дясь блеска своихъ желтыхъ глазъ, точно подавляя въ себѣ злыя, нехорошія мысли. Раздвинется черная мгла — медвѣдь. Изъ-подъ Карпатъ приплетется онъ, усталый, съ одышкой, и займетъ свое мѣсто. И долго-долго еще будетъ слышаться топотъ, то торопливый, то осторожный — и вотъ, наконецъ, вокругъ могилы разлягутся звѣри, какіе только имѣются на землѣ. Перестанутъ дышать сосны. Притаятся мхи. Умостятся сучья. И выйдетъ изъ могилы старый цимбалистъ, кивнетъ косматой головой и ударитъ по цимбаламъ, — такъ звонко, что остановится вдругъ въ вышинѣ звукъ колокола и замретъ отъ удивленія. Будетъ молчать черная ночь, и громъ созвучій побѣдитъ землю.
II.
Это было нѣсколько лѣтъ назадъ.
Я бродилъ съ ящикомъ красокъ по старымъ литовскимъ лѣсамъ и набрасывалъ пейзажи.
Здѣсь уже нѣтъ первобытныхъ чащъ, но старые тополи и дубы еще сохранили память о далекихъ временахъ и дышутъ
полузабытыми воспоминаніями. Я смотрю на поникшія вѣтви, на дуплистые пни, поросшіе мохомъ, —и вижу заповѣдныя рощи, жрецовъ на молитвѣ и покорныя жертвы Богу Перуну. Сѣдая быль ярко стелется передъ моими глазами, и я вздыхаю, глубоко и часто, самъ не зная, отчего, растроганный и мягкій.
Вотъ побѣжали по землѣ зыбкія тѣни, тихо треснула кора на ближней соснѣ и заколыхалась въ паутинѣ зеленая хвоя — это вѣтеръ. И я вдыхаю въ себя смолистый ароматъ лѣса, запахъ прошлогоднихъ листьевъ и опьяняюсь ими, какъ старымъ, выдержаннымъ дѣдовскимъ виномъ. Какъ хорошо здѣсь! Вся суетливая жизнь городовъ, съ ея неустанной борьбой и пятнами крови, — позади. Тутъ нѣтъ крови. Какъ нѣтъ и политики, которую я ненавидѣлъ отъ всей души. Конечно, я разошелся со своими друзьями, для которыхъ общественные вопросы стали неотступнымъ маревомъ. Я ушелъ отъ нихъ, какъ и они ушли отъ меня, потому что я поклоняюсь только вѣчному. Я знаю искусство. Политика не моя область, и картиной я не вдохну смѣлой отваги ни въ одно тревожное сердце. Да и не хочу вдыхать.
Я сидѣлъ на складномъ стулѣ и рисовалъ. У меня уже былъ набросанъ уголокъ дикой лѣсной чащи, съ дуплистымъ дубомъ посерединѣ, съ гнилымъ, поросшимъ травой буреломомъ, — справа.
Я былъ въ нерѣшительности: рисовать ли мнѣ небольшой холмикъ у дуба, похожій на муравьиную кучу, или нѣтъ. Можетъ быть, оставить только кустъ можжевельника, съ зрѣлыми ягодами, покрытыми нѣжной синеватой пылью. Или убрать и его? И пока я думалъ, уже два раза успѣли пробѣжать по землѣ робкія тѣни и сквозь листву, вмѣсто яснаго неба, смотрѣли облака. Торопиться! А не то уйдетъ еще одинъ день. И я рѣшительно взялся за карандашъ и намѣтилъ остальныя подробности картины, — безъ бугорка, безъ можжевельника, съ зрѣлыми ягодами.
— Добрый день!
Я вздрогнулъ и оглянулся. Что такое? Это живой человѣкъ или лѣсной призракъ?
— Добрый день, — слышу я еще разъ.
Передо мной высокій старикъ древняго сказочнаго вида. Онъ смотритъ на меня спокойно, полузакрытыми глазами, гордый въ своей осанкѣ и величественный, какъ король Лиръ.
