словная проникновенность, которая сразу бросается въ глаза, и которую художники ищутъ долгіе годы.
Кто онъ такой? Лѣсовикъ? Божій странникъ?
Вотъ такими, какъ онъ, должны были быть жрецы — толкователи Селлы, или пророки.
— По всей Польшѣ... — говоритъ онъ тихо, и я ловлю себя на желаніи скорѣй использовать случай и зарисовать старика.
Вотъ капризная прядь волосъ. Разъ-два... У виска изогнулась напряженная жила. Разъ. Ага! Вотъ съ кого рисовать литовскаго жреца на молитвѣ, священнаго Вайделейту, который видѣлъ будущее такъ же, какъ и настоящее. Куча камней, заповѣдныя рощи и дымъ...
И горѣла у меня гдѣ-то внутри бурная радость. И высилось небо, и шуршали деревья. Боже, какъ хороша жизнь!
Я не слушалъ, о чемъ говорилъ старикъ. Только иногда мое ухо различало его польскій акцентъ и улавливало непонятныя мнѣ слова.
Вдругъ онъ спросилъ:
— А этотъ курганъ панъ нарисуетъ? — Нѣтъ, а что?
Онъ потрогалъ рукой можжевельникъ и печально улыбнулся.
— Ничего. Я думалъ, это какъ разъ подойдетъ. Вѣдь это могила.
— Чья?
Онъ молчалъ. Я подумалъ: почему онъ этотъ холмикъ назвалъ курганомъ? Какъ попало сюда это далекое русское слово?
— Слѣдовало-бы, — произнесъ онъ нѣсколько мгновеній спустя, — чтобы панъ нарисовалъ все, какъ здѣсь есть. Я предложилъ:
— Вы разскажите въ чемъ дѣло. Я, можетъ быть, и нарисую.
— Это могила, — указалъ онъ. — Ей уже будетъ больше сорока лѣтъ. А похороненъ въ ней старый жидъ-цимбалистъ, повѣшенный за то, что былъ хорошимъ полякомъ. Если бы панъ нарисовалъ его могилу, то это было бы вродѣ, какъ памятникъ для него.
На лицѣ у старика блеснула тихая печаль, и когда онъ снова коснулся рукой вѣтвей можжевельника, у его рѣсницъ пробѣжало что-то далекое и старое, какъ его сѣдые волосы. Потомъ онъ прищурилъ глаза и такъ замеръ, точно вызывалъ изъ вѣчности образы прошлаго или пытался догнать забытую быль.
— Грустная это исторія, пане. Когда я разсказывалъ ес каторжникамъ, многіе плакали, какъ малыя дѣти.
— Вы были на каторгѣ?
Онъ сѣлъ на могилу.
Двадцать лѣтъ пробылъ
,, Восточная фантазіяˮ.
Гансъ Пеларъ.