СОЛНЦЕ РОССІИ
СЪ войны.
На дняхъ хоронили жену офицера, погибшаго на войнѣ 23-го сен - тября. Умирая, госпожа Б. передала намъ связку писемъ. На послѣдней страницѣ сдѣлана приписка г-жи Б.: «Онъ хотѣлъ, чтобы эти письма прочли другіе. Ему казалась, что такъ нужно. Мнѣ, видно, не удастся исполнить его волю. Быть можетъ это сдѣлаютъ другіе, послѣ меня».
Первое письмо—отъ г-жи Б. къ мужу.
— Милый! Ты не пишешь. Или я не получаю твоихъ писемъ? Голубчикъ, мнѣ тяжело, такъ тяжело, что временами мнѣ начинаетъ казаться, что этого нельзя пережить. Помнишь, въ первые дни, когда мы оба суе
ся съ тѣмъ, что понимаю. А войны я не понимаю. Да, да, не понимаю... Болѣзнь любимаго человѣка—ужасъ, но ее можно понять, къ ней можно привыкнуть, можно даже пріучить себя къ мысли о смерти любимаго. Можно и самую смерть понять; она можетъ оглушить, она можетъ убить, но ее можно понять! Но ужасовъ войны я понять не могу. Ты помнишь, я боялась крови, я органически не выносила калѣчества, которое обезображиваетъ; теперь я хожу по лазаретамъ, я впитываю въ себя ужасъ страданія, я ласкаю ихъ, этихъ родныхъ моему сердцу раненыхъ, и въ каждомъ изъ нихъ я вижу тебя. Тебя безъ руки, тебя безъ глазъ... Тебя... тебя... во всемъ тебя! Но ночью, когда я остаюсь одна, меня, моментами, охватываетъ такая тоска! И вотъ я вижу тебя, живого, любящаго,
тились, когда такъ много времени отнимала забота о томъ, чтобы все было приготовлено къ сроку, чтобы было уложено достаточно носовыхъ платковъ и наволочекъ, чтобы были пришиты пуговицы, уложены карандаши и перья, однимъ словомъ, когда дѣлалось все будничное, привычнее, забывалось главное, настоящее?.. Потомъ еще мысль о томъ, чтобы не волновать тебя, когда хотѣлось вѣрить въ твое спокойствіе... Тогда, родной, я еще ничего не понимала... Не понимала и тогда, когда плакала, цѣлуя тебя. Это, милый, было еще не горе, а предтеча страданій, и даже тамъ на вокзалѣ, когда я въ послѣдній разъ обняла тебя, я еще ничего не знала. Нѣтъ, погоди, тогда это было только мгновенье... Ты вошелъ въ вагонъ, мы остались на платформѣ, кто-то что-то говорилъ тебѣ, но ты не слышалъ, ты не смотрѣлъ на меня, твои глаза встрѣтились съ глазами твоего брата, и въ нихъ былъ такой ужасъ! И только тогда я начала сознавать... О, твои глаза! Потъ началось это,—я начала постигать ужасъ войны. Милый, помнишь, я всегда говорила тебѣ, что могу примирить
одинокаго: тебя не взяли, не унесли, въ горѣ труповъ ты еще живой, еще чувствующій, одинокій. Ты хочешь позвать на помощь и не можешь! Ты истекаешь кровью, ты просишь воды, только воды, но никого нѣтъ, никто не слышитъ! Милый, милый, милый! Но я же съ тобой, вся всегда съ тобой! О, Боже...
На этихъ словахъ письмо обрывается. Трудно разобрать послѣднія слова. Трудно также установить, было ли это письмо послано по назначенію. тѣмъ болѣе, что въ концѣ она пишетъ: «Не знаю, надо ли тебѣ писать все то, что я написала. Но я, знаешь, не умѣю мыслить и переживать безъ тебя».
Потомъ опять слѣдуетъ перерывъ и приписка:—«Нѣтъ, не надо посылать ему этого письма, лучше открытку: «Здорова, цѣлую. Лили цѣлуетъ и помнитъ». Но такой открытки въ связкѣ писемъ не оказалось. Послѣ ухода нѣмцевъ (Польша).
Снимокъ нашего корреспондента г. Ш-ра.
