Уметвенный городъ.
Среди улицы, около рельсъ трамвая, стоитъ группа мужичковъ, въ лаптяхъ и съ котомками на плечахъ. По растеряннымъ и испуганнымъ физіономіямъ видно, что въ большомъ городѣ они впервые. Пахомъ, умственный и бывалый мужикъ, каждому пролетающему мимо вагону машетъ руками и кричитъ, прося „подвезти , но вагоны не обращаютъ на него никакого вниманія и со звономъ проносятся мимо.
— Надо деньгу показать, тогда небось, того... живо застопорятъ и подвезутъ,—рѣшаетъ Пахомъ и, доставъ изъ-за пазухи кошель, вынимаетъ два мѣдныхъ пятака.
— Эй, ты, деревепщина, чего глотку дерешь? Иди къ остановкѣ,—кричитъ бравый полисмэнъ. Пахомъ вздрагиваетъ и быстро шагаетъ по указанію „чина вдоль рельсъ. „Остановка . Подлетаетъ трамвай, биткомъ забитый пассажирами.
— Робята, не зѣвай... чего глаза пялишь, Климъ? Полазай... О, Господи.
— Мѣстовъ нѣтъ, русскимъ языкомъ вамъ говорятъ,—горячится кондукторъ.
— Мы какъ-нибудь... того... доѣдемъ... на, господинъ кондукторъ!
Пахомъ суетъ въ руку кондуктора гривенникъ.
— Слѣзай тебѣ говорятъ, а не то... съ полицейскимъ!..
— Мало далъ,—соображаетъ Пахомъ и вынимаетъ еще пятакъ. Кондукторъ выходитъ изъ терпѣнія и сталкиваетъ вожака съ площадки. Звонокъ... Трамвай трогается...
— Три пятака давалъ, не пущаетъ, въ ротъ ему дышло!, небось... подождемъ... за гривенникъ довезутъ...
Въ слѣдующемъ вагонѣ есть свободныя мѣста, и компанія крестясь влѣзаетъ на площадку. — Проходите въ вагонъ!
— Мы ужъ тутотка постоимъ... гдѣ намъ съ господами... боязно тово...
— Проходите, вамъ говорятъ!
— О, Господи помилуй,—вздыхаетъ Пахомъ и, наступая на ноги пассажирамъ, вмѣстѣ съ земляками располагается на диванахъ.
— Чистота какая, ровно въ трахтерѣ!.. — Вамъ куда ѣхать?
— На чугунку, господинъ кондухторъ; къ купцу Ивану Мокѣичу (може, ихъ знаешь?) въ городъ Воротынскъ.
— Да по какой дорогѣ?
— По желѣзной, по машинѣ. Сами то мы нездѣшніе, нижегородскіе... этта, значитъ, хлѣбушка нонѣ тово...
Пассажиры принимаютъ участіе и изъ разспросовъ выясняется, что „сиволапые ѣдутъ въ противоположную сторону. Остановка и они вновь на мостовой.
— На теянтерной площади, господинъ говорилъ, вагоны лошадьми ходятъ, на нашу чугунку. За пятакъ съ души, говоритъ, доставятъ!
Пахомъ съ земляками сворачиваетъ въ указанную улицу и, закуривъ махру, идетъ, глазѣя по сторонамъ. Прошли кварталъ, другой, третій...
— Гля, робята, вотъ и теянтеръ! „Электро-театръ —прочелъ Пахомъ.—Этта, значитъ, теянтерная плошадь и есть...
Земляки сняли котомкп и расположились около рельсъ.
К онки не видно, а потому „пока што“ вынули изъ-за пазухи краюхи хлѣба и, покрестившись, начали жевать.
— Вы, что здѣсь разсѣлись?—кричитъ, подходя къ нимъ, сторожъ.
Пахомъ встаетъ и снимаетъ картузъ.
— Конку, тово... поджидаемъ... на машину, значитъ, по плотничьей части...
— Я вамъ дамъ конку, лапотники! Сидятъ себѣ среди улицы и жрутъ! Здѣсь конки не ходятъ: это путь въ депо! Понимаете, въ де-по?!
Компанія надѣваетъ котомки и отходитъ на тротуаръ.
— Умственный городъ,—говоритъ Пахомъ, почесывая въ затылкѣ.—Тутъ ежели безъ понятія, то... тово...
— Пойдемъ, робята, пѣшкомъ. Ну ихъ, энти лекстрички, да конки... Это не про насъ пущено; ну, ихъ!..
С. Щербакъ.
Дума о Думѣ Дума наша, Дума,
Третья Дума наша,
Пусть въ тебѣ дезъ шума
Заварится каша,
Что внесетъ повсюду Сытости довольно,
А не та, что люду
Расхлебать такъ больно!.
О дуэляхъ.
