Но к чему стоят они теперь, эти грустные лошади . . .
„ЛОШАДЬ НА УГЛУ .
УЛИЧНАЯ ЭСТРАДА ПАРИЖА.
В Париже на бульваре Сен Мишель, на углу улицы Расина, привязана к столбу лошадь. На столбе дощечка с надписью: chevaux ale renfort что значит— лошади для подкрепления. Дело в том, что именно начиная с улицы Расина бульвар Сен Мишель подымается довольно круто в гору, и во времена оно, когда еще можно было встретить на парижских мостовых лошадей, город установил эти посты „лошадей подкрепления , чтоб облегчить извощичьим лошадям подъем груза в гору и избавить их от излишних побоев. Обычай очень древний и гуманный. Но к чему стоят они теперь, эти грустные лошади, которыми никто не пользуется и которых даже не замечают?
К чему? — Традиция. Парижане любят свои традиции и не легко от них отказываются. Поразительно, как в этом городе уживается самое старое и примитивное с самыми современными и сложными техническими изобретениями. Ведь в Париже есть дома на больших бульварах, где не проведено до сих пор электричество. В некоторых таких домах освещение газовое, но есть и такие, где горят скромные керосиновые лампы. И это в центре Парижа.
Явление странное, но общее для всех крупных европейских городов. Старое не хочет уходить, оно крепко вросло в жизнь, и люди держатся за него любовно и упорно. Сознание не поспевает за бегом цивилизации. Сознание любит итти не спеша, а иногда и потоптаться на одном месте.
И странная вещь—стоит начаться ремонту на какой нибудь из улиц Парижа, а в таких случаях движение в этом месте замирает и образовывается временный тупик, как замирает там и жизнь сегодняшнего дня. Словно из под земли, из вырытых ям вырастает старый Париж, выползает наружу со всеми своими средневековыми пережитками. Появляются хироманты, чревовещатели, фокусники и шарлатаны, Шарлатаны знают свою публику. Они знают, что французы почти всю свою жизнь проводят на улице. Действительно, француз так оберегает свой дом от вторжения посторонних, что в конце концов эта замкнутая жизнь становится ему самому невтерпеж, и он выходит на улицу со своей скукой, с жаждой развлечения и смеха.
Еще одну вещь знает парижский шарлатан, он знает,
что люди любят быть обманутыми. Действительность утомляет. Нравится парижанину, прочитав несколько газет, узнав по радио об еще одном удачном перелете через Атлантический океан, остановиться у шалаша шарлатана, доверчиво слушать его чушь, подчиняться бессильно его воле и, ощущая где-то в подсознании всю ненужность совершаемого акта, покупать заведомо никчемную и дорогую вещь. Ловкий народ—эти шарлатаны. Специальности у них самые разнообразные: от продажи английских булавок до виртуозного исполнения чарльстона под звуки карманного граммофона. Но не в специальности дело, а главное с каким мастерством и хитростью умеют они овладеть вниманием публики.
Шатается шарлатан по городу в белой или синей рабочей блузе. Вот забрел он на улицу где чинят мостовую или водопровод—мгновенно шарлатан устроен. В течение одной—двух минут установлен стол, разложены вещи, водружена реклама и, в дождливую погоду, натянут тэнт. Но рабочая блуза не обращает на себя внимания, и это обстоятельство предусмотрено, шарлатан кокетливо украшает свою голову блестящим цилидром и для вящего шика втыкает за ленту алую розу.
Теперь туалет готов и пора приступить к работе. Начало обычно безмолвно. Сразу не понять, что это— торговец или жонглер? Стоит он с каменным лицом, в белой блузе, с красной розой в цилиндре и жонглирует тарелками. Жонглирует 5, 10, 15 минут. Сбегаются ребятишки, за ними подходят и взрослые. Народу собралось человек 20—30. Тогда движения жонглера начинают терять свою ловкость, он начинает заговаривать с публикой, он спрашивает иронически о погоде (погода—это больное место парижан, они никогда не бывают ею довольны), он приглашает из публики барышню без зонтика поближе к себе, под тэнт, он обещает ее согреть... а тарелки не перестают летать в воздухе, ловит он их с притворным усилием, с гримасами, с прыжками, они его уже не интересуют, он влюблен в барышню без зонтика, он загляделся и... одна тарелка упала. Тут лицо его меняется. Барышни без зонтика больше нет, он стал философом. Он говорит о тщете жизни, о непрочности всего существующего, даже кабинета минист
„ЛОШАДЬ НА УГЛУ .
