И всѣ они копошатся тамъ, въ водной глади, изъ тины, изъ ила повылѣзли, маячатъ, шевелятся, грозные и порой страшные...
И вдругъ злобно и обидно на сердцѣ защемило. Зависть одолѣла, и недоумѣнно оглянулся тотъ, другой, котораго вспомнилъ здѣсь на Ныгри и, какъ своего, какъ самого себя, учу
ялъ Сѣкачъ броушка.
— Почему и я не богатый? Развѣ я не смо
гу въ такой повозкѣ развалиться съ барыней-сударыней, съ дѣтенышами малыми?!...
И такъ защемила зависть, такъ застонала, заныла въ сердцѣ, что впер
вые тогда Сѣкачъ зачалъ «стрѣлять».
И легко ему было въ ту пору часы, цѣпки, кошельки и всякое добро, дребедень золотую и бѣлую изъ кармановъ у господъ важныхъ и у ихъ барынь нарядныхъ изъ мѣшковъ удить.
Потому что всѣ вверхъ головы закинули и чего-то ждали.
Вотъ-вотъ съ неба въ землю вдарится!.. И вдарилось...
Да только не съ неба въ землю, а съ земли къ небесамъ взвилось и понеслося.
Будто ножомъ изъ золота прорѣзало небо и звѣзды, и слѣдъ оставило огненный.
А потомъ вверху вдругъ разсыпалось шарами, что радуга: и зеленымъ, краснымъ и синимъ огнемъ загорѣлось и, когда тухнуть нора пришла, разлетѣлось въ шары, въ огоньки малые и юркіе, разорвалось съ трескомъ, шумомъ и свистомъ, будто...
Ну, какъ было тогда, когда изъ Александровской «кичи» вся артель, безъ мала, черезъ тынъ полетѣла, а стражники изъ шпайеровъ и свѣчей *) пальбу по нимъ открыли... Весело было... Потѣха, шумъ, трескъ и крики.
— У-y! Проклятыя...— опять отмахнулся бродяжка и все вспомнилъ, все понялъ.
И Лена, и Ныгри, и тайга— все отъ ней, отъ той жгучей, злой зависти пошло!..
Все отъ ней, вся его жизнь зыбкая, гнилая, какъ туманъ надъ болотами, безпросвѣтная доля каторжная!..
Опять махнулъ рукой.
Чего закручинился? О чемъ думы налетѣли?
Вѣдь, пріобыкъ, сжился, ко всему, поди, приглядѣлся? Все давно втерпежъ стало!.. Чего ужъ?!..
И, не думая больше о томъ, другомъ Сѣкачѣ, котораго величали, какъ всѣхъ тамъ, въ большомъ городу, бродяжка надъ огонькомъ котелокъ на вилку повѣсилъ и заслушался, какъ онъ шипѣлъ, загуторилъ, заворчалъ.
*) Кичи—тюрьма, шпайеръ—револьверъ и свѣча—ружье.
Оглянулся на красный отъ огня скатъ у вала, увидѣлъ, какъ шарахнулась по нему его тѣнь, большая и черная, скользнулъ взглядомъ по глубокой ямѣ, гдѣ онъ все лѣто прокопался, ухмыльнулся въ густую спутавшуюся бороду и полѣзъ было въ щель возлѣ ямы, куда золото схоронилъ отъ лихого человѣка, на случай, ежели на него невзначай набредутъ, да испугался, посмотрѣлъ кругомъ, послушалъ и прочь пошелъ къ костру.
Вспомнилось Сѣкачу, что нынче, когда онъ землю к палъ и въ ней золотины искалъ и самородковъ, почудились ему чьи-то шаги.
Кто-то пришелъ крадучись, тихо, шорохно. Пронесся, просигнулъ скорѣе, чѣмъ прошелъ.
Сѣкачъ обыскалъ тогда весь лужокъ за уваломъ и кусты таежные, сплошь подошедшіе къ хребту, да такъ никого и не НЗШбЛЪ.
Померещилось ему тогда, видно, или тотъ притаился, схоронившись въ чащѣ. Вишь, она какая густая и путаная!
Хоть тысячу человѣкъ спрячь—не найти!
И теперь, подъ рокотъ кипящей воды въ котелкѣ, Сѣкачъ долго слушалъ, какъ волкъ, поднявъ кверху голову и скосивъ сощуренные, зоркіе глаза.
Гдѣ-то въ чащѣ призывно ревѣлъ изюбръ, протяжно и истомно, а тайга кидала его голосъ отъ дерева къ дереву, отъ камня къ камню и несла дальше и дальше.
Сипѣла сова и тихо шуршала мягкими крыльями надъ уваломъ, гоняясь за мошкарой и мотыльками, бѣлыми и жирными, ровно птички. Въ подлѣскѣ нѣтъ-нѣтъ
Къ роспуску 3-й Государственной Думы.
Св. Соловьевичъ.
Ьетчининъ и Хвощинскій.
Шульгинъ.
Дзюбинскій.
Антоновъ.
Значекъ, сдѣланный по заказу депутатовъ, на память о пребываніи въ званіи члена Гос. Думы.
