и часто поэтому пріѣзжавшій къ нимъ изъ города.
— Любовь это — посланница небесъ ораторствовалъ художникъ: — она прекрасна и недолговѣчна, какъ падающая звѣзда. Время — самый ужасный врагъ любви. Любовь до
гроба превращается въ идиллію Афанасія Ивановича и Пульхеріи Ивановны. Гдѣ у нихъ была любовь? Вѣдь, тамъ съ тридцати лѣтъ, вѣроятно, была только одинаковая симпатія къ пирожкамъ съ одной и той
же начинкой, потомъ общіе ревматизмы и больше ничего. Любовь не можетъ быть долгой, какъ и счастье. Любовь исключеніе, а не норма. У насъ лицемѣрно не хотятъ замѣчать того, что въ нашемъ супружествѣ любовь исчезаетъ, или, если хотите, превращается просто въ холодную энергію, приводящую въ движеніе фабрику дѣтей...
Всѣ расхохотались и набросились на художника, его поддерживалъ только молодой присяжный повѣренный, юрисконсультъ завода. Говоря, точно въ судѣ, онъ слегка умышленно грассировалъ:
— Я согласенъ съ Иваномъ Яковлевичемъ вполнѣ: бракъ — это прѣсность. Знать только одну женщину, — это то же, что прожить жизнь въ одномъ городѣ, въ одной и той же квартирѣ, ходя всегда по одной и той же улицѣ въ одну и ту же канцелярію. Кромѣ всего этого, вѣдь, есть еще бурные океаны, голубыя моря, прозрачныя озера, горы, зеленыя долины и на все это закрыть глаза? Отъ всего этого отказаться? Во имя чего? Во имя брака? Но развѣ онъ не напоминаетъ дореформенныхъ арестантовъ, шествовавшихъ въ Сибирь группами, прикрѣпленными къ пруту и ненавидѣвшихъ другъ друга, такъ какъ каждое движеніе одного мѣшало другому?
— Позвольте, но чего же вы хотите? — вмѣшалась Ольга Николаевна, улыбаясь.
Александръ Ивановичъ поглядѣлъ на улыбающуюся жену и подумалъ, что она еще очень красива и должна нравиться мужчинамъ.
Снова говорилъ художникъ, его подзадоривали, шутили.
Затѣмъ опять говорилъ адвокатъ. — Ну, а дѣти? Что вы будете дѣлать съ дѣтьми? — требовали отвѣта дамы. И въ нѣкоторыхъ голосахъ чувствовалось нѣчто болѣе серьезное, чѣмъ простое любопытство.
— Я противъ дѣтей! — заявилъ адвокатъ, улыбаясь.
— То-есть какъ?
— А такъ, противъ, да и только. Дѣти — это или эгоизмъ, или, простите за рѣзкость, недомысліе. Рожденіе дѣтей — это провокація, — говорилъ онъ, видимо довольный своей оригинальностью. — Создается существо для того, чтобы сейчасъ же при появленіи на свѣтъ Божій быть приговореннымъ къ смертной казни и при этомъ мучительной, такъ какъ жизнь отнимается не сразу, а капля по каплѣ въ теченіе десятковъ лѣтъ. Мы, создающіе дѣтей, хуже тѣхъ, что выносятъ смертные приговоры, такъ какъ тѣ не создаютъ преступниковъ, чтобы обречь ихъ смерти, а мы создаемъ человѣка и обрекаемъ его смерти.
— Но тогда человѣчество перестанетъ существовать? — вмѣшался увѣренно въ разговоръ Александръ Ивановичъ, и чувствовалось, что онъ глядитъ на адвоката нѣсколько свысока.
— А почему оно должно обязательно существовать? — вопросомъ на вопросъ отвѣчалъ за адвоката художникъ.
Александру Ивановичу, въ концѣ концовъ, было все равно, будетъ ли существовать человѣчество или нѣтъ, но почему-то вяло сталъ возражать.
Молодой, жизнерадостный заводскій инженеръ, спортсменъ, поклонникъ автомобилей и женщинъ, разрѣшилъ споръ по-своему:
— О чемъ спорить, господа? Ясное дѣло: жизнь — это поѣздъ, мчащійся въ пропасть, я вся задача въ томъ, чтобы проѣхать это разстояніе не въ третьемъ, а въ первомъ классѣ...
«Вотъ еще дуракъ! » — подумалъ Александръ Ивановичъ. Онъ не любилъ инженера, непріятно дѣйствовавшаго на него самоувѣренностью и какойто механической жизнерадостностью. Кромѣ того, подозрѣвалъ, что тотъ ухаживаетъ за Ольгой Николаевной. Правда, онъ съ женой давно уже не мѣшали другъ другу, но все же это было непріятно, и инженеръ казался просто осломъ въ желтыхъ туфляхъ; въ немъ было непріятно все, даже эти его необычайно желтаго цвѣта туфли съ огромными бантами.
Со споромъ незамѣтно было покончено; занялись проектами относительно вечера: молодежь предлагала поѣздку по морю или на автомобиляхъ; нѣсколько человѣкъ отстаивали квартетъ. Александръ Ивановичъ остался съ музыкантами.
