Всю ночь Тале - ка провела въ полудремотно - томительномъ состояніи, а утромъ не забыла собрать для матери цвѣтовъ.
Она рѣшила, что пойдетъ къ Коломину безъ карточки, просто такъ... Что она скажетъ и вообще что изъ этого получится, ей никакъ не представлялось. Было ясно неодолимое желаніе пойти къ нему, а дальше все странно путалось—ни одного опредѣленнаго чувства.
Прежде всего надо было узнать адресъ. Вспомнила, что фами
лія дамы—Линкина...
Навѣрное, онъ у нея и остановился.
Сходила на станцію и все хитро разспросила у Костьки, а со станціи къ Коломину.
Идти было около двухъ верстъ—за рѣчку. Ноги летѣли.
Мѣшались въ головѣ самыя нелѣпыя мысли, вродѣ того, что было бы хорошо, если бы она была волшебница и обратила бы «старую гусыню» въ свинью, сама вышла бы къ нему вся въ цвѣтахъ.
Боялась, что ея не примутъ. Можетъ быть, онъ еще спитъ (всего скоро девять). Тогда она погуляетъ, подождетъ.
Дача Линкиной стояла надъ рѣчкой, на зеленомъ бугрѣ и, когда Талечка ее увидѣла, то у нея такъ затрепыхалось сердце, что она рѣшила вернуться. Но легкія ноги несли ее какъ-то сами по себѣ.
Вотъ уже узорная желѣзная рѣшетка и калитка.
Грозный, красивый сенбернаръ поднялся съ крыльца и басисто залаялъ.
Хорошо, что она не взяла съ собой Лютика, а то была бы драка.
Талечка дернула за ручку звонка, и сенбернаръ забезпокоился еще больше.
Справа изъ-за дачи показался самъ Коломинъ. Онъ былъ въ чесучевой блузѣ и шелъ медленно, шурша по песку желтыми кожаными туфлями.
Увидѣвъ Талечку, весело крикнулъ, точно давно знакомой: — Входите, входите! Онъ не тронетъ! Нептунъ!
Было еще не поздно убѣжать, но Талечка собрала всю свою смѣлость и ступила за калитку.
— Вы къ Марьѣ Петровнѣ?—спросилъ Коломинъ.
— Нѣтъ... Я къ вамъ,—смутилась Талечка. Коломинъ улыбнулся и было видно по его ясному, довольному лицу, что онъ уже знаетъ, зачѣмъ пришла Талечка.
— Здравствуйте, если ко мнѣ,—весело протянулъ онъ руку. Талечку это ободрило.
— Сядемте,—опустился онъ на скамейку,—и разсказывайте, что вы отъ меня хотите?
Его сѣрые глаза, спокойные, глубокіе, продолжали улыбаться.
— Я не знаю... Я такъ пришла къ вамъ... Я хотѣла открытку вашу купить, но здѣсь нигдѣ не достанешь.
— Я вамъ дамъ открытку, ну, а еще что? Талечка потупилась и молчала.
— Ко мнѣ постоянно приходятъ такія милыя, какъ вы, существа, и я не знаю, что имъ говорить... Помогите мнѣ.
— Я васъ на станціи видѣла, когда вы пріѣзжали,—начала было Талечка и запнулась.
— Я васъ тоже, какъ будто, видѣлъ. Мнѣ ваша красная ленточка запомнилась.
Талечка чувствовала, что происходитъ совсѣмъ не то, чего она безсознательно ждала.
Сердце ея какъ будто за что-то зацѣпилось и повисло, готовое оборваться.
— Ну, я пойду...—вдругъ поднялась она. — Что вы! Почему такъ скоро?
Талечка густо покраснѣла и остановилась въ странной нерѣшительности. Она почувствовала, что если сейчасъ уйдетъ, то больше его уже не увидитъ, и мягкая, горячая, сдавившая горло волна, поднялась изъ груди. Совсѣмъ по дѣтски, смѣшно схватила его за руку и поцѣловала въ щеку.
Коломинъ сначала чуть растерялся, но видя, что Талечка, кажется, опять собирается сдѣлать то же и стоитъ вся алая со свисшими на лобъ черными завитками, и глаза ея широки и ярки, какъ два черные огня, онъ подвинулся на скамейкѣ и сказалъ, беря ее за руку и сажая рядомъ.
— Это, дитя мое, совсѣмъ лишнее,—Его голосъ сталъ мягокъ и остороженъ, и онъ началъ говорить что-то очень серьезно и наставительно.