Къ балетному танцовщику приходитъ старый, но глупый баринъ.
— Вы отозвались обо мнѣ плохо... Вы дворянинъ?
— Дворянинъ.
— Я васъ вызываю на дуэль! Выбирайте родъ дуэли!
— Хорошо. Мы протанцуемъ оба матчишъ ,— кто протанцуетъ по приговору секундантовъ хуже,—тотъ застрѣлится!
***
— Вамъ разсказывали? Изъ-за Урановой Петровъ съ Ивановымъ стрѣлялись.
— Ахъ, дураки, не могли подѣлить ее пополамъ!
***
— Вы сказали, что я глупъ? — Да.
— Время и мѣсто?!
— Думаю, что вы вездѣ и всегда глупы.
А—ндръ.
Ночные страхи.
Павелъ Семеновичъ Каринскій изнервничался до послѣдней степени. Да и какъ было сохранить ему въ цѣлости нервную систему, если онъ состоялъ ни меньше, ни больше, какъ редакторомъ N-скаго Вѣстника?!
Выла лунная морозная ночь, когда Павелъ Семеновичъ заканчивалъ передовицу для газеты, то и дѣло робко поглядывая въ окно кабинета; едва онъ успѣлъ написать слово „конституція , какъ послышался скрипъ калитки. Павелъ Семеновичъ быстро притушилъ лампу и сталъ смотрѣть въ окно. На дворѣ было свѣтло. Была глубокая полночь. Въ домѣ всѣ спали. Вдругъ около окна прошмыгнула тѣнь. Только одно запечатлѣлось въ глазахъ Павла Семеновича: свѣтлыя пуговицы.
— За мной, непремѣнно за мной... подумалъ онъ. И въ его воображеніи представали картины, одна печальнѣе другой: арестъ, ссылка, затѣмъ... затѣмъ далекая Сибирь... Туруханскій край... Мурашки забѣгали по его спинѣ. Ему стало жутко, страшно одному въ комнатѣ при потушенной лампѣ.
Среди тишины Павелъ Семеновичъ ясно разслышалъ пискъ задней двери и тотчасъ-же вспомнилъ, что звонокъ у парадной уже недѣлю не дѣйствуетъ.
— Дарья, чумазая деревенская баба,—подумалъ онъ,—непремѣнно пуститъ полицію, не предупредивъ меня. Надо разбудить жену. Не могу я выносить этой пытки.
Павелъ Семеновичъ, позеленѣвъ отъ страха, прошелъ въ спальню жены.
— Соня, а Соня, будилъ онъ ее,— Встань, голубушка!
__ А... Что?—проговорила жена, повернувшись на другой бокъ.
— Къ намъ полиція пожаловала... Брось спать.
— Вѣчно тебѣ видится полиція, — замѣтила жена не безъ ироніи.
_ Ей-Богу она. Я собственными глазами видѣлъ.
__ Тебѣ серьезно лѣчиться надо! — Я давно тебѣ говорила объ этомъ.
— Ну, лежи, лежи,—съ дрожью въ голосѣ проговорилъ Павелъ Семеновичъ. Меня увезутъ, сошлютъ въ Сибирь, а ты будешь спокойно почивать. Быть можетъ, нарочно явились ночью, чтобы ночьюже отправить въ ссылку. Я ясно слышалъ скрипъ задней двери.
— Дойди-жъ до кухни и узнай, въ чемъ дѣло. Я убѣждена, что тебѣ все привидѣлось.
— Прощай, моя милая Соня! — вздохнулъ Каринскій, цѣлуя жену.—Прощай! Быть можетъ, не придется больше увидѣться...
Редакторъ направился въ кабинетъ, сжегъ уже почти оконченную передовицу и тихими тагами пошелъ на кухню. На кухнѣ было темно, такъ какъ лампа была потушена, а единственное окно, выходившее на дворъ, занавѣшено чѣмъ-то чернымъ.
— Дарья, а Дарья!—стараясь не показать дрожи въ голосѣ, спросилъ Каринскій.—Ты кого впустила?..
— Никого, баринъ!—побожилася Дарья,—Ей- Богу никого... Кого мнѣ впущать?!.
Павелъ Семеновичъ чиркнулъ спичку и сразу понялъ, въ чемъ дѣло: окно было закрыто шинелью пожарнаго.
Отъ сердца у редактора отлегло...
А. Діомидовичъ.
Истинно русскій... безпартійный.
Одинъ эс-эръ, другой эс-дэкъ,
Къ кадетамъ третій ніжно жмется... И только рубль у насъ весь вѣкъ Все безпартійнымъ остается.
„Смерть мухамъ
Гость.—Откуда у васъ столько мертвыхъ мухъ?
Хозяинъ.—Пришли ко мнѣ въ гости два крайнихъ политикана и своими теоріями такую скуку нагнали, что всѣ мухи передохли...
