Было видно, что онъ боится довѣрить мнѣ свои воспоминанія, дорогія ему и завѣтныя.
— Онъ былъ близокъ вамъ?
— Мнѣ? Да онъ изъ меня сдѣлалъ человѣка. Я былъ глупымъ, какъ быдло, ничего не понималъ, а онъ сказалъ только два слова — и я понялъ. Все понялъ. Вотъ такъ, пане, въ одинъ моментъ понялъ, будто надо мною задрожалъ Божій громъ. А всего-то онъ сказалъ два слова.
III.
— Видите ли, пане. Вонъ тамъ, не доходя деревни, жилъ въ своей усадьбѣ помѣщикъ Тафилевичъ. Сынъ его служилъ въ Варшавѣ въ гусарахъ. А время, надо вамъ сказать, было нехорошее. Не на вашей это памяти, пане, а только, если я вамъ скажу, что орудовалъ тогда въ Литвѣ Муравьевъ, то вы все поймете. Вѣшалось тогда людей безчисленное множество. По дорогамъ одинъ за другимъ шли полки, а за ними оставался рядъ труповъ. Такъ вотъ съ этимъ самымъ молодымъ Тафилевичемъ что-то случилось въ Варшавѣ. Поспорилъ ли онъ съ начальствомъ, подрался ли съ кѣмъ-нибудь — не знаю. Только усадьбу его секвестровали и передана она была въ награду одному полковнику. А самого Тафилевича не то сослали, не то разстрѣляли. Къ тому времени на Литвѣ притихло. Утомились. При одномъ имени Муравьева трепетали, и всѣмъ стало ясно, что съ Польшей кончено. Да... Ну, полковникъ, разумѣется, переѣхалъ въ усадьбу и сталъ новые порядки заводить. Буйный былъ человѣкъ, упрямый. Вздумаетъ чтонибудь, такъ вотъ непремѣнно, чтобы это моментально было исполнено. Уступали. Во всемъ. Иди, судись съ нимъ, — съ побѣдителемъ! Ненавидѣли его въ округѣ — сказать прямо нельзя какъ, а все-таки боялись. И, когда онъ разъ послалъ приглашеніе къ сосѣднимъ помѣщикамъ пріѣхать къ нему на русскую Пасху, то рѣшили поѣхать. Ничего не подѣлаешь! Тяжело было, но поѣхали. Былъ въ числѣ гостей и я. Скажу вамъ правду, пане, мало я понималъ тогда, что дѣлалъ; молодой былъ очень, двадцать два года мнѣ было тогда. Ну, пріѣхали. Встрѣтилъ онъ насъ честью, нельзя было пожаловаться. Вина были самыя дорогія. Ну, а онъ тоже былъ какъ будто радъ, — кто его тамъ пойметъ. Сначала все было въ порядкѣ, ну, а потомъ онъ повелъ себя нехорошо. Выпилъ немного и сталъ издѣваться надъ повстанцами. У каждаго изъ насъ кто-нибудь былъ замѣшанъ въ этомъ дѣлѣ: то братъ, то сынъ. Нельзя такъ сказать. Разсказывалъ, какъ онъ самъ разстрѣливалъ плѣнныхъ. Словомъ, сталъ издѣваться по на
стоящему. Мы молчали. Нѣкоторые даже отшучивались.
Были тутъ и паненки молодыя, и дамы, и готовы мы были провалиться сквозь землю со стыда, але молчали. Вдругъ разошелся полковникъ и велитъ привести жида Шлойму. Привели. Мы его знали. Это былъ старый-старый жидъ. Въ цѣломъ повѣтѣ онъ славился, какъ отличный цимбалистъ, и когда онъ, бывало, игралъ, то, повѣрите ли, пане, казалось, что небо спускалось на землю. Самыя черствыя души вдругъ начинали таять, какъ воскъ. Женщины плакали. Да, что говорить! Это была не человѣческая музыка, это было райское пѣніе. Стоитъ это Шлойма у дверей, держитъ цимбалы въ рукахъ и молчитъ. Сѣдой уже былъ, какъ снѣгъ. Единственнаго сына его незадолго до того повѣсили за то, что повстанцевъ провіантомъ снабжалъ. Стоитъ Шлойма и молчитъ. Изогнулась его старая спина, мигаютъ глаза, — жалко его было. — «Ну, жидъ, — говоритъ полковникъ, — сыграй что-нибудь». — И вдругъ по губамъ у него такая улыбка пробѣжала, какъ у самого сатаны. Молчитъ жидъ. — «Послушай-ка, — говоритъ вдругъ полковникъ, — закати-ка имъ на твоихъ цимбалахъ «Еще Польска не сгинэла». Только громко это сыграй. Слышишь? » — Молчитъ жидъ. Ни слова. Сидимъ мы и ждемъ: что-то будетъ.