Талечка плохо его понимала. Но ей было ясно, что случилось большое, непоправимое и до того горькое, что нельзя удержаться отъ слезъ. Появилась одна, другая, а Коломинъ, должно быть, не замѣчалъ ихъ и говорилъ:
— Надо научиться владѣть собой; въ жизни безъ того много опаснаго—Рука Талечки лежала въ его рукѣ, но вдругъ со всѣмъ по дѣтски всхлипывая, побѣжала по дорожкѣ къ калиткѣ.
Коломинъ что-то кричалъ ей вслѣдъ, но она не слышала и, ничего не понимая, чувствуя только большую, темную обиду, спѣшила дальше.
Нѣсколько пришла она въ себя лишь на станціи. Откуда-то выскочилъ Лютикъ и съ визгомъ кинулся ей подъ ноги. Талечка быстро пронеслась мимо оконъ телеграфской и черезъ третій классъ ускользнула отъ Костьки и другихъ.
Цѣлый день она сидѣла у себя въ комнатѣ, грустная и подавленная. Къ послѣднему ночному она появилась на станціи и, когда Пашковъ похвастался ей, что онъ былъ у Коломина и тотъ подарилъ ему съ надписью книгу, она очень зло усмѣхнулась и сказала:
— Вотъ ужъ ни за что бы не пошла!.. Очень ему нужно: одинъ придетъ, другой. Что онъ: попъ? что ли! И писать будетъ некогда, если будутъ цѣлый день ходить. Ему и дѣла-то ни до кого нѣтъ.
Александръ Рославлевъ.
АКОПЪ ГЮРДЖАНЪ.
Если русская живопись дала многіе высокіе образцы творчества, то нельзя этого сказать про скульптуру.
Отчасти это понятно: вся наша исторія сложилась неблагопріятно для этого вида творчества; въ далекомъ прошломъ зачаткомъ скульптуры были идолы, но ихъ уничтожило христіанство; волны Днѣпра унесли Перуна, а съ нимъ на нѣсколько вѣковъ и русскую скульптуру.
Живопись нашла себѣ пріютъ въ монастыряхъ, но къ «идольскому искусству» русскіе монахи были безпощадны; вѣдь, еще два-три года тому назадъ они сбросили со скалы въ море чудную статую «безстыжей Діанки», найденную при раскопкахъ около Севастополя.
Не развилось у насъ и монументальное дѣло; поэтическій курганъ— вотъ все то, что осталось отъ прошлаго.
Могла ли при такихъ условіяхъ развиваться скульптура? Правда, за послѣднія два столѣтія появились скульптурные памятники... Но для развитія вкуса къ скульптурѣ лучше было бы, если бы большинство изъ нихъ не увидѣло свѣта.
Безъ прошлаго, безъ традицій, понятно, безъ всякой школы—русская скульптура, въ сущности, дѣлаетъ только первые шаги. Вотъ почему всякій вкладъ здѣсь долженъ высоко цѣниться, и потому нельзя не пожалѣть, что петербуржцамъ не удалось на послѣдней выставкѣ «Міра Искусства» полюбоваться работами молодого, талантливаго скульптора— Акопа Гюрджана.
На эту выставку онъ послалъ: «Л. Н. Толстого», «Максима Горькаго», «Христа» и «Демона»», (снимки съ которыхъ мы помѣщаемъ), но они опоздали и остались до слѣдующей выставки.
На этотъ разъ Акопъ Гюрджанъ будетъ представленъ еще нѣсколькими новыми работами (снимки мы воспроиводимъ).
Русской публикѣ имя Акопа Гюрджана почти не извѣстно, но заграницей его хорошо знаютъ по выставкамъ въ парижскомъ «Салонѣ» и въ Лондонѣ.
Акопъ Гюрджанъ родился въ г. Шушѣ, затѣмъ учился въ Москвѣ у Фидлера.
Страсть къ лѣпкѣ у него появилась еще въ дѣтствѣ, но никто его не ободрялъ, не училъ, наоборотъ, на каждомъ шагу твердили, что все это—глупость, «только костюмъ пачкать». Даже впослѣдствіи, передъ женитьбой, ему невѣста поставила условіе —бросить лѣпить.
И все-же онъ не измѣнилъ скульптурѣ.
Противъ желанія
близкихъ людей онъ по
И. Сургучевъ.
Акопъ Гюрджанъ.
