Мостъ починяютъ...Снимокъ нашего корресп. г. А.Влад.
Я быстро одѣлся и, осторожно ступая, вышелъ на подъѣздъ. Мнѣ въ лицо пахнула темная осенняя безлунная ночь, въ первыя минуты я не могъ разглядѣть ничего!.. Наконецъ я различилъ темный силуэтъ: она шла, осторожно пробираясь втоль деревьевъ, завернувшись съ головой въ какой-то темный плащъ, крадущаяся кошачьей походкой къ воротамъ, ведущимъ въ поле. Я быстро догналъ ее и окликнулъ... Она вздрогнула вдругъ всѣмъ тѣломъ, какъ страшно напуганная, съ головы ея упало черное покрывало.
И вдругъ, вмѣсто словъ, какихъ угодно,—я могъ ожидать всего!—въ ея рукѣ блеснулъ маленькій револьверъ, направленный на меня...
— Что вы дѣлаете?!...—вскрикнулъ я.
Еще одно мгновеніе—она бы выстрѣлила, но, сбросивъ съ себя всѣ властныя чары сна, я схватилъ ея тонкую руку повыше кисти и сильно встряхнулъ: прогремѣлъ выстрѣлъ и между нами завязалась борьба... Со всѣхъ сторонъ бѣжали проснувшіеся солдаты, ротмистръ выскочилъ изъ подъѣзда, высунулся изъ окна докторъ и всѣ окружили эту женщину въ черномъ, такую красивую и такую коварную...
Она была шпіонка... Мы узнали это черезъ десять минутъ, обыскавъ ее и найдя подъ плащемъ множество записокъ, чертежей и крошечный фотографическій аппаратъ.
Она не оправдывалась, она смотрѣла на насъ злобнымъ взглядомъ затравленнаго звѣря и только, когда ротмистръ, просмотрѣвъ всѣ найденные документы, съ насмѣшливымъ поклономъ, разводя руками, замѣтилъ ей, что она чрезвычайно ловко едва не провела насъ, она презрительно повела губами и бросила на насъ гордый взглядъ.
На разсвѣтѣ мы выступили... Шпіонку отправили въ штабъ дивизіи, докторъ, глядя ей вслѣдъ, качалъ головой, ротмистръ сплюнулъ злобно и досадливо, а Саечкинъ, прилаживая командирскій вьюкъ, проворчалъ:
— Ишь ты—такая красивая, а этакая шельма!...
Мнѣ было грустно за мое пробужденіе, внезапное и тяжелое, и за мой несбыточный, короткій, но сладкій сонъ.
Вадимъ Бѣловъ.
холодъ.
Эмиля Верхарна.
Когда по вечерамъ бушуетъ вѣтеръ злой, А истощенный свѣтъ слабѣя угасаетъ,
И меркнутъ облака,-—тогда морозъ ночной, Бродяга бѣлый всюду поспѣваетъ...
Какъ будто рокъ нанесъ тяжелыя имъ раны, Спятъ постарѣлыя и мертвыя поляны;
Какой волшебникъ вновь разбудитъ ихъ весной? Одинъ лишь колоколъ разбитый и печальный Свой бѣдный звонъ, вечерній и прощальный, Надъ снѣжною разноситъ пеленой.
Всѣ хижины людей и хлѣвы для скота
Имѣютъ жалкій видъ; какъ будто нищета Здѣсь язвы страшныя открыто обнажаетъ; Заборы всѣ поля на части раздѣляютъ, И сѣрое бѣлье унылыхъ бѣдняковъ Развѣшано сушиться у домовъ,
И мерзнетъ подъ напоромъ злыхъ вѣтровъ.
И вдоль дорогъ безжизненныхъ рядами Деревни тянутся съ убогими домами;
Какъ будто чувствуя незримую тревогу, Лачуги въ сумеркахъ принизились, сжимаясь, И отблескъ очаговъ, наружу пробиваясь, Бросаетъ свѣтъ дрожащій на дорогу.
Руно и хлопокъ внизъ бросая, Свои всѣ силы истощая,
Въ порывахъ ярости безумной
Кружится снѣгъ, какъ полоумный.
Нѣтъ счета бѣлымъ лоскуткамъ По всѣмъ полямъ и по угламъ, И тамъ, гдѣ посреди поляны Деревья видны великаны, Какъ часовые, всѣ стоятъ
И даль безмолвно сторожатъ.
Земля вся бѣлая и сумракъ въ яркихъ блёсткахъ, И темные кресты стоятъ на перекресткахъ, Въ неизрѣченной скорби подымаютъ Изображеніе распятаго Христа,—
На сердцѣ у Него скопилось много льда И Кровь Пречистая его не растопляетъ...
Когда по вечерамъ бушуетъ вѣтеръ злой, Тогда одинъ,—онъ всѣхъ переживаетъ,
Изъ вѣка въ вѣкъ,—старикъ, морозъ ночной, Бродяга бѣлый всюду поспѣваетъ....
