всякихъ неудобствъ. Операція же совсѣмъ пустяковая, достаточно разрѣзать только верхніе покровы и ровно никакой опасности тутъ нѣтъ. Оперировать будетъ самъ Волховской, н онъ ручается, что все обойдется благополучно, безъ всякихъ осложненій.
Волховской! Свѣтило! Лейбъ-медикъ! Необыкновенно искусный и талантливый хирургъ, объ изумительной ловкости котораго прямо легенды складываются... Кромѣ того,—оперировать онъ будетъ невѣсту своего любимаго сына... Какъ же не сдаться, если онъ настаиваетъ? Если счастливый исходъ операціи онъ гарантируетъ?
И Дулгеровы сдались. Согласились.
Что жъ, куда-нибудь въ лечебницу положить больную? Въ самую великолѣпную?
Гдѣ тамъ!.. При такихъ капиталахъ,—какую угодно лечебницу у себя дома устроишь... И сейчасъ это, знаете, обои —долой, окошки долой, полы къ чорту; все стали перестраивать, перекрашивать, передѣлывать... Такую въ своемъ палаццо соорудили операціонную, что хоть нѣмецкаго кайзера клади. И попросилъ Волховской для операціи еще Кичъ- Осмоловскаго, хирурга, какъ вы знаете, столь же прославленнаго, какимъ былъ Волховской самъ... Хлороформъ давать будетъ — смѣшно сказать!—деканъ медицинскаго факультета Фогтъ. За пульсомъ во время операціи слѣдить пригласили профессора Лепехина. Все знаменитости, свѣтила первой величины... Потому что, —понимаете же сами,— монету Дулгеровы предложили за труды такую, о какой профессора и помышлять не могли.
Ну, вотъ...
Изслѣдовали паціентку со стороны сердца, —ничего, благополучно. Сердце молодое, крѣпкое. Все, вообще, обстоитъ хорошо и обѣщаетъ самый счастливый исходъ. Назначили день и часъ... Солнечный такой выдался день, сіяющій... Семья Дулгеровыхъ и женихъ Александры, молодой Волховской, собрались въ саду, ожидать результатовъ операціи, а профессора приступили къ дѣлу.
Положили больную, усыпили, все, какъ слѣдуетъ... Тщательно обмыли мѣсто, гдѣ надо было рѣзать. Взялъ Волховской ножъ и ловко этакъ, смѣло, четко, съ той прекрасной увѣренностью, которая свойственна была, кажется, только ему одному,—разъ!—проводитъ ножомъ по животу... Сперва кожу. Потомъ жировой слой. Раздвинулъ края раны и уже вложилъ въ нее пальцы, чтобы схватить опухоль... Еще нѣсколько минуточекъ,—и все было бы кончено, какъ вдругъ профессоръ Лепехинъ, тотъ, что слѣдилъ за пульсомъ, тихонько какъ бы ахнулъ... Что такое!
— Дмитрій Васильевичъ,—шепчетъ:—Дмитрій Васильевичъ!..
Это онъ къ Волховскому такъ. — Дмитрій Васильевичъ! — Да что такое?
— Пульсъ... пульсъ...
— Да что тамъ съ пульсомъ?.. — Пульсъ... пульсъ...
— Но говорите же, что съ пульсомъ!..
И вижу я профессоръ Фогтъ, деканъ-то, который хлороформируетъ вдругъ покрывается смертельной блѣдностью, и глаза его—вотъ этакими дѣлаются, на лобъ ихъ выпираетъ...
— Падаетъ пульсъ... не слышно пульса,—шепчетъ Лепехинъ.
Взглянулъ на него Волховской, па больную взглянулъ, схватилъ руку ея, пульсъ ищетъ...
Ну, зачѣмъ я буду тутъ долго расписывать? Скажу сразу: скончалась Александра.
Не прошло и пяти минутъ, какъ сердце ея остановилось совершенно. И какъ профессора ни бились, ни изощрялись,
а вызвать сокращенія сердца и дыханія не удалось.
Александра умерла. Что такое? Почему? Отчего такое несчастье?
Никто ничего не могъ понять, и никогда никто этого не пойметъ.
Въ хирургической практикѣ, однако, такіе случаи хорошо извѣстны. И сердце, какъ-будто, здоровое, и всѣ, вообще, органы работаютъ хорошо, а хлороформа больной не выдерживаетъ. Убиваетъ хлороформъ. Ничего тутъ нельзя ни предвидѣть, ни предугадать, ни устроить... И вотъ,—надо же было, чтобы такое рѣдкостное, исключительное несчастье случилось именно здѣсь!..
Что тутъ почувствовалъ Волховской,—Волховской, который, какъ бы это сказать? — который чуть не силой добился у Дулгеровыхъ согласія на операцію—это вы, господа, можетъ быть, и сами представите себѣ... Несчастный обвелъ своихъ помощниковъ дикимъ взглядомъ, потомъ вскрикнулъ, припалъ лицомъ къ ногамъ покойницы, да какъ зарыдаетъ!.. Какъ зарыдаетъ!..
Господа, видите всѣ: не такъ ужъ я молодъ, и я докторъ, хирургъ, былъ на войнѣ, горя людского, значитъ, насмотрѣлся на своемъ вѣку не мало. Людей въ несчастій видалъ достаточно. Однако же, такого ужаса, такой растерянности, такого безумнаго чернаго отчаянія, какое выказалъ тогда Волховской ,—я не видалъ никогда... Вѣдь, даже сама Дулегрова, когда узнала потомъ о смерти дочери,—о смерти послѣдней своей дочери, сама старуха Дулгерова не билась такъ мучительно и страшно, какъ бился бѣдняга Волховской... Онъ рыдалъ и метался, какъ сумасшедшій, рвалъ на себѣ волосы, до крови кусалъ свои руки...
— Убилъ! убилъ!.. Убилъ... За что Богъ проклялъ меня?.. Какъ перенесутъ это ея родители... бѣдные, бѣдные, несчастные старики...
Если бы не отняли у него силой ножъ,—онъ, навѣрное, покончилъ бы съ собой тутъ же... И такъ былъ этотъ человѣкъ жалокъ, и несчастенъ, и страшенъ, что не выдержали товарищи-профессора, разбѣжались... То есть, таки взяли и разбѣжались... И Фогтъ, и Лепехинъ, и Кичъ-Осмоловскій...
Выставка «Ломоносовъ и Елисаветинское время».—Портретъ Императрицы Елисаветы Петровны изъ Петергофскаго дворца.