Не поѣхала и Татьяна Аркадьевна, которой такъ рано нельзя было отлу
читься изъ дому: дѣти еще не улеглись спать, а она, какъ гувернантка,
была пунктуальна и щепетильна, несмотря на положеніе члена семьи, которое занимала, какъ племянница хозяйки дома.
Смуглая съ большими грустными карими глазами, молчаливая, только что сформировавшаяся дѣвушка влекла къ себѣ Александра Ивановича своей грустной поэтичностью и трогала пугливой робостью.
Жена уѣхала въ автомобилѣ съ художникомъ и инженеромъ. Уѣхало еще три автомобиля съ гостями. Оставшіеся перешли съ террасы въ залу и вскорѣ начался домашній концертъ.
Слушая музыку, Александръ Ивановичъ сталъ думать о томъ, о чемъ часто думалъ въ послѣднее время — что старѣетъ, что въ жизни у него не было настоящей беззаботной, свѣтлой чистой радости. Печальное дѣтство, голодное студенчество, дѣла... Дѣла ли помѣшали, женился ли неудачно, но любви не было и нѣтъ.
Жена, какъ женщина, для него давно стала чѣмъ-то вродѣ завода, извѣстнымъ и неинтереснымъ. Гдѣ же поэзія жизни? Да и есть ли она? И грустно было думать, что вотъ почти двѣ трети жизни уже прожито и ничего-то настоящаго въ жизни не было еще.
Татьяна Аркадьевна пѣла романсы Грига. Потомъ составился квартетъ.
Александръ Ивановичъ мягко позвалъ:
— Таня, идите ко мнѣ.
Она взглянула и заколебалась.
— Идите, идите... — настоялъ Александръ Ивановичъ и, когда подошла, усадилъ рядомъ на диванъ и, по родственному, взявъ за руку, сказалъ:
— Будемъ слушать. Здѣсь хорошо...
Говорилъ съ ней, какъ старшій съ младшей и тихо гладилъ ея руку.
На паркетѣ зала тамъ, куда не достигалъ свѣтъ свѣчей у пюпитровъ, лежала мягкая лунная полоса.
Александръ Ивановичъ думалъ о Танѣ и было такъ покойно, грустно и хорошо... А у Тани тревожно мчались одна за другой короткія пугливыя мысли и она не знала, что дѣлать. Ложное положеніе, создавшееся у нея въ отношеніи тетки Ольги Николаевны ее мучило. Въ послѣднее время она часто плакала по ночамъ, ища выхода и не находила его, а каждый день, помимо ея воли, давалъ все больше такого, что надо было
— Любовь это — посланница небесъ ораторствовалъ художникъ: — она прекрасна и недолговѣчна, какъ падающая звѣзда. Время — самый ужасный врагъ любви. Любовь до
гроба превращается въ идиллію Афанасія Ивановича и Пульхеріи Ивановны. Гдѣ у нихъ была любовь? Вѣдь, тамъ съ тридцати лѣтъ, вѣроятно, была только одинаковая симпатія къ пирожкамъ съ одной и той
же начинкой, потомъ общіе ревматизмы и больше ничего. Любовь не можетъ быть долгой, какъ и счастье. Любовь исключеніе, а не норма. У насъ лицемѣрно не хотятъ замѣчать того, что въ нашемъ супружествѣ любовь исчезаетъ, или, если хотите, превращается просто въ холодную энергію, приводящую въ движеніе фабрику дѣтей...
Всѣ расхохотались и набросились на художника, его поддерживалъ только молодой присяжный повѣренный, юрисконсультъ завода. Говоря, точно въ судѣ, онъ слегка умышленно грассировалъ:
— Я согласенъ съ Иваномъ Яковлевичемъ вполнѣ: бракъ — это прѣсность. Знать только одну женщину, — это то же, что прожить жизнь въ одномъ городѣ, въ одной и той же квартирѣ, ходя всегда по одной и той же улицѣ въ одну и ту же канцелярію. Кромѣ всего этого, вѣдь, есть еще бурные океаны, голубыя моря, прозрачныя озера, горы, зеленыя долины и на все это закрыть глаза? Отъ всего этого отказаться? Во имя чего? Во имя брака? Но развѣ онъ не напоминаетъ дореформенныхъ арестантовъ, шествовавшихъ въ Сибирь группами, прикрѣпленными къ пруту и ненавидѣвшихъ другъ друга, такъ какъ каждое движеніе одного мѣшало другому?
— Позвольте, но чего же вы хотите? — вмѣшалась Ольга Николаевна, улыбаясь.
Александръ Ивановичъ поглядѣлъ на улыбающуюся жену и подумалъ, что она еще очень красива и должна нравиться мужчинамъ.
Снова говорилъ художникъ, его подзадоривали, шутили.
Затѣмъ опять говорилъ адвокатъ. — Ну, а дѣти? Что вы будете дѣлать съ дѣтьми? — требовали отвѣта дамы. И въ нѣкоторыхъ голосахъ чувствовалось нѣчто болѣе серьезное, чѣмъ простое любопытство.
— Я противъ дѣтей! — заявилъ адвокатъ, улыбаясь.
