Въ дверь, въ другую, черезъ амфиладу великолѣпныхъ комнатъ въ вестибюль, на крыльцо, и—allez!—уѣхали...
Только Волховской, да я, да фельдшерицы остались... Стоимъ съ фельдшерицами, ни живые, ни мертвые, а Волховской все цѣлуетъ ноги покойницы, и такъ весь и трясется, и колышется отъ рыданій...
Сколько времени прошло такъ, не могу опредѣлить... Потомъ, вижу: приподнимается вдругъ Волховской, весь сразу какъ бы деревенѣетъ, устремляетъ на насъ строгій, холодный взглядъ...
И четко этакъ, рѣшительно, твердо, точно бы скальпелемъ дѣйствуетъ, говоритъ: — Зашивать!
Беретъ иглу, нитку и начинаетъ накладывать швы. Работаетъ такъ, какъ если бы не съ трупомъ имѣлъ дѣло, а съ живымъ человѣкомъ... Сдѣлалъ потомъ и перевязку, все, какъ слѣдуетъ, снимаетъ покойницу съ операціоннаго стола и укладываетъ на постель... Зачѣмъ все это?—ничего не пойму...
— Фельдшерицы, оставаться здѣсь!..—приказываетъ Волховской.—А вы,—поворачивается ко мнѣ,—ступайте за мной... Спокойно!
Выходитъ... Я за нимъ... Направляется въ садъ, гдѣ въ мучительной тревогѣ ждутъ Дулгеровы... Свѣтло все вокругъ, солнечно, зелено, по-весеннему радостно и прекрасно... Растеній какихъ-то необыкновенныхъ изъ оранжерей повытаскали, пальмъ, кактусовъ, лавровъ, олеандровъ, всякой экзотической и тропической красоты... Одна пальма, помню, въ цвѣту была, бѣло-зелеными цвѣтами осыпана, и запахъ отъ нея какой-то совершенно особенный, нашимъ краямъ совсѣмъ несвойственный...
— Ну-те, сдѣлано!—съ улыбкой объявляетъ Дулгеровымъ Волховской.—Благодарите Господа. Все сдѣлано. Все вполнѣ благополучно.
Я тогда не понималъ, что все это означаетъ... Ошарашенный, недоумѣвающій, почти испуганный, стою въ сторонѣ, подъ этой самой бѣло-зеленымъ цвѣтомъ покрытой пальмой, и смотрю на то, что происходитъ предо мной... Смотрю и молчу
— Операція сдѣлана удачно, и все хорошо,—вторично заявляетъ Волховской.
И тутъ старуха Дулгерова вдругъ какъ заголоситъ: — Родной вы нашъ!.. Спаситель нашъ... Богъ вы нашъ!.. Упала на колѣни и стала креститься.
И мнѣ было ясно видно, какъ всѣмъ тѣломъ затрепеталъ и затрясся Волховской, когда старый Дулгеровъ, огромный этакій, статный, съ королевской осанкой старикъ, схватилъ его руку, ту самую, которая только что убила его единственную дочь,—и сталъ осыпать руку поцѣлуями...
— Богъ спасетъ васъ!.. Богъ вознаградитъ васъ!—въ блаженномъ бреду лепечетъ старый армянинъ.
Профессоръ Волховской стоялъ недвижный, смотрѣлъ на старика, на своего художника-сына, жениха Александры, и блѣдный, блѣдный, какъ та, которую онъ только-что убилъ, съ улыбкой говорилъ:
— Все хорошо... Все окончилось благополучно... Я вы
шелъ, чтобы вамъ объявить это... А теперь я вернусь туда... Нужно слѣдить за больной... на случай осложненій...
Волховской-сынъ какъ бы только въ эту минуту очнулся и понялъ... До сихъ поръ онъ былъ, какъ и эти пальмы,—недвижимъ и беззвученъ... Онъ бросился къ отцу на шею и закричалъ:
— Папа... милый папа... милый мой папа!..