Конст. Диксонъ.
Я быстро одѣлся и, осторожно ступая, вышелъ на подъѣздъ. Мнѣ въ лицо пахнула темная осенняя безлунная ночь, въ первыя минуты я не могъ разглядѣть ничего!.. Наконецъ я различилъ темный силуэтъ: она шла, осторожно пробираясь втоль деревьевъ, завернувшись съ головой въ какой-то темный плащъ, крадущаяся кошачьей походкой къ воротамъ, ведущимъ въ поле. Я быстро догналъ ее и окликнулъ... Она вздрогнула вдругъ всѣмъ тѣломъ, какъ страшно напуганная, съ головы ея упало черное покрывало.
И вдругъ, вмѣсто словъ, какихъ угодно,—я могъ ожидать всего!—въ ея рукѣ блеснулъ маленькій револьверъ, направленный на меня...
— Что вы дѣлаете?!...—вскрикнулъ я.
Еще одно мгновеніе—она бы выстрѣлила, но, сбросивъ съ себя всѣ властныя чары сна, я схватилъ ея тонкую руку повыше кисти и сильно встряхнулъ: прогремѣлъ выстрѣлъ и между нами завязалась борьба... Со всѣхъ сторонъ бѣжали проснувшіеся солдаты, ротмистръ выскочилъ изъ подъѣзда, высунулся изъ окна докторъ и всѣ окружили эту женщину въ черномъ, такую красивую и такую коварную...
Она была шпіонка... Мы узнали это черезъ десять минутъ, обыскавъ ее и найдя подъ плащемъ множество записокъ, чертежей и крошечный фотографическій аппаратъ.
Она не оправдывалась, она смотрѣла на насъ злобнымъ взглядомъ затравленнаго звѣря и только, когда ротмистръ, просмотрѣвъ всѣ найденные документы, съ насмѣшливымъ поклономъ, разводя руками, замѣтилъ ей, что она чрезвычайно ловко едва не провела насъ, она презрительно повела губами и бросила на насъ гордый взглядъ.
На разсвѣтѣ мы выступили... Шпіонку отправили въ штабъ дивизіи, докторъ, глядя ей вслѣдъ, качалъ головой, ротмистръ сплюнулъ злобно и досадливо, а Саечкинъ, прилаживая командирскій вьюкъ, проворчалъ:
— Ишь ты—такая красивая, а этакая шельма!...
Мнѣ было грустно за мое пробужденіе, внезапное и тяжелое, и за мой несбыточный, короткій, но сладкій сонъ.
Вадимъ Бѣловъ.
холодъ.
Эмиля Верхарна.
Когда по вечерамъ бушуетъ вѣтеръ злой, А истощенный свѣтъ слабѣя угасаетъ,
И меркнутъ облака,-—тогда морозъ ночной, Бродяга бѣлый всюду поспѣваетъ...
Какъ будто рокъ нанесъ тяжелыя имъ раны, Спятъ постарѣлыя и мертвыя поляны;
Какой волшебникъ вновь разбудитъ ихъ весной? Одинъ лишь колоколъ разбитый и печальный Свой бѣдный звонъ, вечерній и прощальный, Надъ снѣжною разноситъ пеленой.
Всѣ хижины людей и хлѣвы для скота
Имѣютъ жалкій видъ; какъ будто нищета Здѣсь язвы страшныя открыто обнажаетъ; Заборы всѣ поля на части раздѣляютъ, И сѣрое бѣлье унылыхъ бѣдняковъ Развѣшано сушиться у домовъ,
И мерзнетъ подъ напоромъ злыхъ вѣтровъ.
И вдоль дорогъ безжизненныхъ рядами Деревни тянутся съ убогими домами;
Какъ будто чувствуя незримую тревогу, Лачуги въ сумеркахъ принизились, сжимаясь, И отблескъ очаговъ, наружу пробиваясь, Бросаетъ свѣтъ дрожащій на дорогу.
Руно и хлопокъ внизъ бросая, Свои всѣ силы истощая,
Въ порывахъ ярости безумной
Кружится снѣгъ, какъ полоумный.
Нѣтъ счета бѣлымъ лоскуткамъ По всѣмъ полямъ и по угламъ, И тамъ, гдѣ посреди поляны Деревья видны великаны, Какъ часовые, всѣ стоятъ
И даль безмолвно сторожатъ.
Земля вся бѣлая и сумракъ въ яркихъ блёсткахъ, И темные кресты стоятъ на перекресткахъ, Въ неизрѣченной скорби подымаютъ Изображеніе распятаго Христа,—
На сердцѣ у Него скопилось много льда И Кровь Пречистая его не растопляетъ...
Когда по вечерамъ бушуетъ вѣтеръ злой, Тогда одинъ,—онъ всѣхъ переживаетъ,
Изъ вѣка въ вѣкъ,—старикъ, морозъ ночной, Бродяга бѣлый всюду поспѣваетъ....
Конст. Диксонъ.