На мѣсто пріѣхали уже, когда темнѣло. Встрѣтили ихъ урядникъ, стражникъ и сотскій, обросшій волосами до самыхъ глазъ. Сотскій стояялъ все время безъ шапки, засунувъ ее для удобства за поясъ. Чтобы не терять времени, слѣдователь тотчасъ же пошелъ посмотрѣть мѣсто происшествія. Щеголеватый молодой урядникъ показывалъ трупъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ былъ любезнымъ хозяиномъ, радушно принимающимъ гостей.
— Извольте обратить ваше вниманіе,—топоръ-съ, ваше выскородіе,—расшаркивался онъ возлѣ двери темной, низкой избы,—соцкій Простатенковъ, свѣти лучше!..
Волосатый мужикъ поднималъ фонарь и жался къ двери, очевидно, боясь трупа.
— А вотъ предметъ происшествія, трупъ-съ, ваше выскородіе,—любезно указывалъ урядникъ,—какъ лишенный жизни крестьянинъ мѣстной деревни Федоръ Парамоновъ Парамоновъ... Простатенко, свѣти дюжѣй!..
Слѣдователь давно уже привыкъ ко всякимъ трупамъ и спокойно смотрѣлъ на пролитую по грязному полу кровь, на окровавленный топоръ, на длинное, лежавшее ничкомъ тѣло.
Убитый былъ одѣтъ въ хорошій пиджакъ, смазные сапоги и цвѣтную рубаху и лежалъ такъ, что если бы не черное пятно на затылкѣ, уходящее въ рыжеватые волосы, можно было бы подумать, что лежитъ сильно пьяный мужикъ.
— Изволите обратить вниманіе—яйцо, ваше высокородіе,—указывалъ урядникъ,—не ожидавши, значитъ... Какъ она, подлая душа...
— Оставьте вы ваши объясненія,—оборвалъ его Бѣляевъ,—я спрошу васъ, если нужно будетъ...
Урядникъ сконфузился и отступилъ въ сторону. Въ правой рукѣ трупа дѣйствительно, было зажато наполовину облупленное вареное яйцо: тутъ же, ближе къ столу, валялась и скорлупа отъ него.
— Н-да, картинка,—покачалъ головой докторъ,—веселый жанръ!.. Бѣляевъ спросилъ урядника и сотскаго,—не трогали ли трупа, есть ли стража, и пошелъ изъ избы. Ему хотѣлось ѣсть и спать и было противно думать о томъ, что въ земской избѣ только что затопили и тамъ стоитъ угарный, мозглый воздухъ.
— А она-то заперта?—не оборачиваясь, спросилъ онъ урядника. — Такъ точно, ваше выскородіе, стражникъ при ей...
Волосатый сотскій притащилъ самоваръ, сдѣлалъ на ошосткѣ яичницу и, разставивъ на столѣ посуду, отошелъ къ дверямъ.
— Хоть бы село порядочное было,—говорилъ докторъ, выпивая третью рюмку водки,—попъ, что ли, нашелся бы—третій партнеръ, въ преферансъ сыграли бы...
Отъ скуки онъ болталъ съ сотскимъ, разспрашивая его о преступленіи.
— Какъ она, извѣстное дѣло,—говорилъ волосатый мужикъ, чуть поблескивая маленькими, медвѣжьими глазками,—онъ-то хорошо жилътакъ надо сказать—больше по бондарной части, кадку тамъ какую, либо бочку...
— Что жъ—билъ, что ли, ее?—спрашивалъ докторъ.
— Не бить чтобы—то не было!.. Конешно—какъ у насъ мужицкое обыкновеніе, ну, чтобы очень, то нѣтъ, нельзя сказать...
— Съ чего жъ она такъ-то?
— А да, вѣдь, извѣстно—бабій умъ!.. Захмычка, значитъ, бабья такая—въ бабы ума много-ль? Говорится слово не зря—волосъ дологъ а умъ коротокъ...
— Ладно, завтра все узнаемъ,—перебилъ его Бѣляевъ,—теперь спать надо...
Лежа на вздымавшемся твердомъ, шуршавшемъ горой сѣнникѣ, несмотря на безсонницу въ прошлую ночь, на утомленіе, онъ долго не могъ заснуть.. Лежать было твердо, сѣно сбилось комками, отъ двери несло холодомъ, къ тому же оказались блохи, отъ которыхъ не было покою.
Забываясь чуткой, осторожной дремой, Бѣляевъ слышалъ, какъ похрапываетъ тотчасъ же уснувшій, какъ ребенокъ, докторъ, какъ гудитъ на чердакѣ вѣтеръ, какъ что-то стучитъ за стѣной. Онъ слушалъ незнакомые ночные звуки и утомленный мозгъ все какъ будто ждалъ чего-то...
Порой въ воображеніи рисовался мужикъ въ хорошемъ пиджакѣ, легшій ничкомъ, какъ внезапно сваленный хмелемъ, черное пятно на затылкѣ и вареное яйцо въ рукѣ.
Гдѣ-то сейчасъ, прислушиваясь къ темнымъ ночнымъ шорохамъ, сидитъ въ темной избѣ баба и глядитъ передъ собой безсонными, лихорадочными глазами, О чемъ она думаетъ теперь? Она сдѣлала то, что рѣзко разломало ея жизнь—и теперь не спитъ, можетъ быть, стонетъ, сожалѣя о невозвратномъ, можетъ быть, поникла въ отупѣломъ равнодушіи?.. О чемъ она думаетъ, что слышитъ, что чудится ей въ воѣ вѣтра, въ тревожной вознѣ, гдѣ-то на крышѣ?
