„ЯД“.
(Новая пьеса А. В. Луначарского).
Эта пьеса означает крупный перелом в творчестве Луначарского. Уже весной наметился значительный сдвиг в театральных исканиях от формализма к содержательности. Повидомому, мы будем иметь в этом году ряд пьес, фиксирующих этот сдвиг. „Яд“ — первая из прочитанных пьес этого плана.
Лозунг Луначарского, „назад к Островскому“, — более нашумевший, чем понятый, ибо он означает не отказ от формальных новшеств, не ретроградную подражательность, а наоборот, подчеркивает долг драматурга быть современным, создавать из живых людей эпохи ее типы и таким образом вести общество вперед — этот лозунг в новой пьесе Луначарского впервые начинает осуществляться.
До сих пор театр Луначарского был по преимуществу театром масок. Его увлекали сдвиги культур, создающие на всечеловеческом лице своеобразные гримасы данной эпохи. Свое драматургическое мастерство он взял на работах этого рода. Пропасть, лежащая между европейской культурой и нашей действительностью, оказывалась трещиной между Луначарским и его зрителем, которого он, конечно, мог найти только в рабочей массе.
Новая пьеса его — первый прыжок с небес истории на землю действительности. Прыжок этот смел и для жизни пьесы удачен.
Луначарский в „Яде“ бесстрашно подошел к одному из больных вопросов современности, к вопросу обволакивания нашей молодежи отравляющей атмосферой. Грубой наивностью после этой пьесы кажутся все доселе бывшие опыты показать эту атмосферу только, как результат нэпа. Ее корни глубже с одной стороны: — в мировой политической обстановке, с другой — в нашей старой несоветизированной интеллигенции, которая посейчас дает типы, подобные выведенным Луначарским.
Несколько прошлогодних политических процессов хорошо вскрыли эту атмосферу, как жирную почву контрреволюций. Ничуть не следуя примеру протоколиста, написавшего „Воздушный пирог“, Луначарский делает выводы из судебных материалов и кладет их в основу интриги пьесы.
Не считаем эстетически удобным предупреждать события: интригу зритель должен узнавать на спектакле. Но и без этого много можно рассказать о „Яде“, о его масках.
Маски еще есть в пьесе. Техника показа еще несколько двоится. Но важно то, что в пьесе есть фигуры, уже обеими ногами стоящие на почве нашей действительности.
Такова прежде всего самая удачная фигура пьесы — Павел Павлович, нарком неизвестного комиссариата, крупный коммунист. До сих пор мы не видели в советском искусстве ни одной живой фигуры коммуниста. До сих пор нам показывали плакаты, т. е. кусок картона, лишенный способности реагировать. Кряжистая, несдающаяся фигура Павла Павловича — первая в искусстве живая фигура коммуниста. Более того это — типа Ильичева прямота, огромное сердце, рабочая хватка событий и... способность ошибаться, с полным сознанием как ошибки, так и ее причин. Волнующий и родной образ.
У Павла Павловича сын Валя, 18 лет. Это и есть отравленный. Наследственность от матери, уроки учителя, провинциального ницшеанца, наконец, любовь к девушке, выдвинутой миром отравителей, к тому же занятость отца, не имеющего времени для того, чтобы наблюдать за ростом своего сына, — все это делает его жертвой яда.
Тут же отметим чудесную фигуру старого рабочего, друга Павла Павловича и двух комсомольцев.
Это все люди живые, кровные, знакомые. Против этого мира советских людей стоит мир масок, даже теней, выходцев из Европы, Антанты и старой интеллигенции.
Луначарскому удалось недостатки переходного периода от театра масок к театру людей маскировать заданиями самой структуры пьесы.
Глав-маска пьесы, сам отравитель, человек в маске, человек без лица, который свое подлинное лицо называет только наиболее привычным, агент Антанты, имеющий доступ к наркомам в качестве коммуниста-иностранца, а на самом деле организующий заговор — Мельхиор.
