Горе наше людское неутѣшно...
Милосердный, доколь будетъ такъ?— больно воскликнулъ я, но никто мнѣ не отвѣтилъ, никто. Попрежнему, точно падалъ тихій дождикъ, дрожали, шевелились листья подъ чуть виднымъ теченіемъ вѣтра. А пруды и рѣки смотрѣли на все широко раскрытымъ, застывшимъ окомъ мертвеца.
Солнца не стало. Поздній день скрылся за свѣтло-зелеными рѣдкими сумерками неба. Потухло гдѣ-то зарево.
Вспыхнула лампа подъ расписаннымъ синими цвѣтами глубокимъ колпакомъ. Яркій свѣтъ озарилъ темное поле стола, чернильницу старой бронзы, подсвѣчники, высокія свѣчи. Тѣнями расплылись картины въ золоченомъ деревѣ. Угловой диванъ и тяжелыя кресла притаились въ мутной темени. Только лампада колебала красный огонекъ передъ темнымъ полустертымъ ликомъ Спасовымъ въ глубинѣ кіота. Цвѣты сплелись надъ высокими окнами, густо разбросали молчаливый листъ, разсыпали его по всему стеклу...
Съ трудомъ разбираюсь въ путаныхъ, изломанныхъ строчкахъ женской руки, напряженно, внимательно читаю обрывки чужой повѣсти.
Желая вырвать одинъ листокъ изъ своей многообразной жизни, я вдругъ вспомнила свое грустное дѣтство. Дома не любили меня за острый языкъ, злыя слова, считали дурнушей, злобной дѣвочкой, а дѣти дразнили, прозвали рыжей. Я стала всѣхъ бояться, уходила далеко въ лѣсъ, разговаривала сама съ собой, играла съ воображаемыми ангелами—моими друзьями. А когда выросла, убѣгала въ далекія поля думать, гадать, что будетъ.
Такъ прошли одинокое дѣтство, тихая юность. И вдругъ жизнь шумная, бурливая, какъ съ горы, понесла меня. Большой городъ, многолюдіе, больные душой, да все разные. Живописцы отмѣчать стали восхищеннымъ взоромъ. Изображали дѣвушку въ золотѣ. Первое время удивлялась, было неожиданно, неловко, стѣсняло, потомъ привыкла,—такъ должно быть, такъ нужно. И какой-то грѣховный огонь во мнѣ воспламенялся, не переставая горѣть стала. Откуда жадность взялась. Лихорадочное любопытство охватило меня. Не могла остановить надолго своего вниманія ни на одномъ человѣкѣ, тянуло все дальше. Не распознавала людей. Запутывалась. Опустошила, озлобила душу. Казалось,, добѣжала до края. Вотъ загляну въ пропасть ужаснусь и погибну. Но я шла, шла, а конца не было. Неужели онъ приходитъ неожиданно, когда меньше всего думаешь... ну и пусть...
Припоминаю пятый часъ долгой зимней ночи въ подвалѣ «Бродячей Собаки»— сборища живописцевъ и поэтовъ. Своды, расписанные горячими цвѣтами, низко опустились, а по глухимъ, темнымъ стѣнамъ—человѣко-звѣри, жадные, хитрые, затаенные, изступленно плясали, кружились. Играли. Прятались, искали другъ друга. На подвѣшенномъ посрединѣ деревянномъ обручѣ сумрачно горѣли свѣчи. Неожиданные красные огонь
ки мелькали, глядѣли неизвѣстно откуда, жгли глаза и вселяли въ душу жуткое чувство неудовлетворенности и ѣдкой тоски. Пятый часъ мятельной ночи. Холодно. Непривѣтливая печь уже гасить стала красные угли. За круглымъ столикомъ возлѣ опрокинутаго стула горланили, пѣли пьяными голосами, оглушительно спорили. Неначатыя бутылки чередовались съ недопитыми и пустыми. Въ углу шептались влюбленные. Молодая дѣвушка тѣсно прижалась и страстно всѣмъ тѣломъ, всей душой видимо слушала его. Изъ сосѣдней комнаты доносился смѣхъ, заглушенные поцѣлуи.
Вблизи меня, на затѣйливой возвышенности, сидѣлъ одинъ изъ постоянныхъ гостей и хозяевъ въ то же время. Всѣ его тамъ знали—это былъ извѣстный поэтъ. Онъ согнулся, поджалъ подъ собой ноги. Космы волосъ падали ему на лобъ и мѣшали смотрѣть. Острое, бритое лицо было полно болѣзненнаго вниманія. По впалымъ щекамъ сползали слезинки. Пьяные глаза загорались сине, темно гасли, тускнѣли. Не переставая, обмакивалъ онъ изсохшія губы въ красномъ винѣ, со злобой шепталъ: «Проклятые, какъ я васъ ненавижу»...
Вдалекѣ маленькая танцовщица всѣмъ гибкимъ, живымъ тѣломъ отплясывала подъ фортепіано заокеанскій танецъ, Частое постукиваніе острыхъ каблучковъ маленькихъ ногъ—одному оно говорить мѣшало, другому слушать, кого, быть можетъ, нетерпѣливо звало къ себѣ, обѣщало того, чего нѣтъ...
