были въ высшей степени разнообразны. У Ивана Ивановича была рѣдко встрѣчающаяся особенность самымъ искреннимъ образомъ настраиваться въ тонъ тому дѣлу, въ которое онъ попадалъ. Основывалъ одинъ изъ его безчисленныхъ литературныхъ пріятелей демократическій журнальчикъ, Иванъ Ивановичъ беретъ внутреннее обозрѣніе и пускаетъ ядовитыя, горячія нотки о меньшемъ братѣ; попадаетъ онъ, когда демократическій журнальчикъ лопнулъ, секретаремъ редакціи въ юмористическій еженедѣльникъ, онъ начинаетъ горячо вѣрить въ пользу сатиры и на всѣ стороны показываетъ болѣе или менѣе ядовитые кукиши. Сорвавшись изъ юмористическаго еженедѣльника, онъ попадаетъ въ Царицынскій Благовѣстъ и проникается сейчасъ же сознаніемъ великаго значенія мѣстной прессы. На четырнадцатомъ нумерѣ «Благовѣстъзакрыли и Иванъ Ивановичъ, поголодавъ, сколько полагается, попалъ на хорошее жалованье въ одну московскую газету; въ ней никто не уживался, потому что редакторъ ея имѣлъ привычку ругаться самыми скверными, извозчичьими ругательствами и. чуть что, лѣзъ съ кулаками, «хотя и платилъ хорошо», какъ поясняли сотрудники. И, попавъ въ желтую прессу, Иванъ Ивановичъ начиналъ искренно презирать разныя эти идейныя затѣи—надо быть всестороннимъ, живымъ, отзываться на все, всѣхъ интересовать, пора уже бросить это глупое, всѣмъ надоѣвшее сектантство... И на лицѣ его, лицѣ римскаго сенатора, такомъ нелѣпомъ и смѣшномъ въ его положеніи, была написана искренность его негодованія и порывовъ всѣмъ угодить, всѣхъ заинтересовать...
И, даже, оставшись наединѣ съ самимъ собой, онъ теперь никакъ бы не могъ сказать, вo что онъ собственно вѣритъ въ глубинѣ души, что ему дѣйствительно дорого: его духовный обликъ стерся въ этихъ скитаніяхъ и сталъ похожимъ на стертый пятиалтынный, который слишкомъ долго ходилъ по рукамъ. Да и просто кормиться надо было — какія тамъ идеи!..
Иванъ Ивановичъ выглянулъ въ коридоръ.
— Василій, убирайте самоваръ!..— крикнулъ онъ.—Василій, слышите? Василій!.. Вотъ хамы, чортъ бы ихъ. совсѣмъ подралъ!.. Василій!...
Никто не отзывался.
— А чортъ васъ совсѣмъ возьми— надо въ другіе номера переѣзжать...
Иванъ Ивановичъ мѣнялъ номера такъ же часто, какъ и редакціи: все что-нибудь да не такъ...
Онъ постоялъ минуту у маленькаго оконца, глядя на деревья стараго монастырскаго сада, въ которыхъ уже возились грачи. Надъ черными вершинами, между двухъ ужасающихъ небоскребовъ, виднѣлось весеннее небо, точно кусокъ чистаго атласа. И этотъ клочокъ лазури говорилъ о какой-то иной жизни, въ которой есть и цвѣты, и милыя дѣвушки, и дѣти, и искусство, и радость... Но все это не для него. Женщинъ онъ видѣлъ только въ публичныхъ домахъ и на бульварахъ, и, когда встрѣчался съ настоящей женщиной, смущался и не зналъ, какъ себя держать; дѣти казались ему
какими-то особой породы звѣрками, къ котрымъ тоже неизвѣстно какъ подойти; изъ искусства на его долю выпали только разныя, большею частью, сѣренькія рукописи, которыя страшно скучно читать... И все это, сѣренькія рукописи, сѣренькія проститутки, постоянная сѣренькая нужда его были повиты, какъ тучами, безконечнымъ количествомъ всякой печатной бумаги, которая продавалась потомъ съ пуда... Лоскутокъ голубого атласа пѣлъ ему что-то о другой жизни, но онъ не хотѣлъ слушать его. Это онъ называлъ «киснуть», а киснуть было предосудительно: онъ любилъ представлять изъ себя даже самому себѣ человѣка дѣлового, энергичнаго, которому некогда предаваться разнымъ сантиментамъ ...
И онъ сталъ обдумывать, за что бы ему взяться: перебѣлить ли для представленія одному издателю его новый проектъ одного издательскаго дѣла— семь еженедѣльныхъ иллюстрированныхъ журналовъ, всѣ за семь рублей въ годъ,—или сперва прохватить въ юмористическомъ журнальчикѣ редактора, который недавно выставилъ его изъ редакціи, изъ секретарей, только за то, что онъ, правда, не въ первый разъ,— перепуталъ всѣ подписи подъ иллюстраціями. Всыпать этому мерзавцу слѣдовало бы, конечно, но съ другой, стороны и съ проектомъ времени терять не приходится: осталось всего двѣнадцать рублей ....
— Вы звали меня, Ванъ Ванычъ?..— высунулъ въ дверь голову номерной Василій, испитой человѣкъ съ наглыми сѣрыми глазами навыкатѣ и въ высшей степени дерзкимъ кокомъ на какой-то глупой головенкѣ.