— То-есть какъ?
— А такъ, противъ, да и только. Дѣти — это или эгоизмъ, или, простите за рѣзкость, недомысліе. Рожденіе дѣтей — это провокація, — говорилъ онъ, видимо довольный своей оригинальностью. — Создается существо для того, чтобы сейчасъ же при появленіи на свѣтъ Божій быть приговореннымъ къ смертной казни и при этомъ мучительной, такъ какъ жизнь отнимается не сразу, а капля по каплѣ въ теченіе десятковъ лѣтъ. Мы, создающіе дѣтей, хуже тѣхъ, что выносятъ смертные приговоры, такъ какъ тѣ не создаютъ преступниковъ, чтобы обречь ихъ смерти, а мы создаемъ человѣка и обрекаемъ его смерти.
— Но тогда человѣчество перестанетъ существовать? — вмѣшался увѣренно въ разговоръ Александръ Ивановичъ, и чувствовалось, что онъ глядитъ на адвоката нѣсколько свысока.
— А почему оно должно обязательно существовать? — вопросомъ на вопросъ отвѣчалъ за адвоката художникъ.
Александру Ивановичу, въ концѣ концовъ, было все равно, будетъ ли существовать человѣчество или нѣтъ, но почему-то вяло сталъ возражать.
Молодой, жизнерадостный заводскій инженеръ, спортсменъ, поклонникъ автомобилей и женщинъ, разрѣшилъ споръ по-своему:
— О чемъ спорить, господа? Ясное дѣло: жизнь — это поѣздъ, мчащійся въ пропасть, я вся задача въ томъ, чтобы проѣхать это разстояніе не въ третьемъ, а въ первомъ классѣ...
«Вотъ еще дуракъ! » — подумалъ Александръ Ивановичъ. Онъ не любилъ инженера, непріятно дѣйствовавшаго на него самоувѣренностью и какойто механической жизнерадостностью. Кромѣ того, подозрѣвалъ, что тотъ ухаживаетъ за Ольгой Николаевной. Правда, онъ съ женой давно уже не мѣшали другъ другу, но все же это было непріятно, и инженеръ казался просто осломъ въ желтыхъ туфляхъ; въ немъ было непріятно все, даже эти его необычайно желтаго цвѣта туфли съ огромными бантами.
Со споромъ незамѣтно было покончено; занялись проектами относительно вечера: молодежь предлагала поѣздку по морю или на автомобиляхъ; нѣсколько человѣкъ отстаивали квартетъ. Александръ Ивановичъ остался съ музыкантами.
Не поѣхала и Татьяна Аркадьевна, которой такъ рано нельзя было отлу
читься изъ дому: дѣти еще не улеглись спать, а она, какъ гувернантка,
была пунктуальна и щепетильна, несмотря на положеніе члена семьи, которое занимала, какъ племянница хозяйки дома.
Смуглая съ большими грустными карими глазами, молчаливая, только что сформировавшаяся дѣвушка влекла къ себѣ Александра Ивановича своей грустной поэтичностью и трогала пугливой робостью.
Жена уѣхала въ автомобилѣ съ художникомъ и инженеромъ. Уѣхало еще три автомобиля съ гостями. Оставшіеся перешли съ террасы въ залу и вскорѣ начался домашній концертъ.
Слушая музыку, Александръ Ивановичъ сталъ думать о томъ, о чемъ часто думалъ въ послѣднее время — что старѣетъ, что въ жизни у него не было настоящей беззаботной, свѣтлой чистой радости. Печальное дѣтство, голодное студенчество, дѣла... Дѣла ли помѣшали, женился ли неудачно, но любви не было и нѣтъ.
Жена, какъ женщина, для него давно стала чѣмъ-то вродѣ завода, извѣстнымъ и неинтереснымъ. Гдѣ же поэзія жизни? Да и есть ли она? И грустно было думать, что вотъ почти двѣ трети жизни уже прожито и ничего-то настоящаго въ жизни не было еще.
Татьяна Аркадьевна пѣла романсы Грига. Потомъ составился квартетъ.
Александръ Ивановичъ мягко позвалъ:
— Таня, идите ко мнѣ.
Она взглянула и заколебалась.
— Идите, идите... — настоялъ Александръ Ивановичъ и, когда подошла, усадилъ рядомъ на диванъ и, по родственному, взявъ за руку, сказалъ:
— Будемъ слушать. Здѣсь хорошо...
Говорилъ съ ней, какъ старшій съ младшей и тихо гладилъ ея руку.
На паркетѣ зала тамъ, куда не достигалъ свѣтъ свѣчей у пюпитровъ, лежала мягкая лунная полоса.
Александръ Ивановичъ думалъ о Танѣ и было такъ покойно, грустно и хорошо... А у Тани тревожно мчались одна за другой короткія пугливыя мысли и она не знала, что дѣлать. Ложное положеніе, создавшееся у нея въ отношеніи тетки Ольги Николаевны ее мучило. Въ послѣднее время она часто плакала по ночамъ, ища выхода и не находила его, а каждый день, помимо ея воли, давалъ все больше такого, что надо было