— Пользуйся, владѣй, повелительница наша!
— Мало этого. Мы не только построили города и государства, и добыли электрическую силу, и научились диктовать нашу волю стихіямъ. Мы создали еще и міровую поэзію! Колоссальнымъ напряженіемъ нашихъ, мужскихъ, силъ сумѣли мы создать міровую литературу, и музыку, и живопись, и скульптуру. Онѣ, женщины, ничего не сдѣлали. Онѣ пришли на готовенькое, и только подражали, убого и бездарно. Цѣлыми вѣками въ мукахъ и исканіяхъ, всю поэзію, всю красоту міра создали мы, мужчины, и все это мы кинули къ ногамъ женщины.
— Нравится ли тебѣ, довольна-ли ты, о, повелительница?—И за все это, за тотъ міръ, который мы построили для нихъ, мы требовали, нѣтъ мы просили, мы молили!—только одного:—вѣрности.
— Но и этого нѣтъ. Онѣ лгутъ, ахъ, какъ онѣ лгутъ! Онѣ измѣняютъ намъ, онѣ предаютъ и продаютъ насъ. А мы молчимъ и смиренно терпимъ. Мы всѣ подъ башмакомъ женщины, и подъ башмакомъ ея вся культура наша!
Въ голосѣ Ордынцева, въ его манерахъ и словахъ было все меньше интимности и простоты. Сказывалась привычка говорить публично, на судѣ. Неожиданно окрѣпъ голосъ, серьезная складка залегла межъ бровей, и все больше стало казаться, что это не пріятельская бесѣда, а обращенная къ большой аудиторіи, искренняя и волнующая рѣчь:
— Да, да... Намъ мужчинамъ всѣхъ классовъ и положеній, намъ необходимо объединиться для борьбы съ этимъ, все возрастающимъ женскимъ засильемъ.
— О, этотъ «мужской вопросъ», онъ гораздо важнѣе, чѣмъ ихъ шаблонный весь насквозь выдуманный, «женскій вопросъ». Повѣрьте, милый, онѣ притворяются! Имъ вовсе не нужна эта эмансипація. Имъ совсѣмъ не выгодна самостоятельность. Имъ гораздо выгоднѣе, имъ легче и пріятнѣе пользоваться нашимъ трудомъ и нашими силами.
— Суффражистки? Ахъ, Боже мой, я былъ въ Англіи,
я видѣлъ ихъ, этихъ разряженныхъ въ пухъ воительницъ. Взгляните вы на ихъ портреты, хотя-бы. Милый! Онѣ вы подумайте, онѣ одѣты по послѣдней модѣ, всѣ эти новоявленныя Жанны д’Аркъ. Понимаете? Когда была мода на большія шляпы,—онѣ носили котелъ на головѣ, а когда мода потребовала узкихъ юбокъ,—онѣ желѣзнымъ обручемъ стянули свои ноги. Вы вдумались въ эту деталь, оцѣнили? Какъ, этого ярма, гнета моды, и этого не сумѣли, не захотѣли сбросить?! И это вы, вы въ большихъ шляпахъ и стреноженныхъ юбкахъ,—это вы били Асквита, и бросали бомбы? Это вы рѣжете картины въ музеяхъ, и рисуетесь мученицами, объявляя голодовку?
— Это вы скажете, деталь, но какая же это яркая, какая изумительная деталь! Рабства моды, и того не сумѣли онѣ сбросить. И онѣ, эти истерички, онѣ хотятъ пробраться, въ качествѣ равноправныхъ членовъ, въ парламентъ Англіи, гдѣ уже семьсотъ лѣтъ стойко и увѣренно борется за свои права мужчина.
Медленно и гулко прозвучалъ бой стѣнныхъ часовъ. Что-то робкое и неувѣренное было въ звукѣ ударовъ, какъ будто и сами часы сомнѣвались въ себѣ въ призрачныя бѣлыя ночи.
— Рабство моды, — это кажется курьезомъ, — продолжалъ Ордынцевъ, все снова наполняя бокалы:—Но сколько же драмъ несетъ этотъ курьезъ. Сколько исковерканныхъ мужскихъ жизней. Мы такъ привыкли къ этому, что не замѣчаемъ всей безсмыслицы этого, относимся къ ней какъ будто бы такъ и надо...
— Еще недавно я читалъ, помню, любопытную мечту нѣкоего, очевидно женатаго, очень женатаго мужчины.—Какая жалость, — говоритъ онъ,—что въ пути отъ нашихъ прадѣдовъ,—женщины, какъ и мы, мужчины утеряли волосяной покровъ тѣла,—вотъ она какая, — эта мечта! — Если-бы моя жена была караковая, или гнѣдая, въ яблокахъ,— мечтаетъ этотъ мужъ, — мнѣ было-бы легко. Утромъ гор ничная причесала-бы ей гриву, и пошла бы она гулять по Морской. Но безъ этого? Боже мой, шляпки и тряпки, и ленты и банты... Достань! Ей дѣла нѣтъ. Разорвись!
На позиціи.
Джигитовка.
На качеляхъ.