И больше ничего уже не могъ выговорить. Плакалъ, какъ и старики Дулгеровы, и сквозь слезы радостно смѣялся... А лейбъ-хирургъ Волховской, тѣмъ временемъ, по золотистой отъ солнца аллеѣ, подъ пальмами и подъ лаврами, шелъ обратно въ операціонную.
— Спокойно... Спокойно!..—говоритъ онъ мнѣ. — Спокойно!..
И лицо у него строгое, каменное.
Я не понималъ, что означаетъ поведеніе Волховскаго. Это поведеніе казалось мнѣ дикимъ, безумнымъ, непозволительнымъ, почти кощунственнымъ. Растерянный, недоумѣвающій, возмущенный, шелъ я за своимъ патрономъ. Я не понималъ... Я не понималъ...
Но когда минутъ пять спустя Волховской снова вышелъ къ Дулгеровымъ и къ сыну, и блѣдный, суровый и какъ бы даже похудѣвшій, сказалъ имъ, что противъ ожиданія, съ Александрой что-то не вполнѣ благополучно, что показались какія-то тревожныя явленія со стороны сердца,—я сталъ понемногу соображать...
— Можно ли намъ видѣть Александру?—спросилъ Дулгеровъ.
— О нѣтъ, нѣтъ!.. Не теперь, не теперь... Увидите ее скоро. Но сейчасъ еще нельзя.
И Волховской скоро вернулся къ больной.
Минутъ черезъ десять онъ опять вышелъ къ ея роднымъ и къ сыну и сообщилъ, что Александрѣ нѣсколько, какъ-будто, хуже... А впрочемъ, грознаго нѣтъ ничего...
И затѣмъ, на протяженіи двухъ съ половиной часовъ, хирургъ все маршировалъ изъ операціонной, гдѣ лежала покойница, въ садъ, гдѣ томились ея родные и ея женихъ, и все приносилъ имъ вѣсти о состояніи ея здоровья... Вѣсти все были дурныя, одна хуже другой... Выдержали бы развѣ старики Дулгеровы, если бы имъ сразу стало извѣстно, что дочери ихъ уже нѣтъ въ живыхъ?
Воскресить Александру Волховской не могъ. Но облегчить стариковъ съумѣлъ.
Постепенно, понемногу, шагъ за шагомъ, градусъ за градусомъ, подготовивъ этими все ухудшавшимися вѣстями къ принятію послѣдняго, страшнаго удара, Волховской, наконецъ, сообщилъ роднымъ, что Александры не стало.
И тогда онъ не мѣшалъ уже имъ войти въ операціонную, гдѣ съ зашитымъ животомъ и съ тщательно сдѣланной перевязкой на немъ, давно остывшая, слегка пріоткрывъ свой пока не измѣнившійся, прекрасный ротъ, лежала бѣдная Александра.
Дулгеровымъ все же легче было видѣть ее такою, чѣмъ съ раскрытой раной. И все же легче было имъ думать, что умерла дочь отъ загадочныхъ осложненій, явившихся послѣ операціи, а не подъ самымъ ножомъ и въ одну минуту... До самой смерти своей вѣрили такъ бѣдные старики, и эта вѣра была ихъ послѣднимъ утѣшеніемъ.
Господа! Молодому спартанцу, укравшему лисицу и спрятавшему ее подъ плащъ, за пазуху, лисица выѣдала внутренности, а героическій спартанецъ, какъ вамъ извѣстно, сумѣлъ не выдать себя, сумѣлъ подавить свои лютыя муки и на допросѣ отвѣчалъ судьямъ со спокойной улыбкой.
Я думаю, господа, что муки, которыя испытывалъ хирургъ Волховской, когда втеченіе почти трехъ часовъ и при такихъ обстоятельствахъ подготовлялъ родителей Александры къ страшной вѣсти, я думаю, что муки этого человѣка были не менѣе ужасны, чѣмъ тѣ, которыя испытывалъ легендарный спартанецъ.