Гулькинъ уѣзжаетъ...
Марковъ 2, Дымша и др.
И вдругъ злобно и обидно на сердцѣ защемило. Зависть одолѣла, и недоумѣнно оглянулся тотъ, другой, котораго вспомнилъ здѣсь на Ныгри и, какъ своего, какъ самого себя, учу
ялъ Сѣкачъ броушка.
— Почему и я не богатый? Развѣ я не смо
гу въ такой повозкѣ развалиться съ барыней-сударыней, съ дѣтенышами малыми?!...
И такъ защемила зависть, такъ застонала, заныла въ сердцѣ, что впер
вые тогда Сѣкачъ зачалъ «стрѣлять».
И легко ему было въ ту пору часы, цѣпки, кошельки и всякое добро, дребедень золотую и бѣлую изъ кармановъ у господъ важныхъ и у ихъ барынь нарядныхъ изъ мѣшковъ удить.
Потому что всѣ вверхъ головы закинули и чего-то ждали.
Вотъ-вотъ съ неба въ землю вдарится!.. И вдарилось...
Да только не съ неба въ землю, а съ земли къ небесамъ взвилось и понеслося.
Будто ножомъ изъ золота прорѣзало небо и звѣзды, и слѣдъ оставило огненный.
А потомъ вверху вдругъ разсыпалось шарами, что радуга: и зеленымъ, краснымъ и синимъ огнемъ загорѣлось и, когда тухнуть нора пришла, разлетѣлось въ шары, въ огоньки малые и юркіе, разорвалось съ трескомъ, шумомъ и свистомъ, будто...
Ну, какъ было тогда, когда изъ Александровской «кичи» вся артель, безъ мала, черезъ тынъ полетѣла, а стражники изъ шпайеровъ и свѣчей *) пальбу по нимъ открыли... Весело было... Потѣха, шумъ, трескъ и крики.
— У-y! Проклятыя...— опять отмахнулся бродяжка и все вспомнилъ, все понялъ.
И Лена, и Ныгри, и тайга— все отъ ней, отъ той жгучей, злой зависти пошло!..
Все отъ ней, вся его жизнь зыбкая, гнилая, какъ туманъ надъ болотами, безпросвѣтная доля каторжная!..
Опять махнулъ рукой.
Чего закручинился? О чемъ думы налетѣли?
Вѣдь, пріобыкъ, сжился, ко всему, поди, приглядѣлся? Все давно втерпежъ стало!.. Чего ужъ?!..
И, не думая больше о томъ, другомъ Сѣкачѣ, котораго величали, какъ всѣхъ тамъ, въ большомъ городу, бродяжка надъ огонькомъ котелокъ на вилку повѣсилъ и заслушался, какъ онъ шипѣлъ, загуторилъ, заворчалъ.
*) Кичи—тюрьма, шпайеръ—револьверъ и свѣча—ружье.
Оглянулся на красный отъ огня скатъ у вала, увидѣлъ, какъ шарахнулась по нему его тѣнь, большая и черная, скользнулъ взглядомъ по глубокой ямѣ, гдѣ онъ все лѣто прокопался, ухмыльнулся въ густую спутавшуюся бороду и полѣзъ было въ щель возлѣ ямы, куда золото схоронилъ отъ лихого человѣка, на случай, ежели на него невзначай набредутъ, да испугался, посмотрѣлъ кругомъ, послушалъ и прочь пошелъ къ костру.
Вспомнилось Сѣкачу, что нынче, когда онъ землю к палъ и въ ней золотины искалъ и самородковъ, почудились ему чьи-то шаги.
Кто-то пришелъ крадучись, тихо, шорохно. Пронесся, просигнулъ скорѣе, чѣмъ прошелъ.
Сѣкачъ обыскалъ тогда весь лужокъ за уваломъ и кусты таежные, сплошь подошедшіе къ хребту, да такъ никого и не НЗШбЛЪ.
Померещилось ему тогда, видно, или тотъ притаился, схоронившись въ чащѣ. Вишь, она какая густая и путаная!
Хоть тысячу человѣкъ спрячь—не найти!
И теперь, подъ рокотъ кипящей воды въ котелкѣ, Сѣкачъ долго слушалъ, какъ волкъ, поднявъ кверху голову и скосивъ сощуренные, зоркіе глаза.
Гдѣ-то въ чащѣ призывно ревѣлъ изюбръ, протяжно и истомно, а тайга кидала его голосъ отъ дерева къ дереву, отъ камня къ камню и несла дальше и дальше.
Сипѣла сова и тихо шуршала мягкими крыльями надъ уваломъ, гоняясь за мошкарой и мотыльками, бѣлыми и жирными, ровно птички. Въ подлѣскѣ нѣтъ-нѣтъ
Къ роспуску 3-й Государственной Думы.
Св. Соловьевичъ.
Ьетчининъ и Хвощинскій.
Шульгинъ.
Дзюбинскій.
Антоновъ.
Значекъ, сдѣланный по заказу депутатовъ, на память о пребываніи въ званіи члена Гос. Думы.
Гулькинъ уѣзжаетъ...
Марковъ 2, Дымша и др.