упалъ. А вмѣсто него очутился молодой волонтеръ, высокій, костлявый, нескладный юноша. И онъ, съ пронзительнымъ и визгливымъ крикомъ, метался, безтолково размахивая ружьемъ со сломаннымъ штыкомъ, а съ разсѣченнаго виска каплями стекала кровь на впалыя блѣдныя щеки. И одного глаза не было видно: его закрывала быстро вздувавшаяся багровая опухоль.
Потомъ и волонтера не оказалось, а вмѣсто него, рядомъ съ Уго Грандзотто какимъ-то образомъ очутился, оставленный въ тылу, его собственный денщикъ, кривоногій, рябой и добродушный парень Савэріо. Но теперь у Савэріо было злобное выраженье на некрасивомъ лицѣ, облитомъ потомъ, и онъ, Савэріо, припадая на одну ногу, тяжело и хрипло дыша, стрѣлялъ въ кого-то изъ, Богъ вѣсть гдѣ взятаго, тяжелаго офицерскаго револьвера, приговаривая:
— Такъ вы вотъ какъ? На-те-жъ! Получите! Что, довольны? Еще хотите? Получите!
Набѣжала на Уго цѣлая группа австрійскихъ солдатъ, ощетинившихся штыками. Попадали, какъ сметенные вихремъ, бывшіе впереди свои, итальянскіе, солдаты. Подошла, подбѣжала, и прямо въ глаза Уго Грандзотто заглянула, изъ ружейныхъ дулъ, сама смерть.
Откуда-то, со стороны, на австрійцевъ, уже готовыхъ покончить съ Уго и Савэріо,—брызнулъ свинцовый градъ,—и ихъ, австрійцевъ, повалило, какъ настоящимъ градомъ валитъ въ полѣ спѣлый колосъ. А Уго, перепрыгивая черезъ ихъ корчившіяся и обливавшіяся кровью тѣла, опять бѣжалъ съ крикомъ впередъ, и рядомъ съ нимъ, прихрамывая, съ искаженнымъ багровымъ лицомъ, бѣжалъ Савэріо денщикъ. Онъ не стрѣлялъ: не было патроновъ. Но онъ угрожающе размахивалъ ружьемъ и бѣшенно кричалъ:
— Что? Мало вамъ? Да? Мало? Еще хотите? Получите! Можете!
Потомъ Уго Грандзотто не смогъ бы и самъ разсказать, какимъ образомъ вышло, что онъ очутился въ сто
ронѣ отъ догоравшаго боя, въ узкой долинкѣ, въ которой здѣсь и тамъ валялись трупы, здѣсь и тамъ виднѣлись ямы, вырытыя падавшими еще утромъ гранатами. И людей, живыхъ людей,—здѣсь не было. Понуривъ голову, стояла крестьянская бѣлая лошадь съ перебитою переднею ногою. Валялась перевернутая вверхъ колесами и разбитая телѣжка. Въ сторонѣ, за холмомъ, еще шла трескотня ружейныхъ выстрѣловъ, и рокотала пушечная стрѣльба, и надъ подожженнымъ выстрѣлами горнымъ поселкомъ вздымались черныя тучи дыма, пожиравшаго строенія пожара...
Тутъ только Уго Грандзотто почувствовалъ, какъ безумно онъ усталъ, какъ избито, измучено все его тѣло. Разомъ обмякли мускулы, опустились нервы. Туманъ застлалъ глаза. Уго опустился на первый попавшійся камень. Савэріо пересталъ размахивать ружьемъ, остановился рядомъ съ присѣвшимъ офицеромъ, и, неловко, конфузливо улыбаясь, вымолвилъ:
— Ну, и жарко же! Правду я говорю, синьоръ, соттотенэнтэ?
— Пойди... посмотри! — устало вымолвилъ офицеръ.—Если только можешь двигаться... Посмотри, куда мы забрались? Куда итти теперь?
Опираясь на ружье, какъ на палку, прихрамывая, денщикъ заковылялъ по каменистой тропинкѣ, поднялся на пригорокъ, крикнулъ оттуда, что ничего не видно, скрылся И, вотъ, тогда произошло это. Зашевелились кусты въ двухъ шагахъ отъ Уго. Уго сонно и равнодушно оглянулся, и замеръ: въ упоръ на него глядѣли, налитые злобой и животнымъ страхомъ, глаза, круглые глаза человѣка, до ужаса напомнившіе ему глаза адвоката Монтабонэ въ тотъ мигъ, когда Монтабонэ, нелѣпо размахивая шпагою, лѣзъ на него, Уго, въ моментъ того, уже позабытаго, поединка. Только у этого человѣка было совсѣмъ молодое, безбородое лицо, бѣлесые рѣденькіе волосики па яйцеобразномъ черепѣ, и на немъ былъ мундиръ ав
БѢЖЕНЦЫ ВЪ пути. Снимокъ нашего корресп. А. Булла.