Среди улицы, около рельсъ трамвая, стоитъ группа мужичковъ, въ лаптяхъ и съ котомками на плечахъ. По растеряннымъ и испуганнымъ физіономіямъ видно, что въ большомъ городѣ они впервые. Пахомъ, умственный и бывалый мужикъ, каждому пролетающему мимо вагону машетъ руками и кричитъ, прося „подвезти , но вагоны не обращаютъ на него никакого вниманія и со звономъ проносятся мимо.
— Надо деньгу показать, тогда небось, того... живо застопорятъ и подвезутъ,—рѣшаетъ Пахомъ и, доставъ изъ-за пазухи кошель, вынимаетъ два мѣдныхъ пятака.
— Эй, ты, деревепщина, чего глотку дерешь? Иди къ остановкѣ,—кричитъ бравый полисмэнъ. Пахомъ вздрагиваетъ и быстро шагаетъ по указанію „чина вдоль рельсъ. „Остановка . Подлетаетъ трамвай, биткомъ забитый пассажирами.
— Робята, не зѣвай... чего глаза пялишь, Климъ? Полазай... О, Господи.
— Мѣстовъ нѣтъ, русскимъ языкомъ вамъ говорятъ,—горячится кондукторъ.
— Мы какъ-нибудь... того... доѣдемъ... на, господинъ кондукторъ!
Пахомъ суетъ въ руку кондуктора гривенникъ.
— Слѣзай тебѣ говорятъ, а не то... съ полицейскимъ!..
— Мало далъ,—соображаетъ Пахомъ и вынимаетъ еще пятакъ. Кондукторъ выходитъ изъ терпѣнія и сталкиваетъ вожака съ площадки. Звонокъ... Трамвай трогается...
— Три пятака давалъ, не пущаетъ, въ ротъ ему дышло!, небось... подождемъ... за гривенникъ довезутъ...
Въ слѣдующемъ вагонѣ есть свободныя мѣста, и компанія крестясь влѣзаетъ на площадку. — Проходите въ вагонъ!
— Мы ужъ тутотка постоимъ... гдѣ намъ съ господами... боязно тово...
— Проходите, вамъ говорятъ!
— О, Господи помилуй,—вздыхаетъ Пахомъ и, наступая на ноги пассажирамъ, вмѣстѣ съ земляками располагается на диванахъ.
— Чистота какая, ровно въ трахтерѣ!.. — Вамъ куда ѣхать?
— На чугунку, господинъ кондухторъ; къ купцу Ивану Мокѣичу (може, ихъ знаешь?) въ городъ Воротынскъ.
— Да по какой дорогѣ?
— По желѣзной, по машинѣ. Сами то мы нездѣшніе, нижегородскіе... этта, значитъ, хлѣбушка нонѣ тово...
Пассажиры принимаютъ участіе и изъ разспросовъ выясняется, что „сиволапые ѣдутъ въ противоположную сторону. Остановка и они вновь на мостовой.
— На теянтерной площади, господинъ говорилъ, вагоны лошадьми ходятъ, на нашу чугунку. За пятакъ съ души, говоритъ, доставятъ!
Пахомъ съ земляками сворачиваетъ въ указанную улицу и, закуривъ махру, идетъ, глазѣя по сторонамъ. Прошли кварталъ, другой, третій...
— Гля, робята, вотъ и теянтеръ! „Электро-театръ —прочелъ Пахомъ.—Этта, значитъ, теянтерная плошадь и есть...
Земляки сняли котомкп и расположились около рельсъ.
К онки не видно, а потому „пока што“ вынули изъ-за пазухи краюхи хлѣба и, покрестившись, начали жевать.
— Вы, что здѣсь разсѣлись?—кричитъ, подходя къ нимъ, сторожъ.
Пахомъ встаетъ и снимаетъ картузъ.
— Конку, тово... поджидаемъ... на машину, значитъ, по плотничьей части...
— Я вамъ дамъ конку, лапотники! Сидятъ себѣ среди улицы и жрутъ! Здѣсь конки не ходятъ: это путь въ депо! Понимаете, въ де-по?!
Компанія надѣваетъ котомки и отходитъ на тротуаръ.
— Умственный городъ,—говоритъ Пахомъ, почесывая въ затылкѣ.—Тутъ ежели безъ понятія, то... тово...
— Пойдемъ, робята, пѣшкомъ. Ну ихъ, энти лекстрички, да конки... Это не про насъ пущено; ну, ихъ!..
С. Щербакъ.
Дума о Думѣ Дума наша, Дума,
Третья Дума наша,
Пусть въ тебѣ дезъ шума
Заварится каша,
Что внесетъ повсюду Сытости довольно,
А не та, что люду
Расхлебать такъ больно!.
О дуэляхъ.
Къ балетному танцовщику приходитъ старый, но глупый баринъ.
