СОДЕРЖАНІЕ: Калейдоскопъ, БОВЫ. — Сцена л кулисы. Никса и Кикса. — Новости заграничныхъ журналовъ. — Бесѣда Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ. — Послѣ пожара. Стих. Доктора Окса. — Молонья. (Перепѣвъ. ) Макс. Антаева. — Современные анекдоты. — И изъ моего, тоже, альбома... Стих.
Нико-Ники. — Почтовый ящикъ. — Рисунки и каррикатуры. — Рекламы и объявленія.
А господинъ-то Е. Л. не на шутку разсердился! Взялъ да сразу и выругалъ въ „Московскихъ Вѣдомостяхъˮ всѣхъ, участвовавшихъ на обѣдѣ въ память появленія „Губернскихъ очерковъˮ Салтыкова- Щедрина.
Какъ жаль, что господа распорядители не пригласили господина Е. Л. на этотъ праздникъ. Есть люди, которые гоняются за кускомъ пирога до изнеможенія: на всѣ имянины сами себя приглашаютъ, ко всѣмъ похоронамъ себя приплетаютъ, и вдругъ — афронтъ! Пренебрегли, — не пригласили! Скандалъ...
Ну, да брань на вороту не виснетъ; а вотъ зачѣмъ сей Е. Л. въ концѣ своей замѣтки, приглашаетъ устроить въ скоромъ времени юбилей тульскимъ чиновникамъ въ память ухода отъ нихъ господина Щедрина-Салтыкова... Это ужь не хорошо! Мало, молъ, я тебя, Михалъ Евграфычъ, отчистилъ, такъ на-ко вотъ тебѣ на закуску... Назвалъ я тебя съ Юрьевымъ однокорытниками, — вы на это, пожалуй, не обидитесь, такъ нате-же, господа юбилейщики, вамъ на придачу. Весь вашъ пылъ „пресѣкуˮ!
Это напоминаетъ приживалку, непопавшую на обѣдъ къ купчихѣ и потому костящую купчиху, на чемъ свѣтъ стоитъ. Впрочемъ, это въ духѣ „Московскихъ Вѣдомостейˮ Ахъ, какъ-бы я хотѣлъ быть на юбилеѣ г. Е. Л. Ахъ, какъ бы я хотѣлъ быть! Вотъ, я думаю, чудеса-то бы были... Вотъ рѣчей-то-бы мы наслушались!.. Посмотрѣ
ли-бы, какъ Е. Л. „правду чавкаетъˮ, — посмотрѣли-бы какъ она, правда-то, его чавкаетъ и отплевывается...
Э-э-эхъ! О чемъ шумите вы, народные витіи?!... О чемъ шумите вы, господинъ гласный Киселевъ? „Всѣхъ, оретъ, евреевъ вонъ изъ Москвы! Потому какъ теперича, собственно, какъ посмотрѣть, такъ оно, стало бытьˮ... Вотъ что, господинъ гласный Киселевъ! Оно, положимъ, выгнать евреевъ — дѣло хорошее; только не забудьте, если уже о правахъ евреевъ заговорили, одинъ достовѣрный случай, долженствующій быть вами замѣченнымъ.
Нѣкій сыщикъ врачебно-полицейскаго комитета забралъ одну, очень молодую, персону въ участокъ для освидѣтельствованія и удостовѣренія въ ея принадлежности къ извѣстному сорту полудѣвицъ. Удостовѣрились и сыщикъ, и врачъ, ибо у нея былъ билетъ извѣстнаго цвѣта, но... по освидѣтельствованіи оказалось, что это и то, и не то... Дѣвушка была еврейскаго происхожденія, и для того, чтобы безпрепятственно жить въ Москвѣ и учиться, выдала себя за дешевую гетеру и получила индульгенцію, но которой безпрепятственно дозволяется селиться, жить и трудиться въ Москвѣ женщинѣ, какой-бы ни была она вѣры и народности... Недурно?