Принцъ Сергѣй Меликовъ.
Акопъ Гюрджанъ.
Она рѣшила, что пойдетъ къ Коломину безъ карточки, просто такъ... Что она скажетъ и вообще что изъ этого получится, ей никакъ не представлялось. Было ясно неодолимое желаніе пойти къ нему, а дальше все странно путалось—ни одного опредѣленнаго чувства.
Прежде всего надо было узнать адресъ. Вспомнила, что фами
лія дамы—Линкина...
Навѣрное, онъ у нея и остановился.
Сходила на станцію и все хитро разспросила у Костьки, а со станціи къ Коломину.
Идти было около двухъ верстъ—за рѣчку. Ноги летѣли.
Мѣшались въ головѣ самыя нелѣпыя мысли, вродѣ того, что было бы хорошо, если бы она была волшебница и обратила бы «старую гусыню» въ свинью, сама вышла бы къ нему вся въ цвѣтахъ.
Боялась, что ея не примутъ. Можетъ быть, онъ еще спитъ (всего скоро девять). Тогда она погуляетъ, подождетъ.
Дача Линкиной стояла надъ рѣчкой, на зеленомъ бугрѣ и, когда Талечка ее увидѣла, то у нея такъ затрепыхалось сердце, что она рѣшила вернуться. Но легкія ноги несли ее какъ-то сами по себѣ.
Вотъ уже узорная желѣзная рѣшетка и калитка.
Грозный, красивый сенбернаръ поднялся съ крыльца и басисто залаялъ.
Хорошо, что она не взяла съ собой Лютика, а то была бы драка.
Талечка дернула за ручку звонка, и сенбернаръ забезпокоился еще больше.
Справа изъ-за дачи показался самъ Коломинъ. Онъ былъ въ чесучевой блузѣ и шелъ медленно, шурша по песку желтыми кожаными туфлями.
Увидѣвъ Талечку, весело крикнулъ, точно давно знакомой: — Входите, входите! Онъ не тронетъ! Нептунъ!
Было еще не поздно убѣжать, но Талечка собрала всю свою смѣлость и ступила за калитку.
— Вы къ Марьѣ Петровнѣ?—спросилъ Коломинъ.
— Нѣтъ... Я къ вамъ,—смутилась Талечка. Коломинъ улыбнулся и было видно по его ясному, довольному лицу, что онъ уже знаетъ, зачѣмъ пришла Талечка.
— Здравствуйте, если ко мнѣ,—весело протянулъ онъ руку. Талечку это ободрило.
— Сядемте,—опустился онъ на скамейку,—и разсказывайте, что вы отъ меня хотите?
Его сѣрые глаза, спокойные, глубокіе, продолжали улыбаться.
— Я не знаю... Я такъ пришла къ вамъ... Я хотѣла открытку вашу купить, но здѣсь нигдѣ не достанешь.
— Я вамъ дамъ открытку, ну, а еще что? Талечка потупилась и молчала.
— Ко мнѣ постоянно приходятъ такія милыя, какъ вы, существа, и я не знаю, что имъ говорить... Помогите мнѣ.
— Я васъ на станціи видѣла, когда вы пріѣзжали,—начала было Талечка и запнулась.
— Я васъ тоже, какъ будто, видѣлъ. Мнѣ ваша красная ленточка запомнилась.
Талечка чувствовала, что происходитъ совсѣмъ не то, чего она безсознательно ждала.
Сердце ея какъ будто за что-то зацѣпилось и повисло, готовое оборваться.
— Ну, я пойду...—вдругъ поднялась она. — Что вы! Почему такъ скоро?
Талечка густо покраснѣла и остановилась въ странной нерѣшительности. Она почувствовала, что если сейчасъ уйдетъ, то больше его уже не увидитъ, и мягкая, горячая, сдавившая горло волна, поднялась изъ груди. Совсѣмъ по дѣтски, смѣшно схватила его за руку и поцѣловала въ щеку.
Коломинъ сначала чуть растерялся, но видя, что Талечка, кажется, опять собирается сдѣлать то же и стоитъ вся алая со свисшими на лобъ черными завитками, и глаза ея широки и ярки, какъ два черные огня, онъ подвинулся на скамейкѣ и сказалъ, беря ее за руку и сажая рядомъ.
— Это, дитя мое, совсѣмъ лишнее,—Его голосъ сталъ мягокъ и остороженъ, и онъ началъ говорить что-то очень серьезно и наставительно.
