,—подумалъ судья, высунулся изъ окна больше, поглядѣлъ влѣво и увидѣлъ группу далекихъ всадниковъ.
«Почему ихъ такъ много?»—спросилъ онъ самого себя и не зналъ, что отвѣтить.
Два переднихъ всадника отдѣлились и поскакали. Судья вдругъ совсѣмъ ясно увидѣлъ на ихъ головахъ не фуражки, а нѣмецкія каски цвѣта хаки, понялъ все и почувствовалъ, какъ у него закружилась голова и сердце стало холоднымъ. Инстинктивно спрыгнулъ съ окна и вбѣжалъ къ Анелѣ. Она все еще спала.
«Лучше пусть не живетъ»,—подумалъ судья, дрожащими руками вытащилъ сначала изъ кармана а затѣмъ изъ кобуры браунингъ и прислушался: топотъ многихъ лошадей раздавался у самаго, оставшагося незакрытымъ, окна.
Большимъ пальцемъ судья перевелъ предохранитель на ручкѣ револьвера и поднесъ дуло его къ покрытому холоднымъ потомъ лбу жены.
Выстрѣла онъ не слыхалъ, но увидѣлъ, какъ откинулась головка и затрепетало все горячее тѣло Анели,—уронилъ револьверъ и почти сѣлъ на полъ возлѣ кровати...
Въ кабинетѣ уже звенѣли шпоры на тяжелыхъ сапогахъ вошедшихъ людей...
Борисъ Лазаревскій.
Безъ сѣдока.
За письменнымъ столомъ въ нѣмые вечера Спокойно, терпѣливо
Онъ вычислилъ полетъ и вѣсъ ядра, И силу взрыва.
У печи плавильной потомъ онъ наблю
далъ, Съ какою смѣлой, вѣрною сноровкой Рабочіе готовили металлъ Передъ формовкой.
Въ громадныхъ, выпуклыхъ и сине-злыхъ
очкахъ, Въ прожженой, жесткой курткѣ
То угломѣръ, то шнуръ держалъ въ
рукахъ...
Кидалъ окурки... А въ грозный часъ, когда ревущее жерло Метало смерть въ ряды враговъ смятен
ныхъ, Его творца къ созвѣздіямъ влекло— Двухъ глазъ бездонныхъ.
Тревожила любовь, вѣнки свои плетя И сердце жаля тонко,
И полуженщина, полудитя— Смѣялась звонко.
Александръ Рославлевъ.Набросокъ И. Покоржевскаго.
Набросокъ худ. Лаленкова.
И вспомнился судьѣ даже голосъ этого человѣка, и посѣдѣвшая борода, и печальные умные глаза.
Они больше не встрѣчались и не переписывались. И прошло уже три года ст тѣхъ поръ, но судья вспоминалъ товарища предсѣдателя гораздо чаще, чѣмъ тѣхъ, съ которыми приходилось встрѣчаться каждый день. И казалось ему, что товарищъ предсѣдателя—первый и послѣдній изъ мужчинъ честный и храбрый, не пожелавшій одѣваться въ тогу искусственнаго великодушія и проповѣдывать пріятную для другихъ ушей неискренность.
Судья вдругъ очнулся отъ воспоминаній, увидѣлъ свой письменный столъ, часы, стрѣлки на которыхъ показывали половину второго ночи, и услышалъ тяжелое дыханіе Анели, которая была частью его самого... Чутьемъ онъ угадывалъ, что конецъ счастья уже близокъ, и снова замеръ отъ ужаса. Еще недѣлю назадъ онъ не вѣриль въ возможность войны, еще недѣлю назадъ рѣчи пьянаго сапожника показались ему абсурдомъ, но теперь каждый неодушевленный предметъ вокругъ, точно безъ словъ говорилъ: «конецъ, конецъ»!..
То, что Анеля заболѣла именно въ это время и то, что его переводъ состоялся именно въ этомъ году, и не на Кавказъ или въ центральныя губерніи, а въ Царство Польское,—убѣждало судью, что сама судьба уже давно гнала его въ этотъ тупикъ,—возмездіе за пережитое слишкомъ большое счастье.