Но я далеко отступила. Начну со встрѣчи послѣ далекихъ дѣтскихъ лѣтъ, съ тѣмъ, кого такъ больно обманула, грубо стыдно притворилась, что полюбила его... Можетъ быть, это была правда. Только замолчи же сердце, ни слова больше о томъ.
Позднимъ вечеромъ въ морозъ и стужу я какъ-то пришла домой. Утомленная, тоскующая послѣ непамятныхъ маленькихъ неудачъ. Вдругъ слышу дружескій споръ въ комнатѣ брата. Чей-то неизвѣстный голосъ, но какой знакомый. Вспомнила уединенное дѣтство и ласковый говоръ, а какая связь между ними, не знаю.
Сняла, повѣсила верхнее платье въ передней. Обошла темныя, пустынныя комнаты нашей большой квартиры. Постучалась къ брату. Словно сердце родилось только, такъ оно сильно въ волненіи и тревогѣ забилось. — Можно, кто тамъ?
Услыхала я въ отвѣтъ. Полуоткрыла дверь, вошла и остановилась на порогѣ. Ко мнѣ навстрѣчу поднялся незнакомый офицеръ. Строгія черты блѣднаго лица были дѣтски суровы. Онъ остановился близко и весело промолвилъ:
— Здравствуйте, Юлія Петровна...
— Юля, узнавай скорѣе.. Это Николай Зябловъ... Помнишь, Колю маленькаго изъ Дубянокъ? Видишь, какой онъ теперь бравый офицеръ... Сражался. Награжденный. Вояка отдыхать пріѣхалъ.—Возбужденно-радостно, на всю комнату крикнулъ братъ мой.
Среди густыхъ волнъ табачнаго дыма прокуренной комнаты, на широкомъ кожаномъ диванѣ, развалившись, закинувъ высоко одну ногу, полулежалъ въ разстегнутой морской тужуркѣ любимецъ—
братъ мой. Юное, еще безбородое лицо его забавно въ себѣ отражало преувеличенную отвагу, бодрость и молодой задоръ. Такъ родна была каждая черточка не по годамъ вдумчивыхъ, непостоянныхъ, то свѣтло-сѣрыхъ, то синихъ, синихъ глазъ.
Красное дерево стола отражало блестящій кругъ тепло свѣтящейся лампы. Красное вино пламепилось въ тонкихъ стаканахъ.
— Садись, сестра,—сказалъ Ваня черезчуръ низкимъ басомъ.
И скорѣе застегнувъ тужурку, рукой поправилъ прическу коротко стриженныхъ темныхъ волосъ.
За полночь сидѣли мы и вспоминали шалости, игры дѣтскихъ дней.
Въ постели долго потомъ лежала, раздумывала. Вѣки раскрылись шире. Глаза яснѣе стали видѣть. Досадно, спать не могла. Немногіе прожитые годы
вспыхнули отъ какой-то причины, понову освѣтились. Начала распутывать узелъ, а онъ все запутывался, завязывался многими узлами съ большей силой. Что дѣлать?
Замѣтно стала разсѣиваться темень, зеленѣло и блѣднѣло окно, въ холодное стекло заглянулъ ранній свѣтъ. Выступили любимыя черты моей комнатки, Я облокотилась, потонула въ мягкой подушкѣ и на смятой бумагѣ, какъ попало и что пришло въ голову, карандашомъ поспѣшно набросала записку. Кому? Развѣ не все равно. Но послала я ее Колѣ изъ Дубянокъ, тому маленькому Колѣ, съ которымъ въ дѣтствѣ мы играли, ссорились, неожиданно мирились, юному Николаю Зяблову.
Печальное дѣтство мое, полное обидъ и униженій, какъ ты прекрасно, несравнимо прекраснѣй торжествующей и побѣдоносной, неблагодарной юности.
Вечеромъ того же дня, когда я сидѣла за чайнымъ столомъ, покрытомъ свѣжей, бѣлой скатертью, на которомъ подъ самымъ свѣтомъ лампы дышалъ густымъ паромъ, чищенной мѣди кипящій самоваръ, послышался звонокъ въ передней, торопливые шаги прислуги, тихій говоръ и неясный шумъ снимаемаго оружія. Въ растворенной двери показался Николай Зябловъ. Не удивилась, вѣдь я ждала его.
— Здравствуйте, Николай...
— Здравствуйте, Юлія Петровна.
Возбужденно быстро подошелъ онъ ко мнѣ, горячо пожалъ мою руку и близко сѣлъ. Радостная улыбка свѣтилась на печальномъ лицѣ.
— Ваня еще не пришелъ... Пока его нѣтъ, прочитайте записку, которую сейчасъ получилъ. Вотъ странно. Кто-нибудь подшутилъ, или... Ради Бога, только Ванѣ объ этомъ не говорите, засмѣетъ... Спохватился. — Второй день, какъ пріѣхалъ, нигдѣ, кромѣ васъ, не былъ. Кому извѣстно стало, что я здѣсь... Странно и хорошо. Странно,—добавилъ онъ, задумчиво опустивъ голову, вглядываясь въ ясное отраженіе кипящаго самовара.
Тутъ я только замѣтила его не въ мѣру веселые, не въ мѣру печальные глаза, лицо блаженное, видѣвшее страхъ, кровь и смерть.
Тихонько взяла у него изъ рукъ свою записку, стала, волнуясь, читать ее;