УЛИЧНАЯ ЭСТРАДА ПАРИЖА.
В Париже на бульваре Сен Мишель, на углу улицы Расина, привязана к столбу лошадь. На столбе дощечка с надписью: chevaux ale renfort что значит— лошади для подкрепления. Дело в том, что именно начиная с улицы Расина бульвар Сен Мишель подымается довольно круто в гору, и во времена оно, когда еще можно было встретить на парижских мостовых лошадей, город установил эти посты „лошадей подкрепления , чтоб облегчить извощичьим лошадям подъем груза в гору и избавить их от излишних побоев. Обычай очень древний и гуманный. Но к чему стоят они теперь, эти грустные лошади, которыми никто не пользуется и которых даже не замечают?
К чему? — Традиция. Парижане любят свои традиции и не легко от них отказываются. Поразительно, как в этом городе уживается самое старое и примитивное с самыми современными и сложными техническими изобретениями. Ведь в Париже есть дома на больших бульварах, где не проведено до сих пор электричество. В некоторых таких домах освещение газовое, но есть и такие, где горят скромные керосиновые лампы. И это в центре Парижа.
Явление странное, но общее для всех крупных европейских городов. Старое не хочет уходить, оно крепко вросло в жизнь, и люди держатся за него любовно и упорно. Сознание не поспевает за бегом цивилизации. Сознание любит итти не спеша, а иногда и потоптаться на одном месте.
И странная вещь—стоит начаться ремонту на какой нибудь из улиц Парижа, а в таких случаях движение в этом месте замирает и образовывается временный тупик, как замирает там и жизнь сегодняшнего дня. Словно из под земли, из вырытых ям вырастает старый Париж, выползает наружу со всеми своими средневековыми пережитками. Появляются хироманты, чревовещатели, фокусники и шарлатаны, Шарлатаны знают свою публику. Они знают, что французы почти всю свою жизнь проводят на улице. Действительно, француз так оберегает свой дом от вторжения посторонних, что в конце концов эта замкнутая жизнь становится ему самому невтерпеж, и он выходит на улицу со своей скукой, с жаждой развлечения и смеха.
Еще одну вещь знает парижский шарлатан, он знает,
что люди любят быть обманутыми. Действительность утомляет. Нравится парижанину, прочитав несколько газет, узнав по радио об еще одном удачном перелете через Атлантический океан, остановиться у шалаша шарлатана, доверчиво слушать его чушь, подчиняться бессильно его воле и, ощущая где-то в подсознании всю ненужность совершаемого акта, покупать заведомо никчемную и дорогую вещь. Ловкий народ—эти шарлатаны. Специальности у них самые разнообразные: от продажи английских булавок до виртуозного исполнения чарльстона под звуки карманного граммофона. Но не в специальности дело, а главное с каким мастерством и хитростью умеют они овладеть вниманием публики.
Шатается шарлатан по городу в белой или синей рабочей блузе. Вот забрел он на улицу где чинят мостовую или водопровод—мгновенно шарлатан устроен. В течение одной—двух минут установлен стол, разложены вещи, водружена реклама и, в дождливую погоду, натянут тэнт. Но рабочая блуза не обращает на себя внимания, и это обстоятельство предусмотрено, шарлатан кокетливо украшает свою голову блестящим цилидром и для вящего шика втыкает за ленту алую розу.
Теперь туалет готов и пора приступить к работе. Начало обычно безмолвно. Сразу не понять, что это— торговец или жонглер? Стоит он с каменным лицом, в белой блузе, с красной розой в цилиндре и жонглирует тарелками. Жонглирует 5, 10, 15 минут. Сбегаются ребятишки, за ними подходят и взрослые. Народу собралось человек 20—30. Тогда движения жонглера начинают терять свою ловкость, он начинает заговаривать с публикой, он спрашивает иронически о погоде (погода—это больное место парижан, они никогда не бывают ею довольны), он приглашает из публики барышню без зонтика поближе к себе, под тэнт, он обещает ее согреть... а тарелки не перестают летать в воздухе, ловит он их с притворным усилием, с гримасами, с прыжками, они его уже не интересуют, он влюблен в барышню без зонтика, он загляделся и... одна тарелка упала. Тут лицо его меняется. Барышни без зонтика больше нет, он стал философом. Он говорит о тщете жизни, о непрочности всего существующего, даже кабинета минист