И скажите же сами: какую фантастическую надо имѣть силу духа, какое чудовищное самообладаніе, какую неправдоподобную, сверхъестественную волю, чтобы сдѣлать то, что сдѣлалъ Волховской?
Какую волю—и какую любовь!
Д. Айзманъ.
За чертой.
Я на зарѣ проснулся— нѣжный свѣтъ
Входилъ сквозь щели порыжѣлой шторы... И я увидѣлъ, на постели нѣтъ
Того, къ кому мои стремятся взоры.
Я былъ одинъ, легчайшій и незримый,
Безъ рукъ, умѣющихъ терзать, давить, сжимать; Безъ ногъ, всегда идущихъ только мимо; Безъ лба, хранящаго тоски моей печать.
Я былъ одинъ! былъ истиннымъ собою!
Какъ воздухъ, легкій, благостный, какъ лучъ. Я былъ тогда эфирною волною,
Провидя все, какъ богъ съ надзвѣздныхъ кручъ. И не давили стѣны грудь мою преградой: Во всемъ—извнѣ, но также и внутри.
Я видѣлъ уголъ съ красною лампадой, А за угломъ сіяніе зари.
И черный дроздъ сидѣлъ на сѣрой крышѣ, Онъ прилетѣлъ изъ дальняго гнѣзда.
Въ подпольѣ дома копошились мыши, И гасла въ небесахъ послѣдняя звѣзда. И полу-сказки, полу-тѣни всюду —
Тутъ профиль женскій, тамъ одни глаза...
Былъ страненъ міръ, я жгуче вѣрилъ чуду; Былъ ясенъ міръ, какъ дѣтская слеза.
Но вотъ—померкло все, и вороновы крылья Прорѣзали со свистомъ пустоту.
И я упалъ... Въ смертельной мукѣ былъ я, Переступивъ завѣтную черту.
И вновь лежалъ на утренней постели,
Тяжелый, медленный, животный и тупой, — А тусклые глаза съ тревогою глядѣли На потолокъ, повисшій надо мной.
Б. Верхоустинскій.
Только Волховской, да я, да фельдшерицы остались... Стоимъ съ фельдшерицами, ни живые, ни мертвые, а Волховской все цѣлуетъ ноги покойницы, и такъ весь и трясется, и колышется отъ рыданій...
Сколько времени прошло такъ, не могу опредѣлить... Потомъ, вижу: приподнимается вдругъ Волховской, весь сразу какъ бы деревенѣетъ, устремляетъ на насъ строгій, холодный взглядъ...
И четко этакъ, рѣшительно, твердо, точно бы скальпелемъ дѣйствуетъ, говоритъ: — Зашивать!
Беретъ иглу, нитку и начинаетъ накладывать швы. Работаетъ такъ, какъ если бы не съ трупомъ имѣлъ дѣло, а съ живымъ человѣкомъ... Сдѣлалъ потомъ и перевязку, все, какъ слѣдуетъ, снимаетъ покойницу съ операціоннаго стола и укладываетъ на постель... Зачѣмъ все это?—ничего не пойму...
— Фельдшерицы, оставаться здѣсь!..—приказываетъ Волховской.—А вы,—поворачивается ко мнѣ,—ступайте за мной... Спокойно!
Выходитъ... Я за нимъ... Направляется въ садъ, гдѣ въ мучительной тревогѣ ждутъ Дулгеровы... Свѣтло все вокругъ, солнечно, зелено, по-весеннему радостно и прекрасно... Растеній какихъ-то необыкновенныхъ изъ оранжерей повытаскали, пальмъ, кактусовъ, лавровъ, олеандровъ, всякой экзотической и тропической красоты... Одна пальма, помню, въ цвѣту была, бѣло-зелеными цвѣтами осыпана, и запахъ отъ нея какой-то совершенно особенный, нашимъ краямъ совсѣмъ несвойственный...