Талечка плохо его понимала. Но ей было ясно, что случилось большое, непоправимое и до того горькое, что нельзя удержаться отъ слезъ. Появилась одна, другая, а Коломинъ, должно быть, не замѣчалъ ихъ и говорилъ:
— Надо научиться владѣть собой; въ жизни безъ того много опаснаго—Рука Талечки лежала въ его рукѣ, но вдругъ со всѣмъ по дѣтски всхлипывая, побѣжала по дорожкѣ къ калиткѣ.
Коломинъ что-то кричалъ ей вслѣдъ, но она не слышала и, ничего не понимая, чувствуя только большую, темную обиду, спѣшила дальше.
Нѣсколько пришла она въ себя лишь на станціи. Откуда-то выскочилъ Лютикъ и съ визгомъ кинулся ей подъ ноги. Талечка быстро пронеслась мимо оконъ телеграфской и черезъ третій классъ ускользнула отъ Костьки и другихъ.
Цѣлый день она сидѣла у себя въ комнатѣ, грустная и подавленная. Къ послѣднему ночному она появилась на станціи и, когда Пашковъ похвастался ей, что онъ былъ у Коломина и тотъ подарилъ ему съ надписью книгу, она очень зло усмѣхнулась и сказала:
— Вотъ ужъ ни за что бы не пошла!.. Очень ему нужно: одинъ придетъ, другой. Что онъ: попъ? что ли! И писать будетъ некогда, если будутъ цѣлый день ходить. Ему и дѣла-то ни до кого нѣтъ.
Александръ Рославлевъ.
АКОПЪ ГЮРДЖАНЪ.
Если русская живопись дала многіе высокіе образцы творчества, то нельзя этого сказать про скульптуру.
Отчасти это понятно: вся наша исторія сложилась неблагопріятно для этого вида творчества; въ далекомъ прошломъ зачаткомъ скульптуры были идолы, но ихъ уничтожило христіанство; волны Днѣпра унесли Перуна, а съ нимъ на нѣсколько вѣковъ и русскую скульптуру.
Живопись нашла себѣ пріютъ въ монастыряхъ, но къ «идольскому искусству» русскіе монахи были безпощадны; вѣдь, еще два-три года тому назадъ они сбросили со скалы въ море чудную статую «безстыжей Діанки», найденную при раскопкахъ около Севастополя.
Не развилось у насъ и монументальное дѣло; поэтическій курганъ— вотъ все то, что осталось отъ прошлаго.
Могла ли при такихъ условіяхъ развиваться скульптура? Правда, за послѣднія два столѣтія появились скульптурные памятники... Но для развитія вкуса къ скульптурѣ лучше было бы, если бы большинство изъ нихъ не увидѣло свѣта.
Безъ прошлаго, безъ традицій, понятно, безъ всякой школы—русская скульптура, въ сущности, дѣлаетъ только первые шаги. Вотъ почему всякій вкладъ здѣсь долженъ высоко цѣниться, и потому нельзя не пожалѣть, что петербуржцамъ не удалось на послѣдней выставкѣ «Міра Искусства» полюбоваться работами молодого, талантливаго скульптора— Акопа Гюрджана.
На эту выставку онъ послалъ: «Л. Н. Толстого», «Максима Горькаго», «Христа» и «Демона»», (снимки съ которыхъ мы помѣщаемъ), но они опоздали и остались до слѣдующей выставки.
На этотъ разъ Акопъ Гюрджанъ будетъ представленъ еще нѣсколькими новыми работами (снимки мы воспроиводимъ).
Русской публикѣ имя Акопа Гюрджана почти не извѣстно, но заграницей его хорошо знаютъ по выставкамъ въ парижскомъ «Салонѣ» и въ Лондонѣ.
Акопъ Гюрджанъ родился въ г. Шушѣ, затѣмъ учился въ Москвѣ у Фидлера.
Страсть къ лѣпкѣ у него появилась еще въ дѣтствѣ, но никто его не ободрялъ, не училъ, наоборотъ, на каждомъ шагу твердили, что все это—глупость, «только костюмъ пачкать». Даже впослѣдствіи, передъ женитьбой, ему невѣста поставила условіе —бросить лѣпить.
И все-же онъ не измѣнилъ скульптурѣ.
Противъ желанія
близкихъ людей онъ по
И. Сургучевъ.
Акопъ Гюрджанъ.
Принцъ Сергѣй Меликовъ.
Акопъ Гюрджанъ.