— Вы отозвались обо мнѣ плохо... Вы дворянинъ?
— Дворянинъ.
— Я васъ вызываю на дуэль! Выбирайте родъ дуэли!
— Хорошо. Мы протанцуемъ оба матчишъ ,— кто протанцуетъ по приговору секундантовъ хуже,—тотъ застрѣлится!
***
— Вамъ разсказывали? Изъ-за Урановой Петровъ съ Ивановымъ стрѣлялись.
— Ахъ, дураки, не могли подѣлить ее пополамъ!
***
— Вы сказали, что я глупъ? — Да.
— Время и мѣсто?!
— Думаю, что вы вездѣ и всегда глупы.
А—ндръ.
Ночные страхи.
Павелъ Семеновичъ Каринскій изнервничался до послѣдней степени. Да и какъ было сохранить ему въ цѣлости нервную систему, если онъ состоялъ ни меньше, ни больше, какъ редакторомъ N-скаго Вѣстника?!
Выла лунная морозная ночь, когда Павелъ Семеновичъ заканчивалъ передовицу для газеты, то и дѣло робко поглядывая въ окно кабинета; едва онъ успѣлъ написать слово „конституція , какъ послышался скрипъ калитки. Павелъ Семеновичъ быстро притушилъ лампу и сталъ смотрѣть въ окно. На дворѣ было свѣтло. Была глубокая полночь. Въ домѣ всѣ спали. Вдругъ около окна прошмыгнула тѣнь. Только одно запечатлѣлось въ глазахъ Павла Семеновича: свѣтлыя пуговицы.
— За мной, непремѣнно за мной... подумалъ онъ. И въ его воображеніи представали картины, одна печальнѣе другой: арестъ, ссылка, затѣмъ... затѣмъ далекая Сибирь... Туруханскій край... Мурашки забѣгали по его спинѣ. Ему стало жутко, страшно одному въ комнатѣ при потушенной лампѣ.
Среди тишины Павелъ Семеновичъ ясно разслышалъ пискъ задней двери и тотчасъ-же вспомнилъ, что звонокъ у парадной уже недѣлю не дѣйствуетъ.
— Дарья, чумазая деревенская баба,—подумалъ онъ,—непремѣнно пуститъ полицію, не предупредивъ меня. Надо разбудить жену. Не могу я выносить этой пытки.
Павелъ Семеновичъ, позеленѣвъ отъ страха, прошелъ въ спальню жены.
— Соня, а Соня, будилъ онъ ее,— Встань, голубушка!
__ А... Что?—проговорила жена, повернувшись на другой бокъ.
— Къ намъ полиція пожаловала... Брось спать.
— Вѣчно тебѣ видится полиція, — замѣтила жена не безъ ироніи.
_ Ей-Богу она. Я собственными глазами видѣлъ.
__ Тебѣ серьезно лѣчиться надо! — Я давно тебѣ говорила объ этомъ.
— Ну, лежи, лежи,—съ дрожью въ голосѣ проговорилъ Павелъ Семеновичъ. Меня увезутъ, сошлютъ въ Сибирь, а ты будешь спокойно почивать. Быть можетъ, нарочно явились ночью, чтобы ночьюже отправить въ ссылку. Я ясно слышалъ скрипъ задней двери.
— Дойди-жъ до кухни и узнай, въ чемъ дѣло. Я убѣждена, что тебѣ все привидѣлось.
— Прощай, моя милая Соня! — вздохнулъ Каринскій, цѣлуя жену.—Прощай! Быть можетъ, не придется больше увидѣться...
Редакторъ направился въ кабинетъ, сжегъ уже почти оконченную передовицу и тихими тагами пошелъ на кухню. На кухнѣ было темно, такъ какъ лампа была потушена, а единственное окно, выходившее на дворъ, занавѣшено чѣмъ-то чернымъ.
— Дарья, а Дарья!—стараясь не показать дрожи въ голосѣ, спросилъ Каринскій.—Ты кого впустила?..
— Никого, баринъ!—побожилася Дарья,—Ей- Богу никого... Кого мнѣ впущать?!.
Павелъ Семеновичъ чиркнулъ спичку и сразу понялъ, въ чемъ дѣло: окно было закрыто шинелью пожарнаго.
Отъ сердца у редактора отлегло...
А. Діомидовичъ.
Истинно русскій... безпартійный.
Одинъ эс-эръ, другой эс-дэкъ,
Къ кадетамъ третій ніжно жмется... И только рубль у насъ весь вѣкъ Все безпартійнымъ остается.
„Смерть мухамъ
Гость.—Откуда у васъ столько мертвыхъ мухъ?
Хозяинъ.—Пришли ко мнѣ въ гости два крайнихъ политикана и своими теоріями такую скуку нагнали, что всѣ мухи передохли...