Левъ Толстой.
Акопъ Гюрджанъ.
Екатерина Пѣшкова.
(Жена Максима Горькаго).Акопъ Гюрджанъ.
— Извольте обратить ваше вниманіе,—топоръ-съ, ваше выскородіе,—расшаркивался онъ возлѣ двери темной, низкой избы,—соцкій Простатенковъ, свѣти лучше!..
Волосатый мужикъ поднималъ фонарь и жался къ двери, очевидно, боясь трупа.
— А вотъ предметъ происшествія, трупъ-съ, ваше выскородіе,—любезно указывалъ урядникъ,—какъ лишенный жизни крестьянинъ мѣстной деревни Федоръ Парамоновъ Парамоновъ... Простатенко, свѣти дюжѣй!..
Слѣдователь давно уже привыкъ ко всякимъ трупамъ и спокойно смотрѣлъ на пролитую по грязному полу кровь, на окровавленный топоръ, на длинное, лежавшее ничкомъ тѣло.
Убитый былъ одѣтъ въ хорошій пиджакъ, смазные сапоги и цвѣтную рубаху и лежалъ такъ, что если бы не черное пятно на затылкѣ, уходящее въ рыжеватые волосы, можно было бы подумать, что лежитъ сильно пьяный мужикъ.
— Изволите обратить вниманіе—яйцо, ваше высокородіе,—указывалъ урядникъ,—не ожидавши, значитъ... Какъ она, подлая душа...
— Оставьте вы ваши объясненія,—оборвалъ его Бѣляевъ,—я спрошу васъ, если нужно будетъ...
Урядникъ сконфузился и отступилъ въ сторону. Въ правой рукѣ трупа дѣйствительно, было зажато наполовину облупленное вареное яйцо: тутъ же, ближе къ столу, валялась и скорлупа отъ него.
— Н-да, картинка,—покачалъ головой докторъ,—веселый жанръ!.. Бѣляевъ спросилъ урядника и сотскаго,—не трогали ли трупа, есть ли стража, и пошелъ изъ избы. Ему хотѣлось ѣсть и спать и было противно думать о томъ, что въ земской избѣ только что затопили и тамъ стоитъ угарный, мозглый воздухъ.
— А она-то заперта?—не оборачиваясь, спросилъ онъ урядника. — Такъ точно, ваше выскородіе, стражникъ при ей...
Волосатый сотскій притащилъ самоваръ, сдѣлалъ на ошосткѣ яичницу и, разставивъ на столѣ посуду, отошелъ къ дверямъ.
— Хоть бы село порядочное было,—говорилъ докторъ, выпивая третью рюмку водки,—попъ, что ли, нашелся бы—третій партнеръ, въ преферансъ сыграли бы...
Отъ скуки онъ болталъ съ сотскимъ, разспрашивая его о преступленіи.
— Какъ она, извѣстное дѣло,—говорилъ волосатый мужикъ, чуть поблескивая маленькими, медвѣжьими глазками,—онъ-то хорошо жилътакъ надо сказать—больше по бондарной части, кадку тамъ какую, либо бочку...
— Что жъ—билъ, что ли, ее?—спрашивалъ докторъ.
— Не бить чтобы—то не было!.. Конешно—какъ у насъ мужицкое обыкновеніе, ну, чтобы очень, то нѣтъ, нельзя сказать...
— Съ чего жъ она такъ-то?
— А да, вѣдь, извѣстно—бабій умъ!.. Захмычка, значитъ, бабья такая—въ бабы ума много-ль? Говорится слово не зря—волосъ дологъ а умъ коротокъ...
— Ладно, завтра все узнаемъ,—перебилъ его Бѣляевъ,—теперь спать надо...
Лежа на вздымавшемся твердомъ, шуршавшемъ горой сѣнникѣ, несмотря на безсонницу въ прошлую ночь, на утомленіе, онъ долго не могъ заснуть.. Лежать было твердо, сѣно сбилось комками, отъ двери несло холодомъ, къ тому же оказались блохи, отъ которыхъ не было покою.
Забываясь чуткой, осторожной дремой, Бѣляевъ слышалъ, какъ похрапываетъ тотчасъ же уснувшій, какъ ребенокъ, докторъ, какъ гудитъ на чердакѣ вѣтеръ, какъ что-то стучитъ за стѣной. Онъ слушалъ незнакомые ночные звуки и утомленный мозгъ все какъ будто ждалъ чего-то...
Порой въ воображеніи рисовался мужикъ въ хорошемъ пиджакѣ, легшій ничкомъ, какъ внезапно сваленный хмелемъ, черное пятно на затылкѣ и вареное яйцо въ рукѣ.
Гдѣ-то сейчасъ, прислушиваясь къ темнымъ ночнымъ шорохамъ, сидитъ въ темной избѣ баба и глядитъ передъ собой безсонными, лихорадочными глазами, О чемъ она думаетъ теперь? Она сдѣлала то, что рѣзко разломало ея жизнь—и теперь не спитъ, можетъ быть, стонетъ, сожалѣя о невозвратномъ, можетъ быть, поникла въ отупѣломъ равнодушіи?.. О чемъ она думаетъ, что слышитъ, что чудится ей въ воѣ вѣтра, въ тревожной вознѣ, гдѣ-то на крышѣ?
Левъ Толстой.
Акопъ Гюрджанъ.
Екатерина Пѣшкова.
(Жена Максима Горькаго).Акопъ Гюрджанъ.