Скандалъ, скандалъ, скандалъ! Страховыя общества шумятъ, что притянутъ нашу многострадальную Думу къ отвѣтственности за пожаръ Общественнаго двора... Ну, что жь? Нехай! По крайней мѣрѣ, если не возьмутъ ничего, за то Дума навостритъ лыжи... И въ самомъ дѣлѣ пора, пора! Пора снять дѣтскіе башмачки и надѣть настоящую обувь, а то ходитъ Дума съ Управой въ недомѣркахъ, да и только... То переводятъ толкучку на Болото, то Болото переводятъ на Толкучку, то исчезаетъ моментально цѣлый огромный заборъ, у Ильинскихъ воротъ, то тамъ-же вдругъ разбиваютъ скверъ, то скверно разбиваютъ мостовую, то... Да если пересчитать всѣ дѣла, о которыхъ Думѣ знать должно, такъ бумаги не хватитъ, и перьевъ не наберешь...
Читатели, быть можетъ, помнятъ передовую каррикатуру въ № 44 „Будильникаˮ прошлаго года, — публику, не безъ боязни за пустоцвѣтъ, любующуюся деревцомъ „русской прессыˮ... Немного воды утекло съ той поры, а сколько на этомъ деревцѣ распустилось новыхъ бутоновъ, — сколько цвѣтковъ выдохлось и завяло!..
Въ числѣ этихъ цвѣтковъ красуется и „Московская недѣля , — только что появившаяся на Божій свѣтъ. Пора, — давно пора!
Нельзя сказать, чтобы внѣшностью своею новая газета представляла что нибудь необычайное, — „совсѣмъ даже напротивъˮ: внѣшность заурядная, болѣе чѣмъ скромная; но, вѣдь не „красна изба угламиˮ! Вкусны ли будутъ „пирогиˮ г. Селезнева — покажетъ время; пока хорошо уже и то, что въ первомъ же нумерѣ газеты чувствуется, что его составляли не случайно сошедшіеся и только что познакомившіеся люди, а болѣе или менѣе уже спѣвшіеся, — „дружнымъ шагомъ въ ногуˮ рѣшившіеся идти къ избранной цѣли....
Какъ и подобаетъ московской газетѣ, „Недѣляˮ „тянетъˮ къ Москвѣ, признавая ее возрождающимся „умственнымъ и литературнымъ центромъ земли русской...
Бова.
Г. Соловьевъ началъ прославляться въ драматической литературѣ подъ крылышкомъ А. Н. Островскаго. Потомъ, возмнилъ-ли г. Соловьевъ, что онъ уже способенъ не ползать по полу на четверенькахъ, или-же Островскому надоѣло притонодержательство чужой работы, — не знаемъ, но г. Соловьевъ сталъ прославляться въ одиночествѣ и, написавъ комедію (? ) „Прославилисьˮ, вышелъ уже безъ помочей на зовъ бенефисно-воскресной публики, встрѣтившей его и громкими аплодисментами, и громкими свистками... Фактъ, выходящій изъ ряду вонъ и, однако, смѣемъ думать, совершенно понятный!
Занавѣсъ поднимается. Передъ нами — провинціальная (въ какой губерніи, этого самъ г. Соловьевъ не съумѣетъ сказать! ) семья купца стараго закона, деспота и ругателя, Дегтярникова (г. Макшеевъ). У него — мать, глухая старуха (г-жа Медвѣдева), и вторая жена, вѣтренная и пустая купеческая дочка, не успѣвшая выучить въ „благородномъ пенціонѣˮ и пары французскихъ словъ, но успѣвшая понять сладость дорогихъ обновъ и страстныхъ мущинъˮ (г-жа Никулина). У Дегтярникова, далѣе, отъ перваго брака двое дѣтей: пьяница и шалопай, Владиміръ (г. Садовскій), и воспитанная въ столицѣ дочка, искренне мечтающая объ идеалахъ и насквозь проникнутая любовью къ серьозной музыкѣ (г-жа Ильинская). Пріѣздомъ изъ столицы этой дочки и начинается пьеса г. Соловьева. До появленія Любочки, въ домѣ Дегтярникова все шло обычнымъ купецкимъ порядкомъ: отецъ держалъ всѣхъ въ ежовыхъ рукахъ: на жену покрикивалъ, сына „вздувалъˮ нерѣдко за пьянство, плута-прикащика, Жигалова (г. Музиль), держалъ въ черномъ тѣлѣ и т. д. Съ пріѣздомъ Любочки совпало „перерожденіеˮ Дегтярникова. Сама дѣвушка была тутъ непричемъ, — авторъ заставляетъ ее довольно пассивно относиться къ послѣдую щимъ перемѣнамъ въ отцовскомъ домѣ. Виною всему является какой-то прогорѣвшій „интеллигентъ , Дымовъ (г. Вильде). Онъ убѣждаетъ красноносаго и толсторожаго Дегтярникова, что надобно бросить „старинуˮ, говорить всѣмъ „выˮ, передѣлать домъ на новый манеръ, сдѣлать жену барыней и переселить ее на особую половину (кстати: сей Дымовъ ухаживаетъ, и вполнѣ успѣшно, за глупою супругой Дегтярникова) и, наконецъ, дать сыну свободу ˮвыбора призваніяˮ, а всю торговлю передать на руки шельмѣ-Жигалову...