— Милліонъ разъ повторяю вамъ: меня зовутъ не Ванъ Ванычъ, а Иванъ Ивановичъ... —глядя на номерного въ упоръ колючими, полными ненависти глазами, проговорилъ Иванъ Ивановичъ.
— Виноватъ-съ...—слегка улыбнулся тотъ, дерзко тряхнувъ волосами.—Убирать прикажете?
— Убирать... — отвѣчалъ Иванъ Ивановичъ, раздражаясь еще болѣе на его улыбку, на это очевидное неуваженіе къ нему.—Это не номеръ, а свинярня какая-то... Поскорѣе...
— Слушь-сь...—небрежно бросилъ тотъ, уносясь съ самоваромъ.
Иванъ Ивановичъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ тяжелымъ взглядомъ ненависти, съ отвращеніемъ осмотрѣлъ свой номеръ, неуютный, закопченный, съ нелѣпыми олеографіями на стѣнахъ и съ исцарапаннымъ неприличными надписями зеркаломъ. Единственнымъ украшеніемъ комнаты были многочисленные, уже порядочно потертые портреты всякихъ писателей съ автографами, въ разныхъ позахъ, болѣе или менѣе красивыхъ, въ разныхъ рамкахъ, съ разными росчерками... Иванъ Ивановичъ тяжело вздохнулъ и сразу сѣлъ за новенькій, блестящій Ремингтонъ, стоявшій на зыблющемся столикѣ у окна...
«Россія—страна земледѣльческая...— быстро выстукалъ онъ знакомыя слова: такъ привыкъ онъ начинать всѣ свои проекты.—Рѣдкое населеніе ея, разбросанное по необозримымъ пространствамъ...
И въ душѣ родилось сомнѣніе: а выйдетъ ли толкъ изъ всего этого? Не лучше ли просто-на-просто взять то мѣсто секретаря редакціи, которое предлагаютъ ему въ Симферополѣ?.. Нѣтъ, надо попробовать. Онъ перечиталъ написанное; на листѣ стояло: Роббія— строно землѣдѣльческойя...
Тьфу, ты чортъ!..—выругался онъ, вытаскивая испорченный листъ изъ машины.
Онъ все никакъ не могъ привыкнуть къ Ремингтону, и часто его пальцы выстукивали вещи совершенно невѣроятныя... И онъ совсѣмъ разстроился—въ душѣ его повѣяло еще болѣе опредѣленнымъ предчувствіемъ, что изъ его проекта опять ничего не выйдетъ. Онъ взглянулъ на все еще неубранный столъ съ полной окурковъ полоскательницей, съ неопрятной скатертью, покрытой желтыми пятнами, съ насоренными крошками хлѣба и страшно разсердился.
— Василій!.. Василій!.. Ахъ, чортъ васъ совсѣмъ возьми!.. Василій!.. Отвѣта не было.
Онъ плюнулъ и отошелъ опять къ Ремингтону. Но только вставилъ онъ новый листъ въ машину, какъ въ дверь постучали.
— Войдите..—отозвался онъ.
Въ комнату вошелъ маленькій, худенькій человѣчекъ съ козлиной бородкой, въ золотыхъ очкахъ и хорошемъ пальто. Иванъ Ивановичъ нахмурился—это былъ Сергѣй Ивановичъ Новогонскій, молодой состоятельный смоленскій помѣщикъ, измученный благородными стремленіями. Иванъ Ивановичъ, познакомившись съ нимъ какъ-то случайно на пароходѣ, затянулъ его въ изданіе періодическихъ «тематическихъ» альманаховъ, но дѣло чрезъ полгода безнадежно прогорѣло.
— Здравствуйте,—слабымъ голосомъ проговорилъ гость.
— Здравствуйте...—холодно отозвался Иванъ Ивановичъ—Чѣмъ могу служить?
— Чѣмъ служить? Да такъ просто зашелъ, потолковать надо... Только, что это за... офиціальность, батюшка, Иванъ Ивановичъ? Вѣдь никакихъ претензій я къ вамъ не имѣю и ершиться вамъ рѣшительно не на что... Напротивъ, я благодаренъ вамъ даже, что вы дали мнѣ возможность послужить хорошему дѣлу. А не выгорѣло—что же дѣлать? Не на цыганокъ же мы съ вами провертѣли эти восемь тысячъ...
Иванъ Ивановичъ смягчился.
— Садитесь...— сказалъ онъ. - Извините, что у меня такая свинярня. - никакъ не могу добиться порядка отъ этихъ хамовъ... Ликвидировали благополучно?..
— Пожалуй, что и благополучно. Все на Сухаревку сбылъ по гривеннику за рубль...—отвѣчалъ, садясь на продавленный диванъ, Сергѣй Ивановичъ,— И знаете, я все же прямо пораженъ нашей неудачей,—продолжалъ онъ, вытаскивая изъ бокового кармана уже потертый на сгибахъ проектъ Ивана Ивановича и развертывая его. — Россія— страна земледѣльческая—вѣрно, на почтовыхъ расходахъ при выпискѣ книгъ изъ магазиновъ мы переплачиваемъ массу— вѣрно, типографскій расходы и вообще вся смѣта—вѣрно, дали къ тому же лучшихъ или, по крайней мѣрѣ, наиболѣе