III.
Пока Бѣляевъ допрашивалъ свидѣтелей, старосту и сотскаго, докторъ производилъ вскрытіе. Съ дѣломъ этимъ онъ справлялся быстро и оживленно и, когда взмахивалъ ланцетами или пилой, то казалось, что онъ собирается вкусно и весело пообѣдать.
Заключеніе онъ написалъ въ двадцать минутъ и успѣлъ даже нарисовать схему пораненія, чѣмъ очень гордился въ своихъ протоколахъ. И когда оттушевалъ перомъ окружающія рану волосы, то откинулся назадъ, склонилъ голову къ одному плечу и полюбовался работой. Рисунокъ ему нравился, онъ придѣлалъ внизу чернильную кляксу, которая должна была изображать кровь, и, посвистывая, пошелъ къ слѣдователю.
Бѣляевъ сидѣлъ, опершись подбородкомъ на сложенныя на протоколѣ руки, и неподвижно смотрѣлъ на убійцу.
Передъ нимъ стояла молодая, высокая баба, одѣтая просто, но не бѣдно. Докторъ мелькомъ взглянулъ на нее и спросилъ:
— Я мѣшаю? Мнѣ уйти, можетъ быть?
Бѣляевъ перевелъ глаза на него и вмѣсто отвѣта протянулъ ему листокъ допроса. На большомъ листѣ послѣ обычныхъ словъ объ имени, званіи, годахъ, чернѣло пять строкъ, раздѣленныхъ внимательно нарисованными точками. По тому, что заглавныя буквы были тоже разрисованы и украшены закорючками, докторъ понялъ, что допросъ подвигался туго, и слѣдователь порою не зналъ даже—о чемъ еще спросить?
Въ протоколѣ допроса значилось, что опрашиваемая по дѣлу объ убійствѣ крестьянина Федора Парамонова Парамонова жена его Аксинья Федотова Парамонова виновной себя признала, о причинахъ же, побудившихъ ее совершить преступленіе—объяснила...
Дальше стояли двѣ точки, потомъ тире.
— Гм., что же объяснила?—спросилъ докторъ.
— А вотъ, посмотрите на нее—объяснила—объяснила, а что объяснила—неизвѣстно,—пожалъ плечами Бѣляевъ, откидываясь на спинку стула,—извольте полюбоваться...
— Такъ, такъ...—бормоталъ докторъ,—что же, батя, онъ рѣче?,— припомнилъ онъ конецъ шуточнаго стихотворенія,—что же, батя, онъ рѣче?
Аксинья стояла, опустивъ глаза и крѣпко поджавъ полныя, красныя губы. Лицо у нея было мягкое, простоватое, но было въ немъ невольно заставлявшее смотрѣть еще—прозрачная тѣнь далекой и строгой мысли лежала на этомъ лицѣ, странно смягчая суровую складку около темныхъ, великоватыхъ губъ. Или это только казалось оттого, что тамъ, позади нея, уже стояло большое и непоправимое, и отбросило холодную тѣнь на стоявшую передъ столомъ бабу.
— Н-да, конечно,—задумчиво бормоталъ докторъ, искоса поглядывая на Аксинью,—объяснила...
Онъ присѣлъ въ уголъ на лавку и сталъ разбираться въ своей шкатулкѣ.
Бѣляевъ вздохнулъ, взялъ перо и опять принялся за допросъ.
— Ну, хорошо, ты вотъ сознаешься, это хорошо,—заговорилъ онъ, намѣчая около точекъ маленькіе кружки,—но за что-жъ ты его убила? Билъ онъ тебя, что ли, пьянствовалъ?
Баба чуть шевельнулась и равнодушно, хотя охотно отвѣтила:
— Нѣтъ, не пилъ... Извѣстно, какъ по крестьянству, однако, не такъ, чтобы...
— А билъ?
— Бывало, когда и училъ... Для науки больше, — равнодушно бросала слова она,—только что мы не обижались!..
— Ну, вотъ, видишь, сама говоришь, что не обижалась,—повторилъ Бѣляевъ, грызя конецъ вставки,—жили вы не бѣдно, онъ хорошій бондарь, зарабатывалъ, тебѣ въ нарядахъ не отказывалъ, не билъ тогда что же, въ чемъ же дѣло, почему ты убила его?
Аксинья опять опустила глаза и слегка пошевелила пальцами. Упрямая складка возлѣ губъ стала рѣзче, и лицо отъ этого стало замкнутымъ и холоднымъ.
Слѣдователь бился съ ней уже часа два и оба они—и Бѣляевъ и баба— устали отъ этого допроса. Баба во всемъ признавалась, подробно, хотя отрывисто, рисовала картину убійства, какъ она взяла топоръ, какъ хотѣла ударить, да мужъ оглянулся, и она сдѣлала видъ, что колетъ лучину, какъ мужъ сталъ чистить вареное яйцо и ужъ посолилъ его, когда она съ розмаху всадила топоръ въ затылок.
Выставка конкуррентовъ въ Академіи Художествъ
Панно.
Шухаевъ.