— Ну-те, сдѣлано!—съ улыбкой объявляетъ Дулгеровымъ Волховской.—Благодарите Господа. Все сдѣлано. Все вполнѣ благополучно.
Я тогда не понималъ, что все это означаетъ... Ошарашенный, недоумѣвающій, почти испуганный, стою въ сторонѣ, подъ этой самой бѣло-зеленымъ цвѣтомъ покрытой пальмой, и смотрю на то, что происходитъ предо мной... Смотрю и молчу
— Операція сдѣлана удачно, и все хорошо,—вторично заявляетъ Волховской.
И тутъ старуха Дулгерова вдругъ какъ заголоситъ: — Родной вы нашъ!.. Спаситель нашъ... Богъ вы нашъ!.. Упала на колѣни и стала креститься.
И мнѣ было ясно видно, какъ всѣмъ тѣломъ затрепеталъ и затрясся Волховской, когда старый Дулгеровъ, огромный этакій, статный, съ королевской осанкой старикъ, схватилъ его руку, ту самую, которая только что убила его единственную дочь,—и сталъ осыпать руку поцѣлуями...
— Богъ спасетъ васъ!.. Богъ вознаградитъ васъ!—въ блаженномъ бреду лепечетъ старый армянинъ.
Профессоръ Волховской стоялъ недвижный, смотрѣлъ на старика, на своего художника-сына, жениха Александры, и блѣдный, блѣдный, какъ та, которую онъ только-что убилъ, съ улыбкой говорилъ:
— Все хорошо... Все окончилось благополучно... Я вы
шелъ, чтобы вамъ объявить это... А теперь я вернусь туда... Нужно слѣдить за больной... на случай осложненій...
Волховской-сынъ какъ бы только въ эту минуту очнулся и понялъ... До сихъ поръ онъ былъ, какъ и эти пальмы,—недвижимъ и беззвученъ... Онъ бросился къ отцу на шею и закричалъ:
— Папа... милый папа... милый мой папа!..
И больше ничего уже не могъ выговорить. Плакалъ, какъ и старики Дулгеровы, и сквозь слезы радостно смѣялся... А лейбъ-хирургъ Волховской, тѣмъ временемъ, по золотистой отъ солнца аллеѣ, подъ пальмами и подъ лаврами, шелъ обратно въ операціонную.
— Спокойно... Спокойно!..—говоритъ онъ мнѣ. — Спокойно!..
И лицо у него строгое, каменное.
Я не понималъ, что означаетъ поведеніе Волховскаго. Это поведеніе казалось мнѣ дикимъ, безумнымъ, непозволительнымъ, почти кощунственнымъ. Растерянный, недоумѣвающій, возмущенный, шелъ я за своимъ патрономъ. Я не понималъ... Я не понималъ...
Но когда минутъ пять спустя Волховской снова вышелъ къ Дулгеровымъ и къ сыну, и блѣдный, суровый и какъ бы даже похудѣвшій, сказалъ имъ, что противъ ожиданія, съ Александрой что-то не вполнѣ благополучно, что показались какія-то тревожныя явленія со стороны сердца,—я сталъ понемногу соображать...
— Можно ли намъ видѣть Александру?—спросилъ Дулгеровъ.
— О нѣтъ, нѣтъ!.. Не теперь, не теперь... Увидите ее скоро. Но сейчасъ еще нельзя.
И Волховской скоро вернулся къ больной.
Минутъ черезъ десять онъ опять вышелъ къ ея роднымъ и къ сыну и сообщилъ, что Александрѣ нѣсколько, какъ-будто, хуже... А впрочемъ, грознаго нѣтъ ничего...
И затѣмъ, на протяженіи двухъ съ половиной часовъ, хирургъ все маршировалъ изъ операціонной, гдѣ лежала покойница, въ садъ, гдѣ томились ея родные и ея женихъ, и все приносилъ имъ вѣсти о состояніи ея здоровья... Вѣсти все были дурныя, одна хуже другой... Выдержали бы развѣ старики Дулгеровы, если бы имъ сразу стало извѣстно, что дочери ихъ уже нѣтъ въ живыхъ?