(Новая пьеса А. В. Луначарского).
Эта пьеса означает крупный перелом в творчестве Луначарского. Уже весной наметился значительный сдвиг в театральных исканиях от формализма к содержательности. Повидомому, мы будем иметь в этом году ряд пьес, фиксирующих этот сдвиг. „Яд“ — первая из прочитанных пьес этого плана.
Лозунг Луначарского, „назад к Островскому“, — более нашумевший, чем понятый, ибо он означает не отказ от формальных новшеств, не ретроградную подражательность, а наоборот, подчеркивает долг драматурга быть современным, создавать из живых людей эпохи ее типы и таким образом вести общество вперед — этот лозунг в новой пьесе Луначарского впервые начинает осуществляться.
До сих пор театр Луначарского был по преимуществу театром масок. Его увлекали сдвиги культур, создающие на всечеловеческом лице своеобразные гримасы данной эпохи. Свое драматургическое мастерство он взял на работах этого рода. Пропасть, лежащая между европейской культурой и нашей действительностью, оказывалась трещиной между Луначарским и его зрителем, которого он, конечно, мог найти только в рабочей массе.
Новая пьеса его — первый прыжок с небес истории на землю действительности. Прыжок этот смел и для жизни пьесы удачен.
Луначарский в „Яде“ бесстрашно подошел к одному из больных вопросов современности, к вопросу обволакивания нашей молодежи отравляющей атмосферой. Грубой наивностью после этой пьесы кажутся все доселе бывшие опыты показать эту атмосферу только, как результат нэпа. Ее корни глубже с одной стороны: — в мировой политической обстановке, с другой — в нашей старой несоветизированной интеллигенции, которая посейчас дает типы, подобные выведенным Луначарским.
Несколько прошлогодних политических процессов хорошо вскрыли эту атмосферу, как жирную почву контрреволюций. Ничуть не следуя примеру протоколиста, написавшего „Воздушный пирог“, Луначарский делает выводы из судебных материалов и кладет их в основу интриги пьесы.
Не считаем эстетически удобным предупреждать события: интригу зритель должен узнавать на спектакле. Но и без этого много можно рассказать о „Яде“, о его масках.
Маски еще есть в пьесе. Техника показа еще несколько двоится. Но важно то, что в пьесе есть фигуры, уже обеими ногами стоящие на почве нашей действительности.
Такова прежде всего самая удачная фигура пьесы — Павел Павлович, нарком неизвестного комиссариата, крупный коммунист. До сих пор мы не видели в советском искусстве ни одной живой фигуры коммуниста. До сих пор нам показывали плакаты, т. е. кусок картона, лишенный способности реагировать. Кряжистая, несдающаяся фигура Павла Павловича — первая в искусстве живая фигура коммуниста. Более того это — типа Ильичева прямота, огромное сердце, рабочая хватка событий и... способность ошибаться, с полным сознанием как ошибки, так и ее причин. Волнующий и родной образ.
У Павла Павловича сын Валя, 18 лет. Это и есть отравленный. Наследственность от матери, уроки учителя, провинциального ницшеанца, наконец, любовь к девушке, выдвинутой миром отравителей, к тому же занятость отца, не имеющего времени для того, чтобы наблюдать за ростом своего сына, — все это делает его жертвой яда.
Тут же отметим чудесную фигуру старого рабочего, друга Павла Павловича и двух комсомольцев.
Это все люди живые, кровные, знакомые. Против этого мира советских людей стоит мир масок, даже теней, выходцев из Европы, Антанты и старой интеллигенции.
Луначарскому удалось недостатки переходного периода от театра масок к театру людей маскировать заданиями самой структуры пьесы.
Глав-маска пьесы, сам отравитель, человек в маске, человек без лица, который свое подлинное лицо называет только наиболее привычным, агент Антанты, имеющий доступ к наркомам в качестве коммуниста-иностранца, а на самом деле организующий заговор — Мельхиор.