Гдѣ не видно зарева.
Раннимъ весеннимъ утромъ, едва солнце разметало свои золотыя нити по свѣтлому небу, горестно вдругъ гдѣ-то высоко на бѣлой колокольнѣ заплакалъ старый, колоколъ, а молодые колокола утѣшать его стали.
Посреди храма, противу царскихъ вратъ, возвышался бѣлый открытый гробъ, мигавшій отблескомъ живыхъ огней паникадилъ и тоненькихъ восковыхъ свѣчей молящихся. Все подножіе спряталось подъ зелено-бѣлыми вѣнками и лентами. И живые, недавно срѣзанные цвѣты, закрывали тѣло усопшаго, повисли у изголовья. Временами они роняли капли слезъ на закостенѣвшій. холодный лобъ.
Блеснулъ настойчивый лучъ, остріемъ пробился сквозь далекій полукругъ цвѣтного окна и синью окрасилъ новый офицерскій мундиръ. Молодой, безусый ротъ навѣки сомкнулся. Незрячіе глаза чуточку пріоткрыли опустившіяся вѣки. Въ скрещенныхъ рукахъ свѣтился маленькій образъ. Высокая блѣдная дѣвушка, должно быть, сестра, поднялась къ гробу и заботливо ласковой рукой сняла бѣлую прядь волосъ съ мертваго лба. Старушка-мать, опираясь на чьюто руку, съ трудомъ встала на колѣни. Изъ-подъ чернаго покрывала глядѣло лицо, чистое, ясное, омытое недѣлимымъ страданіемъ. Родственники, братья, знакомые—все обнаженныя головы. Глаза, опущенные долу. Кто, быть можетъ, думалъ о тлѣнной, краткой человѣческой жизни. Рѣдкій вздохъ перемежался съ тихимъ плачемъ.
Священникъ, облаченный въ серебро, золото и цвѣтные камни ризъ, вышелъ изъ алтаря. Тонкая ниточка дыма потянулась изъ его рукъ. Закурился ладанъ у лика Скорбящей. Молодые голоса хоромъ подняли могучую волну, заиграли, зазвенѣли, громомъ неба, порывомъ бури, шопотомъ лѣса, коснулись вечерняго далекаго поля и захватили съ собой вздохъ ночи—рыданіе сироты-матери. Вознесли къ высокимъ сводамъ Господнюю славу и пропѣли Вѣчную память.
Сверкнули серебряныя кисти. Гробъ колыхнулся и вознесся, и поплылъ чадъ обнаженными головами живыхъ.
Тонкіе пальцы, обтянутые перчаткой, слегка коснулись моей руки, я вздрог
нулъ отъ неожиданности и обернулся. Рядомъ, вплотную у моего плеча стояла молодая дѣвушка.
Все мнѣ было знакомо въ ней, но я ея совсѣмъ не зналъ.
Душа была скрыта подъ ничего не значущими мелочами.
Предо мной прошло все ея шумное, полное игръ и мальчишескихъ шалостей раннее дѣтство, время первыхъ влюбленностей, тайныхъ порывовъ—мечтаній. И вотъ вступила назрѣвшая молодость, когда такъ безудержно хочется счастья.
Маленькіе зелено-сѣрые глаза пронизывающе и насмѣшливо смотрѣли изъподъ густоты рѣсницъ. Золотыя брови приподымались безпокойно часто. Высокій упрямый лобъ исчертили переплетенныя сѣткой тонкія ниточки потемнѣвшихъ золоченыхъ волосъ. Черное платье обвилось и пристало къ ея тонкому, гибкому тѣлу. Лицо судорожно страдало. А глаза то плакали, то смѣялись.
Она больно сжала мою руку и страстнымъ шопотомъ заговорила:
— Такъ хотѣлось свѣтлой радости, хоть не надолго, а тамъ, что будетъ... Это была шалость, но она мнѣ и ему дала много волненій, печали, восторга. Онъ потомъ, и самъ объ этомъ писалъ мнѣ...