Сказано — сдѣлано. По щучьему велѣнью автора, Дегтярниковъ моментально заводитъ у себя въ домѣ „современностьˮ и „образованностьˮ, вмѣстѣ съ „туманностьюˮ (т. е. гуманностью). Всѣ въ восторгѣ. Дымовъ пишетъ своему принципалу рѣчи для произнесенія въ Думѣ, а самъ, тѣмъ временемъ, начинаетъ прельщать восторженными рѣчами богатую Любочку, сдавши мамашу корнету Залетаеву (г. Лентовскій). Мамаша въ восторгѣ, потому что Дымовъ уже сталъ казаться ей „холоднымъ измѣнщикомъˮ, да и отъ мужа ей доставалось, а теперь она сдѣлалась свободной, нашила себѣ роскошныхъ платьевъ и „заняласьˮ на евой половинѣ съ лихимъ рослымъ корнетомъ, про котораго она говоритъ: „вотъ это мущина, такъ ужь мужчинаˮ!... Дымовъ — въ восторгѣ, потому что наивная Любочка уже развѣсила ушки, слушая его сладкія рѣчи; Любочка — въ восторгѣ, потому что отецъ уступилъ ея просьбѣ и уступилъ ей „голубую комнатуˮ, гдѣ она мечтаетъ и разыгрываетъ Бетховена вволю. Самъ Дегтярниковъ съ восторгомъ произноситъ исковерканныя рѣчи въ Думѣ и наслаждается новымъ устройствомъ дома, стѣны котораго ему, „для образованностиˮ, сплошь покрыли олеографіями голыхъ женщинъ. Прикащикъ Жигаловъ, не теряя времени, обкрадываетъ хозяина; сынъ Владиміръ заперся въ комнатѣ и нашелъ „призваніеˮ: началъ пьянствовать и учиться декламаціи, пугая чуть не до смерти старуху-бабку своимъ крикомъ... Недовольнымъ въ домѣ, кромѣ бабки, остается только воспитанникъ, сирота, Сергѣй Горемыкинъ (г. Рыбаковъ), выросшій вмѣстѣ съ Любочкой и влюбленный въ нее по уши. Онъ только что занялся изученіемъ французскаго языка, для благороднаго объясненія съ предметомъ своей страсти, какъ вдругъ увидѣлъ, что Дымовъ, бросивши мадамъ. Дегтярникову, перешодъ къ Любочкѣ, приготовляясь зацапать и ее, и ея приданое.
Наступленіе „современности и образованностиˮ въ домѣ Дегтярниковыхъ, авторъ изображаетъ цѣлымъ рядомъ живыхъ и смѣшныхъ сценъ, написанныхъ въ манерѣ Островскаго. Неудержимымъ хохотомъ заливалась публика, особенно верхняя, слушая, какъ полупьяный Владиміръ объяснялъ отцу свое „призваніеˮ Прежде онъ боялся старика и звалъ его „папашейˮ, но, когда наступила „образованностьˮ въ домѣ, онъ явился и началъ торжественно:
— О, мой родитель! Вы видите, я пришелъ къ вамъ!..
— Вижу, мой сынъ! въ тонъ отвѣчаетъ ему старикъ, который прежде за подобный разговоръ надавалъ-бы сынку оплеухъ.
— И такъ, я пришелъ — о, мой отецъ! — заявить свое желаніе... — Чѣмъ-же вы желаете быть, мой сынъ?
Оказывается, что Владиміръ собрался ѣхать „представлятьˮ въ Нижнемъ... Отецъ вскакиваетъ со злобой, услыхавши это стремленіе „къ балаганной частиˮ, однако „образованностьˮ удерживаетъ его, и онъ соглашается. Эта сцена и другія сильно смахиваютъ на фарсъ, но — публика смѣется...
