дятъ за паукомъ, ткущимъ, танцующимъ около одной точки, на стѣнѣ, за какой-нибудь мухой или муравьемъ. Или онъ видитъ въ щель ярко-зеленый, освѣщенный солнцемъ краешекъ ростущихъ около забора репейника и крапивы, видитъ пѣтуха, собаку. Поочередно, съ ясностью галлюцинирующаго, онъ представляетъ себя, и этимъ пѣтухомъ (совсѣмъ фельдмаршалъ пѣтухъ, и какая осанка!) и собакой (такъ и хочется высунуть на поларшина языкъ и замахать хвостомъ). Какъ пріятна ему эта полусогнутая, почти собачья и уже во всякомъ случаѣ не генеральская поза, какъ уютенъ ровный изломъ ступенекъ у него надъ головой. Солнечные зайчики и полоски бредутъ—ползутъ отъ одного угла къ другому, мухи жужжатъ, пылинки сверкаютъ. Благословенъ тотъ часъ, когда передъ генераломъ разверзлась дверца чулана и уготовала ему неслыханный отдыхъ души! Нигдѣ, никогда, ни при какихъ условіяхъ, ни въ Россіи, ни заграницей онъ не испытывалъ такой полноты покоя, такого сліянія съ міромъ, такого космическаго отождествленія себя съ каждой пылинкой, плавающей и сверкающей въ солнечномъ лучѣ.
Какая разница между нимъ, генераломъ Арбузовымъ, и этимъ, выступающимъ на земномъ фонѣ крапивы пѣтухомъ? Да никакой! Цивилизація, высшія идеи, разумъ?.. Ерунда. Прожить блестящую жизнь, кончить двѣ академіи, имѣть десятки красивѣйшихъ любовницъ, прекраснѣйшую семью, для того, чтобы въ концѣ концовъ обрѣсти полноту блаженства, подлиннаго истиннаго блаженства, въ пыльномъ чуланѣ...
Но вотъ раздается мягкій тяжеловатый стукъ у него надъ головой, и ступенька за ступенькой, ниже и ниже, шмыгая и топоча здоровыми, босыми ногами, спускается въ сѣни верхняя прислуга Ульяна. Она на секунду заслоняетъ свѣтлый четырехъугольникъ двери, потомъ, видимо безцѣльно, дѣлаетъ нѣсколько шаговъ по двору, раздумчиво возвращается и садится на второй ступенькѣ лѣстницы почти у самой щели, сквозь которую за ней наблюдаетъ генералъ. Ее разморила кухонная духота, свѣтлыя волосы ея потемнѣли и слиплись на лбу, и капельки пота мелкой росой покрываютъ ея немного вздернутый носъ. Поза ея выражаетъ усталость, можетъ быть, нѣгу. Она прекрасна, хотя далеко не хороша собой. Бѣлыя полныя ноги, безсильно и безпорядочно вывалившіяся изъ-подъ платья до половины икръ, кажутся высѣченными изъ какого-то особаго тяжелаго, не дворянскаго камня. Это, конечно, не мраморъ, изъ котораго изсѣкаются ноги княгинь и герцогинь, но все-таки какой чудесный бѣлоснѣжный камень! Ульяна зѣваетъ, закидываетъ за голову руки, отъ чего вдругъ рельефно и тяжело выступаетъ ея каменная грудь.
У генерала Арбузова захватываетъ дыханіе. Никогда ни на одну минуту онъ не любилъ ни одной женщины сильнѣе, чѣмъ любитъ сейчасъ Ульяну, и ни одна изъ аристократокъ не казалась ему болѣе обольстительной, чѣмъ она. А ей и во снѣ не приснится, что „нижній“ баринъ, заслуженный, никогда не улыбающійся сановикъ, едва удерживается отъ восторженнаго шопота, прильнувъ губами къ самой щели чулана.
— Ульяна, Ульяна !—стучитъ вмѣстѣ съ пульсомъ у него въ мозгу.—Ульяночка, я стою передъ тобою на колѣняхъ. Я цѣлую твои ноги, и руки, и губки... Ты моя несбывшаяся, самая сладкая, самая тайная мечта.
И генералъ Арбузовъ, дѣйствительно, стоитъ на колѣняхъ и остается стоять на пыльномъ, усѣянномъ обрывками береста полу, несмотря на то, что Ульяна уже давно у себя наверху въ кухнѣ. РІ его слухъ жадно ловитъ трепетъ и хрустъ досокъ надъ головой.
Потомъ онъ сидитъ на скамеечкѣ и пьетъ изъ фляжки воду и машинально гладитъ рукой покатые склоны невѣдомаго кувшина. И понемногу, послѣ минутнаго восторженнаго вихря имъ овладѣваетъ прежнее безсмысленное забытье. Чтобы не тѣснила, да кстати, и не пачкалась одежда, онъ
Дачная нимфа.
На пляжѣ.