Не понимая, о чемъ она говоритъ, въ удивленіи я отступилъ, недовѣрчиво взглянулъ ей въ глаза.
— Вы не откажетесь принять отъ меня эти безсвязныя записки—коротенькую повѣсть нашей любви... Если люди осудятъ, пускай...
Весь день я потомъ бродилъ по душнымъ пустымъ набережнымъ широкой Невы. Плуталъ по уединеннымъ, путанымъ дорогамъ Елагина острова, гдѣ зубчатый кленъ, широколистый дубъ и серебромъ звенящая береза высоко простерлись, связались надъ моей головой. Они смотрѣлись въ мертвыя зер
кала узкихъ рѣчекъ, тинистыхъ безмолвпыхъ прудовъ и вполголоса вели назойливо одинаковый разговоръ. Птицы шевелили зеленый листъ, пронзительно разноголосо безпокоились: кричали, смѣялись, пѣли и мѣшали мнѣ думать, рвали мою мысль... Хотѣлось ясно припомнить образъ юнаго офицера, ненужно сраженнаго случайнымъ выстрѣ
ломъ, безстрастной пролетной пулей въ темномъ, чужомъ лѣсу, на чужой землѣ.
Помню, за годъ до того, однажды лѣтомъ, насъ было нѣсколько человѣкъ. Мы сидѣли въ Павловскомъ вокзалѣ, подъ навѣсомъ за обѣденнымъ столикомъ, когда къ намъ подошелъ увѣренной, немного подплясывающей походкой гвардейскій офицеръ. Юное лицо его было свѣжо, выбрито. Онъ нагнулъ голову немного на бокъ, привѣтливо, подѣтски улыбнулся, излишне любезно пожалъ намъ руку. Съ задуманнымъ движеніемъ важности сѣлъ и разсчитанно красиво оперся о спинку стула. Смолкли шпоры. Мы тоже замолчали, не знали, что сказать. Онъ оглянулся, словно искалъ кого, и вдругъ не громко, весело сказалъ:
— Знаете, господа, скоро воевать будемъ—съ нѣмцами.
Но въ то мгновеніе война уже не была новостью для насъ. Далеко еще слышались рѣдкіе удары падающаго грома. Только порывъ грозной бури уже принесъ съ собой неумолимо холодную вѣсть о страданіяхъ, которыя готовились людямъ...
«Онъ первый стрѣлокъ въ своемъ полку», сказалъ кто-то рядомъ, когда юноша, разглядѣвъ знакомыхъ дамъ, быстро извинившись, поднялся, отчеканивая шпорами широкій шагъ свой, отъ насъ удалился и пошелъ навстрѣчу.
Я запомнилъ молодое въ цвѣтѣ лицо безъ усовъ и бровей. Ясная черта глубокаго пробора дѣлила небольшую свѣтлую голову отъ середины лба до затылка. Пальцы рукъ съ блестѣвшими ногтями были сухи, костлявы и длинны. Въ поблекшихъ сѣрыхъ глазахъ ничего не разглядѣть, они казались замкнуты, холодны...
И снова вернулся я къ настоящему. Въ ушахъ загремѣлъ Іерихонскій трубный гласъ, возвѣстившій міру о его бѣдствіяхъ, враждѣ, попираніи милосерднаго права...
Гдѣ Христова заповѣдь, гдѣ?
Люди, такіе же, какъ и мы люди, жившіе до сей поры съ нами въ добромъ мирѣ, нынѣ пришли въ родную намъ, поящую и кормящую насъ землю, стали опустошать и жечь ее... Что это? Откуда и зачѣмъ, о, Господи!..
Могилъ, могилъ сколько. Селенія мертвыхъ. Разрушены родныя семьи, теченіемъ рѣкъ изъ крови унесены близкіе.