— Панъ рисуетъ? Да, тутъ красивыя мѣста. Можетъ быть, во всей Польшѣ нѣтъ такихъ мѣстъ. Глухія чащи теперь вывелись. Вырубаютъ. Вотъ въ Бѣловѣжѣ развѣ. А этотъ уголокъ уцѣлѣлъ случайно.
Я отодвинулъ въ сторону холстъ и жадно любовался имъ.
Какая осанка! Въ его фигурѣ сквозила неуловимая, но безу
Автопортретъ.
Е. А. Киселева.
II.
Это было нѣсколько лѣтъ назадъ.
Я бродилъ съ ящикомъ красокъ по старымъ литовскимъ лѣсамъ и набрасывалъ пейзажи.
Здѣсь уже нѣтъ первобытныхъ чащъ, но старые тополи и дубы еще сохранили память о далекихъ временахъ и дышутъ
полузабытыми воспоминаніями. Я смотрю на поникшія вѣтви, на дуплистые пни, поросшіе мохомъ, —и вижу заповѣдныя рощи, жрецовъ на молитвѣ и покорныя жертвы Богу Перуну. Сѣдая быль ярко стелется передъ моими глазами, и я вздыхаю, глубоко и часто, самъ не зная, отчего, растроганный и мягкій.
Вотъ побѣжали по землѣ зыбкія тѣни, тихо треснула кора на ближней соснѣ и заколыхалась въ паутинѣ зеленая хвоя — это вѣтеръ. И я вдыхаю въ себя смолистый ароматъ лѣса, запахъ прошлогоднихъ листьевъ и опьяняюсь ими, какъ старымъ, выдержаннымъ дѣдовскимъ виномъ. Какъ хорошо здѣсь! Вся суетливая жизнь городовъ, съ ея неустанной борьбой и пятнами крови, — позади. Тутъ нѣтъ крови. Какъ нѣтъ и политики, которую я ненавидѣлъ отъ всей души. Конечно, я разошелся со своими друзьями, для которыхъ общественные вопросы стали неотступнымъ маревомъ. Я ушелъ отъ нихъ, какъ и они ушли отъ меня, потому что я поклоняюсь только вѣчному. Я знаю искусство. Политика не моя область, и картиной я не вдохну смѣлой отваги ни въ одно тревожное сердце. Да и не хочу вдыхать.
Я сидѣлъ на складномъ стулѣ и рисовалъ. У меня уже былъ набросанъ уголокъ дикой лѣсной чащи, съ дуплистымъ дубомъ посерединѣ, съ гнилымъ, поросшимъ травой буреломомъ, — справа.
Я былъ въ нерѣшительности: рисовать ли мнѣ небольшой холмикъ у дуба, похожій на муравьиную кучу, или нѣтъ. Можетъ быть, оставить только кустъ можжевельника, съ зрѣлыми ягодами, покрытыми нѣжной синеватой пылью. Или убрать и его? И пока я думалъ, уже два раза успѣли пробѣжать по землѣ робкія тѣни и сквозь листву, вмѣсто яснаго неба, смотрѣли облака. Торопиться! А не то уйдетъ еще одинъ день. И я рѣшительно взялся за карандашъ и намѣтилъ остальныя подробности картины, — безъ бугорка, безъ можжевельника, съ зрѣлыми ягодами.
— Добрый день!
Я вздрогнулъ и оглянулся. Что такое? Это живой человѣкъ или лѣсной призракъ?
— Добрый день, — слышу я еще разъ.
Передо мной высокій старикъ древняго сказочнаго вида. Онъ смотритъ на меня спокойно, полузакрытыми глазами, гордый въ своей осанкѣ и величественный, какъ король Лиръ.
— Панъ рисуетъ? Да, тутъ красивыя мѣста. Можетъ быть, во всей Польшѣ нѣтъ такихъ мѣстъ. Глухія чащи теперь вывелись. Вырубаютъ. Вотъ въ Бѣловѣжѣ развѣ. А этотъ уголокъ уцѣлѣлъ случайно.
Я отодвинулъ въ сторону холстъ и жадно любовался имъ.
Какая осанка! Въ его фигурѣ сквозила неуловимая, но безу
Автопортретъ.
Е. А. Киселева.