Австрійскіе ОКОПЫ ПОДЪ Томашевымъ. Снимокъ нашего корреспондента г. Ш-ра.
Письмо второе—отъ офицера къ женѣ.
Дорогая! Когда-то давно въ дѣтствѣ... Неужели было дѣтство, было веселье, была радость безъ крови, безъ страданій?.. Да, да, было! А будетъ-ли?.. Да, это было въ дѣтствѣ: мы съ мамой и сестрой Олей жили у бабушки. Кстати, о сестрѣ Олѣ; говорятъ, она пошла въ сестры милосердія. Неужели это возможно—она, такая нѣжная, кроткая, и кровь, и страданіе? Непонятно... Вся жизнь стала непонятная. Да, да, но я все перебиваю себя. Тороплюсь, хочу, чтобы ты все узнала, чтобы все тебѣ сказать... И вотъ, жили мы у бабушки; у нея, знаешь, хуторокъ маленькій, садикъ свой и пчелки. Былъ у нея и дѣдъ пчельни ъ. Видалъя разъ, какъ онъ пчелокъ обиралъ: медъ забралъ. Пчелы разлетѣлись, жужжатъ, волнуются. Жалко мнѣ стало пчелокъ. Потомъ вижу: опять они къ своему разрушенному гнѣзду спѣшатъ. Несутъ соринки, выносятъ мертвыя тѣла, что-то выбрасываютъ... рядомъ тутъ-же стоялъ улей, чистенькій, свободный, и я никакъ не могъ понять, почему пчелки снова кинулись въ свое разрушенное гнѣздо вмѣсто того, чтобы занять новое. Я спросилъ объ этомъ дѣда.—«Да, вѣдь, старый то улей пчелкѣ всего дороже, потому онъ ей замѣстъ дома, понимаешь ты это?» Я ничего не понялъ. Раньше тамъ былъ домъ, думалъ я, теперь—тутъ будетъ. Но теперь я все это понялъ, и не умомъ, а душой, также, какъ понималъ это дѣдъ пчельникъ, какъ понимали пчелки. И понялъ я это тогда, когда встрѣтилъ вчера цѣлыя полчища возвращающихся жителей разрушенныхъ домовъ. Еслибы ты видѣла, какая нищета! Эти люди бѣжали изъ своихъ домовъ лѣтомъ, когда мысль о томъ, чтобы захватить лишнюю тряпку, предохраняющую отъ холода, не могла придти имъ въ голову. Да и что можно было унести, когда весь вопросъ былъ въ томъ, чтобы спрятать себя, свою мать, свое дитя! И теперь, послѣ двухъ мѣсяцевъ мытарствъ, они возвращаются домой. А дома—нищета, разгромъ. А они бѣгутъ домой, и на ихъ лицахъ торжество побѣдителей!
Вотъ онъ—ужасъ войны! Вотъ онѣ—жертвы безкровныя,—думалъ я, всматриваясь въ эти лица людей, ставшихъ мнѣ родными и близкими. И снова моя мысль стала биться, какъ пойманная птица, надъ вопросомъ —въ чемъ смыслъ войны? Ея высшая задача? Война каждому народу въ отдѣльности и всѣмъ вмѣстѣ стоитъ такъ дорого, что, конечно, считать войну пріемомъ экономическаго обогащенія, исключительно экономическаго, не приходится.