Царство „туманности и образованностиˮ въ домѣ Дегтярниковыхъ
длится всего нѣсколько дней... Старику попадается въ руки злая
Нико-Ники. — Почтовый ящикъ. — Рисунки и каррикатуры. — Рекламы и объявленія.
А господинъ-то Е. Л. не на шутку разсердился! Взялъ да сразу и выругалъ въ „Московскихъ Вѣдомостяхъˮ всѣхъ, участвовавшихъ на обѣдѣ въ память появленія „Губернскихъ очерковъˮ Салтыкова- Щедрина.
Какъ жаль, что господа распорядители не пригласили господина Е. Л. на этотъ праздникъ. Есть люди, которые гоняются за кускомъ пирога до изнеможенія: на всѣ имянины сами себя приглашаютъ, ко всѣмъ похоронамъ себя приплетаютъ, и вдругъ — афронтъ! Пренебрегли, — не пригласили! Скандалъ...
Ну, да брань на вороту не виснетъ; а вотъ зачѣмъ сей Е. Л. въ концѣ своей замѣтки, приглашаетъ устроить въ скоромъ времени юбилей тульскимъ чиновникамъ въ память ухода отъ нихъ господина Щедрина-Салтыкова... Это ужь не хорошо! Мало, молъ, я тебя, Михалъ Евграфычъ, отчистилъ, такъ на-ко вотъ тебѣ на закуску... Назвалъ я тебя съ Юрьевымъ однокорытниками, — вы на это, пожалуй, не обидитесь, такъ нате-же, господа юбилейщики, вамъ на придачу. Весь вашъ пылъ „пресѣкуˮ!
Это напоминаетъ приживалку, непопавшую на обѣдъ къ купчихѣ и потому костящую купчиху, на чемъ свѣтъ стоитъ. Впрочемъ, это въ духѣ „Московскихъ Вѣдомостейˮ Ахъ, какъ-бы я хотѣлъ быть на юбилеѣ г. Е. Л. Ахъ, какъ бы я хотѣлъ быть! Вотъ, я думаю, чудеса-то бы были... Вотъ рѣчей-то-бы мы наслушались!.. Посмотрѣ
ли-бы, какъ Е. Л. „правду чавкаетъˮ, — посмотрѣли-бы какъ она, правда-то, его чавкаетъ и отплевывается...
Э-э-эхъ! О чемъ шумите вы, народные витіи?!... О чемъ шумите вы, господинъ гласный Киселевъ? „Всѣхъ, оретъ, евреевъ вонъ изъ Москвы! Потому какъ теперича, собственно, какъ посмотрѣть, такъ оно, стало бытьˮ... Вотъ что, господинъ гласный Киселевъ! Оно, положимъ, выгнать евреевъ — дѣло хорошее; только не забудьте, если уже о правахъ евреевъ заговорили, одинъ достовѣрный случай, долженствующій быть вами замѣченнымъ.
Нѣкій сыщикъ врачебно-полицейскаго комитета забралъ одну, очень молодую, персону въ участокъ для освидѣтельствованія и удостовѣренія въ ея принадлежности къ извѣстному сорту полудѣвицъ. Удостовѣрились и сыщикъ, и врачъ, ибо у нея былъ билетъ извѣстнаго цвѣта, но... по освидѣтельствованіи оказалось, что это и то, и не то... Дѣвушка была еврейскаго происхожденія, и для того, чтобы безпрепятственно жить въ Москвѣ и учиться, выдала себя за дешевую гетеру и получила индульгенцію, но которой безпрепятственно дозволяется селиться, жить и трудиться въ Москвѣ женщинѣ, какой-бы ни была она вѣры и народности... Недурно?
Скандалъ, скандалъ, скандалъ! Страховыя общества шумятъ, что притянутъ нашу многострадальную Думу къ отвѣтственности за пожаръ Общественнаго двора... Ну, что жь? Нехай! По крайней мѣрѣ, если не возьмутъ ничего, за то Дума навостритъ лыжи... И въ самомъ дѣлѣ пора, пора! Пора снять дѣтскіе башмачки и надѣть настоящую обувь, а то ходитъ Дума съ Управой въ недомѣркахъ, да и только... То переводятъ толкучку на Болото, то Болото переводятъ на Толкучку, то исчезаетъ моментально цѣлый огромный заборъ, у Ильинскихъ воротъ, то тамъ-же вдругъ разбиваютъ скверъ, то скверно разбиваютъ мостовую, то... Да если пересчитать всѣ дѣла, о которыхъ Думѣ знать должно, такъ бумаги не хватитъ, и перьевъ не наберешь...
