НА РѢЧКѢ НЫГРИ.
(Разсказъ изъ пріисковой жизни).
— У-y! Проклятыя, одолѣли!..
Бродяжка проворчалъ эти слова и отмахнулся, словно мухъ гналъ. И не отогналъ. Прилетѣли, зажужжали опять, — совсѣмъ одолѣ
ли.
Все пропало передъ глазами, словно и не было никогда рѣчки Ныгри, и не было увала съ бѣлыми, блестящими жилками твердаго камня, и словно не Сибирь это, не Лена бѣжитъ тамъ, за тайгой.
Да что Лена, Ныгри и увалъ съ бѣлыми камнемъ?!
Самъ ужъ онъ не Петра Сѣкачъ, а другой, совсѣмъ непохожій на Сѣкача, человѣкъ городской, почтенный.
А эти проклятыя жужжатъ и свистятъ кругомъ, что «гнусъ» *), мошкара таежная, черная, лютая... Мысли...
*) Гнусъ—комары, мухи, слѣпни, мошки и т. п.
Въ городу вотъ Сѣкачъ-бродяжка...
Народу видимо-невидимо. Черно кругомъ. Гомонъ, говоръ, смѣхъ. Пыль стоитъ въ темнѣющемъ воздухѣ. Высоко на небѣ загораются звѣзды, еще блѣдныя, еще трепетно-пугливыя.
А небо бѣлесое, какое-то тусклое и близкое!
Ровно пологомъ тяжелымъ, безбрежнымъ опустилось оно, небо-то, на землю, уже тонущую въ густыхъ тѣняхъ, и на черное море людей.
Вокругъ большого пруда тянется длинная вереница повозокъ, будто змѣя съ горящими глазами ползетъ эта вереница и огибаетъ прудъ. Въ водѣ, какъ въ зеркалѣ, скользятъ, плывутъ черныя тѣни коней и повозокъ. И чудится тому — другому человѣку, не бродяжкѣ, что изъ воды выглянули, изъ невѣдомой глубины вынырнули страшные гады,
всѣ въ черномъ или въ гнилой тинѣ и копошатся и извиваются, будто тѣ видѣнія обманныя, что грезятся въ тревожныя ночи, когда сонъ тяжелый случается, когда грѣшныя думы душу изморятъ въ конецъ...
Въ повозкахъ богатые господа, ихъ барыни въ шляпкахъ съ цвѣтами и яркими лентами, дѣтеныши малые въ бѣломъ, съ ножками голыми, худенькіе, заморенные...
Католикосъ всѣхъ армянъ Кеворкъ V съ клиромъ и свитой передъ выѣздомъ въ Царское Село.
(Фот. А. Булла).