Фотоэтюды г. К- а.
— Мало этого. Мы не только построили города и государства, и добыли электрическую силу, и научились диктовать нашу волю стихіямъ. Мы создали еще и міровую поэзію! Колоссальнымъ напряженіемъ нашихъ, мужскихъ, силъ сумѣли мы создать міровую литературу, и музыку, и живопись, и скульптуру. Онѣ, женщины, ничего не сдѣлали. Онѣ пришли на готовенькое, и только подражали, убого и бездарно. Цѣлыми вѣками въ мукахъ и исканіяхъ, всю поэзію, всю красоту міра создали мы, мужчины, и все это мы кинули къ ногамъ женщины.
— Нравится ли тебѣ, довольна-ли ты, о, повелительница?—И за все это, за тотъ міръ, который мы построили для нихъ, мы требовали, нѣтъ мы просили, мы молили!—только одного:—вѣрности.
— Но и этого нѣтъ. Онѣ лгутъ, ахъ, какъ онѣ лгутъ! Онѣ измѣняютъ намъ, онѣ предаютъ и продаютъ насъ. А мы молчимъ и смиренно терпимъ. Мы всѣ подъ башмакомъ женщины, и подъ башмакомъ ея вся культура наша!
Въ голосѣ Ордынцева, въ его манерахъ и словахъ было все меньше интимности и простоты. Сказывалась привычка говорить публично, на судѣ. Неожиданно окрѣпъ голосъ, серьезная складка залегла межъ бровей, и все больше стало казаться, что это не пріятельская бесѣда, а обращенная къ большой аудиторіи, искренняя и волнующая рѣчь:
— Да, да... Намъ мужчинамъ всѣхъ классовъ и положеній, намъ необходимо объединиться для борьбы съ этимъ, все возрастающимъ женскимъ засильемъ.
— О, этотъ «мужской вопросъ», онъ гораздо важнѣе, чѣмъ ихъ шаблонный весь насквозь выдуманный, «женскій вопросъ». Повѣрьте, милый, онѣ притворяются! Имъ вовсе не нужна эта эмансипація. Имъ совсѣмъ не выгодна самостоятельность. Имъ гораздо выгоднѣе, имъ легче и пріятнѣе пользоваться нашимъ трудомъ и нашими силами.
— Суффражистки? Ахъ, Боже мой, я былъ въ Англіи,
я видѣлъ ихъ, этихъ разряженныхъ въ пухъ воительницъ. Взгляните вы на ихъ портреты, хотя-бы. Милый! Онѣ вы подумайте, онѣ одѣты по послѣдней модѣ, всѣ эти новоявленныя Жанны д’Аркъ. Понимаете? Когда была мода на большія шляпы,—онѣ носили котелъ на головѣ, а когда мода потребовала узкихъ юбокъ,—онѣ желѣзнымъ обручемъ стянули свои ноги. Вы вдумались въ эту деталь, оцѣнили? Какъ, этого ярма, гнета моды, и этого не сумѣли, не захотѣли сбросить?! И это вы, вы въ большихъ шляпахъ и стреноженныхъ юбкахъ,—это вы били Асквита, и бросали бомбы? Это вы рѣжете картины въ музеяхъ, и рисуетесь мученицами, объявляя голодовку?
— Это вы скажете, деталь, но какая же это яркая, какая изумительная деталь! Рабства моды, и того не сумѣли онѣ сбросить. И онѣ, эти истерички, онѣ хотятъ пробраться, въ качествѣ равноправныхъ членовъ, въ парламентъ Англіи, гдѣ уже семьсотъ лѣтъ стойко и увѣренно борется за свои права мужчина.
Медленно и гулко прозвучалъ бой стѣнныхъ часовъ. Что-то робкое и неувѣренное было въ звукѣ ударовъ, какъ будто и сами часы сомнѣвались въ себѣ въ призрачныя бѣлыя ночи.
— Рабство моды, — это кажется курьезомъ, — продолжалъ Ордынцевъ, все снова наполняя бокалы:—Но сколько же драмъ несетъ этотъ курьезъ. Сколько исковерканныхъ мужскихъ жизней. Мы такъ привыкли къ этому, что не замѣчаемъ всей безсмыслицы этого, относимся къ ней какъ будто бы такъ и надо...
— Еще недавно я читалъ, помню, любопытную мечту нѣкоего, очевидно женатаго, очень женатаго мужчины.—Какая жалость, — говоритъ онъ,—что въ пути отъ нашихъ прадѣдовъ,—женщины, какъ и мы, мужчины утеряли волосяной покровъ тѣла,—вотъ она какая, — эта мечта! — Если-бы моя жена была караковая, или гнѣдая, въ яблокахъ,— мечтаетъ этотъ мужъ, — мнѣ было-бы легко. Утромъ гор ничная причесала-бы ей гриву, и пошла бы она гулять по Морской. Но безъ этого? Боже мой, шляпки и тряпки, и ленты и банты... Достань! Ей дѣла нѣтъ. Разорвись!
На позиціи.
Джигитовка.
На качеляхъ.
Фотоэтюды г. К- а.