Читатели, быть можетъ, помнятъ передовую каррикатуру въ № 44 „Будильникаˮ прошлаго года, — публику, не безъ боязни за пустоцвѣтъ, любующуюся деревцомъ „русской прессыˮ... Немного воды утекло съ той поры, а сколько на этомъ деревцѣ распустилось новыхъ бутоновъ, — сколько цвѣтковъ выдохлось и завяло!..
Въ числѣ этихъ цвѣтковъ красуется и „Московская недѣля , — только что появившаяся на Божій свѣтъ. Пора, — давно пора!
Нельзя сказать, чтобы внѣшностью своею новая газета представляла что нибудь необычайное, — „совсѣмъ даже напротивъˮ: внѣшность заурядная, болѣе чѣмъ скромная; но, вѣдь не „красна изба угламиˮ! Вкусны ли будутъ „пирогиˮ г. Селезнева — покажетъ время; пока хорошо уже и то, что въ первомъ же нумерѣ газеты чувствуется, что его составляли не случайно сошедшіеся и только что познакомившіеся люди, а болѣе или менѣе уже спѣвшіеся, — „дружнымъ шагомъ въ ногуˮ рѣшившіеся идти къ избранной цѣли....
Какъ и подобаетъ московской газетѣ, „Недѣляˮ „тянетъˮ къ Москвѣ, признавая ее возрождающимся „умственнымъ и литературнымъ центромъ земли русской...
Бова.
Г. Соловьевъ началъ прославляться въ драматической литературѣ подъ крылышкомъ А. Н. Островскаго. Потомъ, возмнилъ-ли г. Соловьевъ, что онъ уже способенъ не ползать по полу на четверенькахъ, или-же Островскому надоѣло притонодержательство чужой работы, — не знаемъ, но г. Соловьевъ сталъ прославляться въ одиночествѣ и, написавъ комедію (? ) „Прославилисьˮ, вышелъ уже безъ помочей на зовъ бенефисно-воскресной публики, встрѣтившей его и громкими аплодисментами, и громкими свистками... Фактъ, выходящій изъ ряду вонъ и, однако, смѣемъ думать, совершенно понятный!
Занавѣсъ поднимается. Передъ нами — провинціальная (въ какой губерніи, этого самъ г. Соловьевъ не съумѣетъ сказать! ) семья купца стараго закона, деспота и ругателя, Дегтярникова (г. Макшеевъ). У него — мать, глухая старуха (г-жа Медвѣдева), и вторая жена, вѣтренная и пустая купеческая дочка, не успѣвшая выучить въ „благородномъ пенціонѣˮ и пары французскихъ словъ, но успѣвшая понять сладость дорогихъ обновъ и страстныхъ мущинъˮ (г-жа Никулина). У Дегтярникова, далѣе, отъ перваго брака двое дѣтей: пьяница и шалопай, Владиміръ (г. Садовскій), и воспитанная въ столицѣ дочка, искренне мечтающая объ идеалахъ и насквозь проникнутая любовью къ серьозной музыкѣ (г-жа Ильинская). Пріѣздомъ изъ столицы этой дочки и начинается пьеса г. Соловьева. До появленія Любочки, въ домѣ Дегтярникова все шло обычнымъ купецкимъ порядкомъ: отецъ держалъ всѣхъ въ ежовыхъ рукахъ: на жену покрикивалъ, сына „вздувалъˮ нерѣдко за пьянство, плута-прикащика, Жигалова (г. Музиль), держалъ въ черномъ тѣлѣ и т. д. Съ пріѣздомъ Любочки совпало „перерожденіеˮ Дегтярникова. Сама дѣвушка была тутъ непричемъ, — авторъ заставляетъ ее довольно пассивно относиться къ послѣдую щимъ перемѣнамъ въ отцовскомъ домѣ. Виною всему является какой-то прогорѣвшій „интеллигентъ , Дымовъ (г. Вильде). Онъ убѣждаетъ красноносаго и толсторожаго Дегтярникова, что надобно бросить „старинуˮ, говорить всѣмъ „выˮ, передѣлать домъ на новый манеръ, сдѣлать жену барыней и переселить ее на особую половину (кстати: сей Дымовъ ухаживаетъ, и вполнѣ успѣшно, за глупою супругой Дегтярникова) и, наконецъ, дать сыну свободу ˮвыбора призваніяˮ, а всю торговлю передать на руки шельмѣ-Жигалову...