Пока Бѣляевъ допрашивалъ свидѣтелей, старосту и сотскаго, докторъ производилъ вскрытіе. Съ дѣломъ этимъ онъ справлялся быстро и оживленно и, когда взмахивалъ ланцетами или пилой, то казалось, что онъ собирается вкусно и весело пообѣдать.
Заключеніе онъ написалъ въ двадцать минутъ и успѣлъ даже нарисовать схему пораненія, чѣмъ очень гордился въ своихъ протоколахъ. И когда оттушевалъ перомъ окружающія рану волосы, то откинулся назадъ, склонилъ голову къ одному плечу и полюбовался работой. Рисунокъ ему нравился, онъ придѣлалъ внизу чернильную кляксу, которая должна была изображать кровь, и, посвистывая, пошелъ къ слѣдователю.
Бѣляевъ сидѣлъ, опершись подбородкомъ на сложенныя на протоколѣ руки, и неподвижно смотрѣлъ на убійцу.
Передъ нимъ стояла молодая, высокая баба, одѣтая просто, но не бѣдно. Докторъ мелькомъ взглянулъ на нее и спросилъ:
— Я мѣшаю? Мнѣ уйти, можетъ быть?
Бѣляевъ перевелъ глаза на него и вмѣсто отвѣта протянулъ ему листокъ допроса. На большомъ листѣ послѣ обычныхъ словъ объ имени, званіи, годахъ, чернѣло пять строкъ, раздѣленныхъ внимательно нарисованными точками. По тому, что заглавныя буквы были тоже разрисованы и украшены закорючками, докторъ понялъ, что допросъ подвигался туго, и слѣдователь порою не зналъ даже—о чемъ еще спросить?
Въ протоколѣ допроса значилось, что опрашиваемая по дѣлу объ убійствѣ крестьянина Федора Парамонова Парамонова жена его Аксинья Федотова Парамонова виновной себя признала, о причинахъ же, побудившихъ ее совершить преступленіе—объяснила...
Дальше стояли двѣ точки, потомъ тире.
— Гм., что же объяснила?—спросилъ докторъ.
— А вотъ, посмотрите на нее—объяснила—объяснила, а что объяснила—неизвѣстно,—пожалъ плечами Бѣляевъ, откидываясь на спинку стула,—извольте полюбоваться...
— Такъ, такъ...—бормоталъ докторъ,—что же, батя, онъ рѣче?,— припомнилъ онъ конецъ шуточнаго стихотворенія,—что же, батя, онъ рѣче?
Аксинья стояла, опустивъ глаза и крѣпко поджавъ полныя, красныя губы. Лицо у нея было мягкое, простоватое, но было въ немъ невольно заставлявшее смотрѣть еще—прозрачная тѣнь далекой и строгой мысли лежала на этомъ лицѣ, странно смягчая суровую складку около темныхъ, великоватыхъ губъ. Или это только казалось оттого, что тамъ, позади нея, уже стояло большое и непоправимое, и отбросило холодную тѣнь на стоявшую передъ столомъ бабу.
— Н-да, конечно,—задумчиво бормоталъ докторъ, искоса поглядывая на Аксинью,—объяснила...
Онъ присѣлъ въ уголъ на лавку и сталъ разбираться въ своей шкатулкѣ.
Бѣляевъ вздохнулъ, взялъ перо и опять принялся за допросъ.
— Ну, хорошо, ты вотъ сознаешься, это хорошо,—заговорилъ онъ, намѣчая около точекъ маленькіе кружки,—но за что-жъ ты его убила? Билъ онъ тебя, что ли, пьянствовалъ?
Баба чуть шевельнулась и равнодушно, хотя охотно отвѣтила:
— Нѣтъ, не пилъ... Извѣстно, какъ по крестьянству, однако, не такъ, чтобы...
— А билъ?
— Бывало, когда и училъ... Для науки больше, — равнодушно бросала слова она,—только что мы не обижались!..
— Ну, вотъ, видишь, сама говоришь, что не обижалась,—повторилъ Бѣляевъ, грызя конецъ вставки,—жили вы не бѣдно, онъ хорошій бондарь, зарабатывалъ, тебѣ въ нарядахъ не отказывалъ, не билъ тогда что же, въ чемъ же дѣло, почему ты убила его?
Аксинья опять опустила глаза и слегка пошевелила пальцами. Упрямая складка возлѣ губъ стала рѣзче, и лицо отъ этого стало замкнутымъ и холоднымъ.
Слѣдователь бился съ ней уже часа два и оба они—и Бѣляевъ и баба— устали отъ этого допроса. Баба во всемъ признавалась, подробно, хотя отрывисто, рисовала картину убійства, какъ она взяла топоръ, какъ хотѣла ударить, да мужъ оглянулся, и она сдѣлала видъ, что колетъ лучину, какъ мужъ сталъ чистить вареное яйцо и ужъ посолилъ его, когда она съ розмаху всадила топоръ въ затылок.
Выставка конкуррентовъ въ Академіи Художествъ
Панно.
Шухаевъ.