Основная, элементарная задача войны—побѣдить, побѣдить во что бы то ни стало, чтобы обезпечить цѣлость государства и его безопасность. Но чѣмъ можно побѣдить? Нужны усовершенствованные, технически приспособленные предметы вооруженія; это много, но это еще не все. Это теперь знаетъ и чувствуетъ, не только болѣе или менѣе культурный офицеръ, но каждый солдатикъ, который понимаетъ, что если бы оружіемъ можно было побѣдить, то нѣмцы побѣдили-бы. Но они не побѣдятъ; это теперь ясно и глубоко чувствуютъ всѣ, включая и нѣмецкаго солдата. Я говорю солдата, а не генерала, ссылаясь на внутреннее чутье человѣка,—единственно чему можно вѣрить въ такіе моменты. Культурный стр тегъ, видя своихъ бѣгущихъ съ поля брани солдатъ можетъ себя утѣшить тѣмъ, что, если планъ битвы будетъ измѣненъ, если центръ тя
жести перенести съ А на В., то что-то можетъ измѣниться. Но въ такую перемѣну можетъ вѣрить генералъ, который намѣчаетъ войну, но не солдатъ, который ее дѣлаетъ. Онъ пойдетъ, куда поведутъ его генералы, но онъ съ собой и на новое мѣсто понесетъ старую внутреннюю увѣренность въ томъ, что война проиграна. И эта твердая увѣренность въ проигрышѣ ясно, до ощутительности ясно, чувствуется въ каждомъ нѣмецкомъ солдатѣ. Я обращаю твое вниманіе на этотъ фактъ для того, чтобы разъяснить тебѣ мою мысль о томъ, что залогъ побѣды на войнѣ не въ этомъ, а въ чемъ-то другомъ. Главную двигательную силу войны составляетъ духъ войны. Великій мощный духъ самоотверженія, который рождаетъ боевую отвагу. А создаетъ этотъ духъ только полное самообладаніе, сила воли, укрѣпленная сознаніемъ своей внутренней какой-то правоты. Тутъ нужна особая сила воли; я сказалъ-бы, что она отъ Бога, въ ней есть что-то божественное, которое создаетъ въ войнѣ готовность полнаго самоотверженія. Я не берусь объяснить тебѣ, какъ и чѣмъ можно создать эти силу воли. Я даже думаю, что ее не создаютъ, она сама создается! И она крѣпка, о, какъ крѣпка въ русскомъ воинѣ .. Надо только умѣть сохранить этотъ живой огонь, не потушить его, не оттолкнуть отъ себя душу солдата мертвой буквой или строгой схемой. Я вспомнилъ при этомъ одинъ случай. Это было на фабрикѣ; я пріѣхалъ съ ревизіонной коммиссіей; инженеръ, къ которому я зашелъ, пытался объяснить рабочимъ, какъ надо сдѣлать самокатъ по его рисунку. Онъ, видимо, нервничалъ.
— Да, ты, погоди, ваше благородіе, кипятиться,—сказалъ рабочій, —ты намъ только нарисуй толково, а ужъ сдѣлать, это мы сами смогимъ. Твое дѣло нарисовать, а ужъ даль не, сдѣлай милость, не мѣшай!
И такъ это онъ хорошо сказалъ тогда. Да, солдату, хорошему русскому солдату, не надо мѣшать! Нѣтъ лучше воина нашего воина, это я говорю вполнѣ сознательно, это признаютъ даже враги наши. Только не гасите священнаго огня его души! Сила воли творитъ чудеса на войнѣ, но только до тѣхъ поръ, пока волевые акты генеральской воли говорятъ: —«я хочу, чтобы мои воины пожелали сдѣлать это».
А вольный духъ солдата говоритъ:—«я хочу это сдѣлать, и оно будетъ сдѣлано». Въ такомъ взаимномъ пониманіи и уваженіи личности залогъ побѣды на войнѣ.
Письмо третье—отъ офицера къ женѣ.
Сегодня получилъ отъ тебя нѣсколько писемъ сразу. Голубка моя, въ той атмосферѣ отчужденности, въ которой мы живемъ тутъ, всякое слово, оттуда, съ воли, какъ говорятъ у насъ, особенно остро воспринимается и переживается. И многое въ твоихъ письмахъ кажется мнѣ непонятнымъ. Одно, что я съ несомнѣн остью чувствую и воспринимаю— это твою большую, безысходную скорбь. Милая, надо покориться тому, что выше насъ. Знаешь, умереть на войнѣ, не значитъ—умереть молодымъ, независимо отъ того, сколько лѣтъ умирающему. Здѣсь понятіе о времени, о промежуткахъ между жизнью и смертью совсѣмъ иные, чѣмъ въ обычной жизни. Вотъ ты пишешь, что прошло два мѣсяца со дня моего отъѣзда. Неужели только два мѣсяца, а не годы, не столѣтія?!. Вѣдь, все, все измѣнилось, стало инымъ Смерть, небытіе, калѣчество,