Сказано — сдѣлано. По щучьему велѣнью автора, Дегтярниковъ моментально заводитъ у себя въ домѣ „современностьˮ и „образованностьˮ, вмѣстѣ съ „туманностьюˮ (т. е. гуманностью). Всѣ въ восторгѣ. Дымовъ пишетъ своему принципалу рѣчи для произнесенія въ Думѣ, а самъ, тѣмъ временемъ, начинаетъ прельщать восторженными рѣчами богатую Любочку, сдавши мамашу корнету Залетаеву (г. Лентовскій). Мамаша въ восторгѣ, потому что Дымовъ уже сталъ казаться ей „холоднымъ измѣнщикомъˮ, да и отъ мужа ей доставалось, а теперь она сдѣлалась свободной, нашила себѣ роскошныхъ платьевъ и „заняласьˮ на евой половинѣ съ лихимъ рослымъ корнетомъ, про котораго она говоритъ: „вотъ это мущина, такъ ужь мужчинаˮ!... Дымовъ — въ восторгѣ, потому что наивная Любочка уже развѣсила ушки, слушая его сладкія рѣчи; Любочка — въ восторгѣ, потому что отецъ уступилъ ея просьбѣ и уступилъ ей „голубую комнатуˮ, гдѣ она мечтаетъ и разыгрываетъ Бетховена вволю. Самъ Дегтярниковъ съ восторгомъ произноситъ исковерканныя рѣчи въ Думѣ и наслаждается новымъ устройствомъ дома, стѣны котораго ему, „для образованностиˮ, сплошь покрыли олеографіями голыхъ женщинъ. Прикащикъ Жигаловъ, не теряя времени, обкрадываетъ хозяина; сынъ Владиміръ заперся въ комнатѣ и нашелъ „призваніеˮ: началъ пьянствовать и учиться декламаціи, пугая чуть не до смерти старуху-бабку своимъ крикомъ... Недовольнымъ въ домѣ, кромѣ бабки, остается только воспитанникъ, сирота, Сергѣй Горемыкинъ (г. Рыбаковъ), выросшій вмѣстѣ съ Любочкой и влюбленный въ нее по уши. Онъ только что занялся изученіемъ французскаго языка, для благороднаго объясненія съ предметомъ своей страсти, какъ вдругъ увидѣлъ, что Дымовъ, бросивши мадамъ. Дегтярникову, перешодъ къ Любочкѣ, приготовляясь зацапать и ее, и ея приданое.
Наступленіе „современности и образованностиˮ въ домѣ Дегтярниковыхъ, авторъ изображаетъ цѣлымъ рядомъ живыхъ и смѣшныхъ сценъ, написанныхъ въ манерѣ Островскаго. Неудержимымъ хохотомъ заливалась публика, особенно верхняя, слушая, какъ полупьяный Владиміръ объяснялъ отцу свое „призваніеˮ Прежде онъ боялся старика и звалъ его „папашейˮ, но, когда наступила „образованностьˮ въ домѣ, онъ явился и началъ торжественно:
— О, мой родитель! Вы видите, я пришелъ къ вамъ!..
— Вижу, мой сынъ! въ тонъ отвѣчаетъ ему старикъ, который прежде за подобный разговоръ надавалъ-бы сынку оплеухъ.
— И такъ, я пришелъ — о, мой отецъ! — заявить свое желаніе... — Чѣмъ-же вы желаете быть, мой сынъ?
Оказывается, что Владиміръ собрался ѣхать „представлятьˮ въ Нижнемъ... Отецъ вскакиваетъ со злобой, услыхавши это стремленіе „къ балаганной частиˮ, однако „образованностьˮ удерживаетъ его, и онъ соглашается. Эта сцена и другія сильно смахиваютъ на фарсъ, но — публика смѣется...
Царство „туманности и образованностиˮ въ домѣ Дегтярниковыхъ
длится всего нѣсколько дней... Старику попадается въ руки злая