И зашелеститъ сухимъ листомъ, завозится заяцъ, или куница пробѣжитъ, ловя мышей и кротовъ.
Все — божья тварь, а чтобъ человѣкъ подалъ голосъ, — этого Сѣкачъ не слышалъ.
И онъ опять подошелъ къ щели, запустилъ въ нее руку и вытащилъ холщевый мѣшокъ, грязный, обмотанный веревкой.
Принесъ поближе къ огню, развязалъ, изъ мѣшка на камень высыпалъ добрую пригоршню самородковъ. Желтые. Блестятъ. Смѣшные.
Иные—что змѣи, иные—что деревья, есть такіе, какъ люди или звѣри, а есть и такіе, какъ тяжелыя, красныя капли...
Какъ капли крови, прилипшей къ холодному желѣзу.
Доброе золотишко! Самое червонное! Дорого за него въ городу дадутъ Сѣкачу!
Знаетъ онъ и ухмыляется; въ мѣшокъ скинулъ самороды и въ щель загналъ его поглубже.
Да не видѣлъ того бродяжка, что другой человѣкъ изъ кустовъ голову высунулъ, вровень съ землей залегъ и глядѣлъ долго, глазъ не спуская.
Видалъ тотъ человѣкъ и котелокъ, и Сѣкача, и яму, и мѣшокъ съ золотыми каплями, и завѣтную щель въ увалѣ. А потомъ, когда бродяжка началъ топоромъ громыхать, отъ сухого пня лучину колоть, зашелъ съ другой стороны, отъ лога, и громко позвалъ: — О-о-о! Кто у огня?..
Сѣкачъ дрогнулъ. Вскочилъ, за топоръ покрѣпче взялся, а потомъ подумалъ, что, пожалуй, и ладно съ прохожимъ ночь скоротать у костра, хоть словомъ перекинуться. Одичалъ, вѣдь, здѣсь одинъ, на Ныгри, съ золотомъ.
— Подходи, не бойсь! — крикнулъ Сѣкачъ и сталъ поджидать.
Тотъ долго колесилъ по тайгѣ, перекликался съ бродяжкой, а потомъ вышелъ прямо къ увалу, маленькій, непосѣдливый и юркій.
Сѣкачъ общупалъ его глазами, примѣрилъ всего и сразу примѣтилъ мѣшокъ пузатый
за спи
ною и
спросилъ:
— Изъ
спиртоносовъ будешь?
— Всякъ, чѣмъ можетъ, промышляетъ,—бросилъ тоть въ отвѣтъ и, снявши со спины мѣшокъ, опустилъ его на землю бережно и любовно.
— Съ угощеньемъ ходишь по тайгѣ—замѣтилъ Сѣкачъ,— И не боязно? Вѣдь, урядникъ пристрѣлитъ, да и пріисковая кобыла спуску не дастъ, ежели учуетъ, что гомыру *) тащишь на себѣ?
— Ежели пофартитъ—все пронесетъ! Давеча на Хабатовскихъ пріискахъ десять бутылокъ сбылъ. Провѣдалъ
урядникъ, стражниковъ въ погоню отрядилъ. До ночи гнались, а какъ темь пала, я въ кусточки шмыгнулъ, да и залегъ. Подъ-утресь уже видѣлъ, какъ всадники неудачливые домой ворочались... Хе-хе-хе! Спиртоносъ засмѣялся, ровно заблеялъ...
— Обрадовался я крещеному, живому человѣку по ночи, — говорилъ потомъ спиртоносъ, откупоривая большую баклагу спирту, а самъ глазами бѣгалъ по лицу Сѣкача, и по забою, и по зардѣвшимся отъ огня склонамъ увала.
Долго молчалъ Сѣкачъ, усталъ молчать, не видя людей , и разговорился, хлебая гомыру, парень, всю душу выложилъ, все поразсказалъ, какъ и что было. И про свой фартъ въ увалѣ, и про мѣшокъ съ самородками, и про то, что уйдетъ онъ нынче осенью, а послѣ половодья опять *) Кобылка—отребье человѣчества; гомыра—спиртъ.
безпремѣнно воротится, и тутъ же «волынку фартливую» *) заведетъ въ логу.
— А не лучше ли,— заговорилъ спиртоносъ,—продать открытое золото богатымъ промышленникамъ?
Вотъ тутъ, почитай, рядомъ компанія Соковыхъ и Кромѣшиныхъ на пустыхъ мѣстахъ сколько лѣтъ бьется и никакого фарту не имѣетъ. Не дается золото имъ—и шабашъ!
И началъ спиртоносъ расписывать житье привольное Сѣкача, когда онъ продастъ открытый имъ ложокъ и увалъ съ богатымъ золотомъ промышленникамъ, и когда отъ нихъ милліонъ чистоганомъ выручитъ.
И въ городу-то заживетъ Сѣкачъ, и коней своихъ держать станетъ, и семьей-домомъ обзаведется, гостей именитыхъ хлѣбомъ-солью кормить будетъ.
Говоритъ спиртоносъ голосомъ ровнымъ, а Сѣкачу все чудится, что не онъ, а кто-то другой, совсѣмъ чужой, говоритъ и смѣется, ровно блеетъ.
Даже разъ-другой бродяжка опасно оглянулся, да не примѣтилъ другого, чужого человѣка. Спиртоносъ же хихикаетъ и гомыры подливаетъ. Сѣкачъ знаетъ, что говоритъ онъ самъ много и громко, знаетъ, что руками онъ размахиваетъ и встать силится на ноги, да только трудно это,—гомыра разморила, съ ногъ, что обухомъ валитъ, и опять сидитъ бродяжка и слушаетъ, какъ булькаетъ въ баклагѣ, какъ бросаетъ слова мелкимъ, ровнымъ говоркомъ спиртоносъ, и какъ онъ блеетъ тонкимъ, чужимъ смѣхомъ.
А потомъ еще увидѣлъ Сѣкачъ сквозь тусклый туманъ, что спиртоносъ поднялся и топоромъ размахнулся, увидѣлъ, какъ что-то закопошилось и какъ... тогда метнулось въ темнотѣ, и даже удивился Сѣкачъ.
Опять вспомнился ему темный прудъ, черное море людей кругомъ и копошащіяся и выглядывающія изъ пучины и тины черныя, злыя чудовища, страшныя и невѣдомыя.
Вспомнилась и опять шелохнулась горячая, какъ огонь, зависть и обожгла всего, полоснула по сердцу, и даже схватился Сѣкачъ за грудь отъ боли и крикнуть хотѣлъ, да не могъ.
Поперхнулся и захлебнулся чѣмъ-то липкимъ и горячимъ, что само текло въ горло и путало всѣ мысли и желанья Сѣкача.
— Гомыра? Не гомыра? — неслись обрывки мыслей.
И все больнѣе и больнѣе ныло въ груди и все
труднѣе ста
новилось дышать.
Сѣкачъ открылъ глаза и увидѣлъ черное чудовище, вскинувшееся вдругъ передъ нимъ, и когда озарилъ его потухающій костеръ и сдѣлалъ его краснымъ, бродяжка понялъ, что передъ нимъ спиртоносъ и что
замахнулся онъ огненнымъ, блестящимъ топоромъ.
*) Доходное предпріятіе.
Члены 3-ей Гос. Думы покидаютъ Таврическій дворецъ.
(Фот. Н. Ольшанскаго).
Тукаевъ.
Архіеп. Евлогій и др.
Шингаревъ.
Алексѣенко.
Чхеидзе.
Ждановъ.