И тѣломъ и душой овладѣла слабость. Онъ сдѣлалъ послѣднее усиліе воли и заставилъ себя продолжать складывать письма и разбирать документы.
Мелькнула мысль: «а, можетъ быть, все это самовнушеніе, и будутъ еще впереди дни, когда мы съ Анелей вспомнимъ этотъ періодъ времени, какъ давно оставшійся далеко позади».
По ея дыханію было слышно, что температура, вѣроятно, поднялась. Судья всталъ и заглянулъ въ другую комнату—Анеля спала крѣпко.
Тихонько онъ вернулся назадъ и перевязалъ веревочкой пачки бумаги. Взялъ браунингъ и вмѣстѣ съ кобурой положилъ его въ карманъ.
Захотѣлось свѣжаго воздуха. Судья пошелъ и раскрылъ настежь парадную дверь, затѣмъ вернулся и открылъ окно. Уже близился разсвѣтъ, надъ городомъ еще плавала ночная тишина. Чирикнулъ гдѣ-то одинъ воробей, ему не откликнулись другіе. Небо посвѣтлѣло. Рѣзче выдѣлились двѣ красноватыя башни костела.
Показалось, что гдѣ-то зашумѣла вода, потомъ этотъ звукъ оборвался и послышалось, точно кто-то сухими пальцами началъ барабанить по дереву и все яснѣе и громче. Затѣмъ уже совсѣмъ ясно застучали по немощеной улицѣ копыта лошадей.
«Вѣроятно, стражники ѣдутъ»,—подумалъ судья, высунулся изъ окна больше, поглядѣлъ влѣво и увидѣлъ группу далекихъ всадниковъ.
«Почему ихъ такъ много?»—спросилъ онъ самого себя и не зналъ, что отвѣтить.
Два переднихъ всадника отдѣлились и поскакали. Судья вдругъ совсѣмъ ясно увидѣлъ на ихъ головахъ не фуражки, а нѣмецкія каски цвѣта хаки, понялъ все и почувствовалъ, какъ у него закружилась голова и сердце стало холоднымъ. Инстинктивно спрыгнулъ съ окна и вбѣжалъ къ Анелѣ. Она все еще спала.
«Лучше пусть не живетъ»,—подумалъ судья, дрожащими руками вытащилъ сначала изъ кармана а затѣмъ изъ кобуры браунингъ и прислушался: топотъ многихъ лошадей раздавался у самаго, оставшагося незакрытымъ, окна.
Большимъ пальцемъ судья перевелъ предохранитель на ручкѣ револьвера и поднесъ дуло его къ покрытому холоднымъ потомъ лбу жены.
Выстрѣла онъ не слыхалъ, но увидѣлъ, какъ откинулась головка и затрепетало все горячее тѣло Анели,—уронилъ револьверъ и почти сѣлъ на полъ возлѣ кровати...
Въ кабинетѣ уже звенѣли шпоры на тяжелыхъ сапогахъ вошедшихъ людей...
Борисъ Лазаревскій.
Безъ сѣдока.
За письменнымъ столомъ въ нѣмые вечера Спокойно, терпѣливо
Онъ вычислилъ полетъ и вѣсъ ядра, И силу взрыва.
У печи плавильной потомъ онъ наблю
далъ, Съ какою смѣлой, вѣрною сноровкой Рабочіе готовили металлъ Передъ формовкой.
Въ громадныхъ, выпуклыхъ и сине-злыхъ
очкахъ, Въ прожженой, жесткой курткѣ
То угломѣръ, то шнуръ держалъ въ
рукахъ...
Кидалъ окурки... А въ грозный часъ, когда ревущее жерло Метало смерть въ ряды враговъ смятен
ныхъ, Его творца къ созвѣздіямъ влекло— Двухъ глазъ бездонныхъ.
Тревожила любовь, вѣнки свои плетя И сердце жаля тонко,
И полуженщина, полудитя— Смѣялась звонко.
Александръ Рославлевъ.Набросокъ И. Покоржевскаго.