СЪ войны.
На дняхъ хоронили жену офицера, погибшаго на войнѣ 23-го сен - тября. Умирая, госпожа Б. передала намъ связку писемъ. На послѣдней страницѣ сдѣлана приписка г-жи Б.: «Онъ хотѣлъ, чтобы эти письма прочли другіе. Ему казалась, что такъ нужно. Мнѣ, видно, не удастся исполнить его волю. Быть можетъ это сдѣлаютъ другіе, послѣ меня».
Первое письмо—отъ г-жи Б. къ мужу.
— Милый! Ты не пишешь. Или я не получаю твоихъ писемъ? Голубчикъ, мнѣ тяжело, такъ тяжело, что временами мнѣ начинаетъ казаться, что этого нельзя пережить. Помнишь, въ первые дни, когда мы оба суе
ся съ тѣмъ, что понимаю. А войны я не понимаю. Да, да, не понимаю... Болѣзнь любимаго человѣка—ужасъ, но ее можно понять, къ ней можно привыкнуть, можно даже пріучить себя къ мысли о смерти любимаго. Можно и самую смерть понять; она можетъ оглушить, она можетъ убить, но ее можно понять! Но ужасовъ войны я понять не могу. Ты помнишь, я боялась крови, я органически не выносила калѣчества, которое обезображиваетъ; теперь я хожу по лазаретамъ, я впитываю въ себя ужасъ страданія, я ласкаю ихъ, этихъ родныхъ моему сердцу раненыхъ, и въ каждомъ изъ нихъ я вижу тебя. Тебя безъ руки, тебя безъ глазъ... Тебя... тебя... во всемъ тебя! Но ночью, когда я остаюсь одна, меня, моментами, охватываетъ такая тоска! И вотъ я вижу тебя, живого, любящаго,
тились, когда такъ много времени отнимала забота о томъ, чтобы все было приготовлено къ сроку, чтобы было уложено достаточно носовыхъ платковъ и наволочекъ, чтобы были пришиты пуговицы, уложены карандаши и перья, однимъ словомъ, когда дѣлалось все будничное, привычнее, забывалось главное, настоящее?.. Потомъ еще мысль о томъ, чтобы не волновать тебя, когда хотѣлось вѣрить въ твое спокойствіе... Тогда, родной, я еще ничего не понимала... Не понимала и тогда, когда плакала, цѣлуя тебя. Это, милый, было еще не горе, а предтеча страданій, и даже тамъ на вокзалѣ, когда я въ послѣдній разъ обняла тебя, я еще ничего не знала. Нѣтъ, погоди, тогда это было только мгновенье... Ты вошелъ въ вагонъ, мы остались на платформѣ, кто-то что-то говорилъ тебѣ, но ты не слышалъ, ты не смотрѣлъ на меня, твои глаза встрѣтились съ глазами твоего брата, и въ нихъ былъ такой ужасъ! И только тогда я начала сознавать... О, твои глаза! Потъ началось это,—я начала постигать ужасъ войны. Милый, помнишь, я всегда говорила тебѣ, что могу примирить
одинокаго: тебя не взяли, не унесли, въ горѣ труповъ ты еще живой, еще чувствующій, одинокій. Ты хочешь позвать на помощь и не можешь! Ты истекаешь кровью, ты просишь воды, только воды, но никого нѣтъ, никто не слышитъ! Милый, милый, милый! Но я же съ тобой, вся всегда съ тобой! О, Боже...
На этихъ словахъ письмо обрывается. Трудно разобрать послѣднія слова. Трудно также установить, было ли это письмо послано по назначенію. тѣмъ болѣе, что въ концѣ она пишетъ: «Не знаю, надо ли тебѣ писать все то, что я написала. Но я, знаешь, не умѣю мыслить и переживать безъ тебя».
Потомъ опять слѣдуетъ перерывъ и приписка:—«Нѣтъ, не надо посылать ему этого письма, лучше открытку: «Здорова, цѣлую. Лили цѣлуетъ и помнитъ». Но такой открытки въ связкѣ писемъ не оказалось. Послѣ ухода нѣмцевъ (Польша).
Снимокъ нашего корреспондента г. Ш-ра.