все, что такъ страшно, такъ непонятно тамъ, тутъ живетъ рядомъ съ нами, бокъ о бокъ, и отъ этой близости, они стали менѣе страшны, и цѣнность жизни стала иная. Скажу тебѣ одно: здѣсь люди мечтаютъ о томъ, «что будетъ, если меня не убьютъ». Ты, меня понимаешь?..
Вчера между нами, товарищами, заключенъ круговой договоръ: каждый оставшійся въ живыхъ обязуется оповѣстить семью убитаго о смерти его. И въ этомъ единеніи живыхъ во имя смерти есть что-то дѣтски наивное, приближающее насъ къ вѣрѣ въ загробную жизнь. Да, они правы, пусть родные, любящіе узнаетъ о смерти близкаго, и о такое незнаніе должно быть очень мучительно для живыхъ. А, можетъ быть, лучше незнаніе...Помнишь бабушку Иру, которая сорокъ два года ждала своего сына, который числился безъ вѣсти пропавшимъ? Она вѣдь жила этимъ ожиданіемъ. Тяжело жить, когда нечего ждать, а смерть не даетъ ожиданій. А хорошо-бы теперь только на время потерять способность думать это-бы, пожалуй, дало нѣкоторый покой. Ты говоришь —два мѣсяца? Какъ же два мѣсяца, если вся сознательная жизнь, все,- что удержала память, пережито снова, пережито глубже, съ самоанализомъ?.. Представь себѣ на минуту человѣка, который сталъ-бы каждое утро, вставъ отъ сна, писать завѣщаніе. Живое дѣло, творчество, исканіе новыхъ путей —все было-бы забыто, ибо составляющему завѣщаніе закрыты пути будущаго. А мы, только въ рѣдкіе моменты передышекъ, приваловъ, прячемъ бумагу вглубь... и отрываемся отъ мертваго творчества-завѣщанія ...
Письмо четвертое—отъ офицера Б. къ женѣ.
Я раненъ... Моя рана принадлежитъ къ числу тяжелыхъ, но не опасныхъ для жизни, какъ говорятъ доктора. Я чувствую, что я выживу...
Человѣческая память, даже память остро переживающаго человѣка не можетъ возстановить картины боя. Это можно пережить, отъ этого можно сойти съ ума, но разсказать этого нельзя.
Это былъ первый день. Извѣстная подготовка настроенія и то, что называютъ духомъ войны, постепенно подготовляется въ періодъ передвиженія до вступленія въ линію боя. Въ это время живешь раздвоенной жинью: физическими переживаніями пути и томительнымъ ожиданіемъ... страшнаго момента.
Я былъ раненъ подъ Бишофсбургомъ, въ полосѣ озерныхъ болотъ. Дорога, какъ видите, была тяжелая, и тяжесть передвиженія до извѣстной степени ослабила психическія переживанія.
Но вотъ уже начали доноситься слухи о томъ, что мы находимся вблизи боевой позиціи. Съ минуты на минуту стали ожидать приказанія наступать. Отдѣльныя пули начали залетать сперва рѣдко, потомъ чаще въ наши ряды. Появились ранены1, потомъ и убитые. Если-бъ вы знали, если-бъ я могъ разсказать про тотъ ужасъ, который внушаетъ первый раненый! .
Положительно, физически переживаешь эти боли. Впослѣдствіи, когда раненыхъ и убитыхъ становится масса—чувствительность приту
пляется. И такъ мы двигались по линіи огня. Это пространство, которое съ каждымъ часомъ уменьшалось, приближало насъ къ непріятелю, котораго мы не видѣли, но уже чувствовали. Въ воздухѣ слышались тѣ особенные звуки, которые издаютъ полеты пуль. Ихъ ни съ чѣмъ сравнить нельзя: то острый, то протяжный свистъ, то жалобное мяуканье, то скрежетъ зубовъ, то отрывистыя рѣзкія ноты, оглушающія. Онѣ неслись отовсюду. Пули падали между насъ, бороздили землю, наносили смерть и пораненіе. Но вотъ ужъ близко. Я пересталъ замѣчать окружающее. Я помню только, ясно помню лицо молодого солдатика, упавшаго рядомъ со мной. Это былъ бѣловолосый, голубоглазый парень. Падая, онъ какъ-то смѣшно, по дѣтски, протянулъ впередъ себя руки, и этотъ жестъ мнѣ напомнилъ жестъ шаляшаго мальчика, ловящаго мячъ на лету. Потомъ я внезапно замѣтилъ лужу крови... Первая кровь!.. На мгновеніе, только на мгновеніе, я почувствовалъ запахъ и вкусъ крови во рту.
Съ этого момента въ моей памяти все становится сумбурнымъ и неяснымъ. Во мнѣ начинаетъ рости какая-то непонятная злоба и желаніе отомстить за того большеглазаго юношу, по дѣтски протянувшаго руки. Что-то звѣриное, нечеловѣческое росло во мнѣ. Я томился и не понималъ: чего мы ищемъ, отчего не идемъ въ штыки?.. Помню, что это была моя послѣдняя сознательная мысль. Потомъ наступила какая-то тяжелая сонливость. Хотѣлось спать и не видѣть этихъ лицъ товарищей, не вспоминать тѣхъ... кого уже нѣтъ... Потомъ обѣдъ и перекличка. О, сколько нѣмого ужаса въ этой первой перекличкѣ послѣ боя!.. Вотъ вызываютъ имя того, кто вчера ѣлъ, жилъ, смѣялся. Теперь на его имя отвѣчаетъ какой-то чужой глухой голосъ:—«убитъ».
Чей это голосъ? Почему онъ такъ глухо, точно враждебно звучитъ? И тутъ впервые закрадывается новое чувство какой-то неловкости за то, что ты здѣсь, когда того, другого, уже нѣтъ... И снова хочется уйти спать, спать, спать... Но пришла ночь, а сна нѣтъ. Они, оставшіеся тамъ, мерещутся живые, смѣющіеся. Сна нѣтъ. Насталъ второй день.
Летятъ артиллерійскіе снаряды. Мы сидимъ въ окопахъ. Сжались. Ждемъ, когда это окончится. Смотрю на товарищей: блѣдные, тревожные, какіе-то необычайно серьезные: они чего-то ждутъ. Ага, вспоминаю я, это они хотятъ рѣшить, гдѣ разорвется снарядъ? И тутъ снова противное шипѣніе его. Сердце болѣзненно сжалось. О, если бы умереть!.. Просто умереть, чтобы не слышать этого гнетущаго шипѣнія. Но снарядъ разорвался. Ты уцѣлѣлъ и тихо шепчешь: «Слава Богу! Нея».. И снова ждешь. И снова мучительная мысль о томъ, что лучше смерть, чѣмъ это! Только-бъ не эти муки!.. Онѣ невыносимы. И въ этомъ кошмарѣ рождается и куется, да, да, куется героизмъ! Любовь къ родинѣ, желаніе побѣдить выплываютъ изъ всего дикаго кошмара. Жить, только бы жить, чтобы все, все, отдать ей—этой родинѣ, съ которой навѣки сроднила тебя кровь, живая кровь! И тутъ-то является потребность въ активной дѣятельности: хочется двигаться, кричать, рубить, уничтожать! И мысль о томъ, чтобы не умереть, начинаетъ выступать ярче,
НАШИ ТРОФЕИ.
Австрійскія гаубицы, забранныя въ полной исправности подъ Томашевымъ.
Снимокъ нашего корреспондента г. Ш—ра.