Воскресить Александру Волховской не могъ. Но облегчить стариковъ съумѣлъ.
Постепенно, понемногу, шагъ за шагомъ, градусъ за градусомъ, подготовивъ этими все ухудшавшимися вѣстями къ принятію послѣдняго, страшнаго удара, Волховской, наконецъ, сообщилъ роднымъ, что Александры не стало.
И тогда онъ не мѣшалъ уже имъ войти въ операціонную, гдѣ съ зашитымъ животомъ и съ тщательно сдѣланной перевязкой на немъ, давно остывшая, слегка пріоткрывъ свой пока не измѣнившійся, прекрасный ротъ, лежала бѣдная Александра.
Дулгеровымъ все же легче было видѣть ее такою, чѣмъ съ раскрытой раной. И все же легче было имъ думать, что умерла дочь отъ загадочныхъ осложненій, явившихся послѣ операціи, а не подъ самымъ ножомъ и въ одну минуту... До самой смерти своей вѣрили такъ бѣдные старики, и эта вѣра была ихъ послѣднимъ утѣшеніемъ.
Господа! Молодому спартанцу, укравшему лисицу и спрятавшему ее подъ плащъ, за пазуху, лисица выѣдала внутренности, а героическій спартанецъ, какъ вамъ извѣстно, сумѣлъ не выдать себя, сумѣлъ подавить свои лютыя муки и на допросѣ отвѣчалъ судьямъ со спокойной улыбкой.
Я думаю, господа, что муки, которыя испытывалъ хирургъ Волховской, когда втеченіе почти трехъ часовъ и при такихъ обстоятельствахъ подготовлялъ родителей Александры къ страшной вѣсти, я думаю, что муки этого человѣка были не менѣе ужасны, чѣмъ тѣ, которыя испытывалъ легендарный спартанецъ.
И скажите же сами: какую фантастическую надо имѣть силу духа, какое чудовищное самообладаніе, какую неправдоподобную, сверхъестественную волю, чтобы сдѣлать то, что сдѣлалъ Волховской?
Какую волю—и какую любовь!
Д. Айзманъ.
За чертой.
Я на зарѣ проснулся— нѣжный свѣтъ
Входилъ сквозь щели порыжѣлой шторы... И я увидѣлъ, на постели нѣтъ
Того, къ кому мои стремятся взоры.
Я былъ одинъ, легчайшій и незримый,
Безъ рукъ, умѣющихъ терзать, давить, сжимать; Безъ ногъ, всегда идущихъ только мимо; Безъ лба, хранящаго тоски моей печать.
Я былъ одинъ! былъ истиннымъ собою!
Какъ воздухъ, легкій, благостный, какъ лучъ. Я былъ тогда эфирною волною,
Провидя все, какъ богъ съ надзвѣздныхъ кручъ. И не давили стѣны грудь мою преградой: Во всемъ—извнѣ, но также и внутри.
Я видѣлъ уголъ съ красною лампадой, А за угломъ сіяніе зари.
И черный дроздъ сидѣлъ на сѣрой крышѣ, Онъ прилетѣлъ изъ дальняго гнѣзда.
Въ подпольѣ дома копошились мыши, И гасла въ небесахъ послѣдняя звѣзда. И полу-сказки, полу-тѣни всюду —
Тутъ профиль женскій, тамъ одни глаза...
Былъ страненъ міръ, я жгуче вѣрилъ чуду; Былъ ясенъ міръ, какъ дѣтская слеза.
Но вотъ—померкло все, и вороновы крылья Прорѣзали со свистомъ пустоту.
И я упалъ... Въ смертельной мукѣ былъ я, Переступивъ завѣтную черту.
И вновь лежалъ на утренней постели,
Тяжелый, медленный, животный и тупой, — А тусклые глаза съ тревогою глядѣли На потолокъ, повисшій надо мной.
Б. Верхоустинскій.