Разозлился полковникъ, закричалъ на него, затопалъ ногами. «Моментально играть! » — Злой человѣкъ былъ полковникъ, жестокій.
Старикъ отвелъ вдругъ въ сторону свое лицо и что-то долго, долго протиралъ глаза.
— Помню я это, — продолжалъ онъ снова, — точно это сейчасъ происходитъ. Откинулъ вдругъ жидъ свою голову назадъ, поднялъ руки съ цимбалами и замеръ на мѣстѣ. Статуя, а не человѣкъ. Совсѣмъ другой сталъ. Бываетъ это, пане. Живешь много-много лѣтъ, пресмыкаешься передъ всякимъ, ходишь, изогнувши спину, а вдругъ выростаютъ у тебя крылья, и кажется тебѣ, что нѣтъ вовсе вѣса.
Даже полковникъ удивился. Что такое? И вдругъ у двери послышались слова и, повѣрите ли, они и теперь въ ушахъ у меня стоятъ. Иду ли куда-нибудь, сяду ли я на эту могилу, думаю ли что-нибудь предпринять, вдругъ кто-то у самаго уха такъ и скажетъ мнѣ тихо-тихо, но ясно:
— «Да отсохнетъ моя правая рука, если я позабуду тебя, моя вторая родина! »
А какъ онъ это сказалъ, пане! Гдѣ мнѣ повторить! Это у нихъ такъ въ гебрайскихъ молитвахъ произносится. Вотъ вспомню и подумаю: то не жидъ Шлойма говорилъ. Нѣтъ, это говорилъ самъ разгнѣванный и грозный Іегова. Куда дѣвался старый цимбалистъ съ согнутой спиной и озабоченными бровями, — непонятно. Передъ нами, пане, ей-Богу, стоялъ мраморъ, — неподвижный, гордый и ослѣпительный, все равно, какъ пламя. Такъ только могъ говорить Богъ и его пророки. Люди такъ не говорятъ.
Разсказывать ли вамъ, пане, что было дальше? Вы сами, должно быть, догадываетесь. Вѣдь тогда все просто дѣлалось. На совѣсть. Полковникъ, какъ услыхалъ его слова, ажъ затрясся отъ злости. — «Выпороть, — говоритъ, — его, а потомъ повѣсить». — Увели бѣднаго жида, а цимбалы, какъ упали на полъ, такъ и остались лежать. Повскакали мы изъ-за стола, блѣдные, какъ полотно. Не знаемъ, что дѣлать. Столпились въ углу. А полковникъ раскинулся вдругъ на своемъ креслѣ и засмѣялся злымъ, нехорошимъ смѣхомъ. — «Что, — говоритъ, — панове, пристыдилъ васъ жидъ? » — Правъ былъ полковникъ. Злой онъ былъ, нехорошій человѣкъ, а сказалъ правду. Да, пристыдилъ. И мы это поняли. Помню, пане, какъ отъ цимбалистовыхъ словъ забилось у меня сердце и стали сжиматься кулаки. Помню, какъ выбѣжалъ я на середину залы и закричалъ, что было силы въ молодой груди:
— Панове, не посрамимъ себя!
IV.
Пряталось солнце. Красными колоннами горѣлъ сосновый лѣсъ, и пыль на дорогѣ уже улеглась. Игриво блестѣлъ случайный осколокъ стекла у оврага. Потемнѣли камни, сложенные въ кучу. Повытягивались тѣни. Онѣ зачертили холодкомъ потную землю и туго переплели лѣсныя кочки. Гдѣ-то рядомъ въ кустахъ тревожно свистѣла малиновка, недовольная, что близко люди. Вотъ пролетѣли птицы и что-то загомозилось на вершинѣ дерева: это вечеръ. Онъ всегда качаетъ верхушки деревьевъ, и тогда весь лѣсъ знаетъ, что пора итти спать. Далеко за лѣсомъ закричалъ паровозъ, и эхо два раза повторило его дикій звукъ. Тихо. Высокія ели подобрали косматыя вѣтви и насупились: не мѣшайте.
Старикъ всталъ. Тѣни лежали на его лицѣ, и весь казался онъ зеленымъ, какъ то, что его окружало.
— Да, вотъ тутъ подъ курганомъ его похоронили. Полковникъ велѣлъ повѣсить его на сухой осинѣ. Такъ и сдѣлали.
Захотѣли жиды взять его трупъ, чтобы похоронить, какъ слѣ,, Смерть лебедяˮ.
Рис. Лауры Кнайтъ.
— Онъ былъ близокъ вамъ?
— Мнѣ? Да онъ изъ меня сдѣлалъ человѣка. Я былъ глупымъ, какъ быдло, ничего не понималъ, а онъ сказалъ только два слова — и я понялъ. Все понялъ. Вотъ такъ, пане, въ одинъ моментъ понялъ, будто надо мною задрожалъ Божій громъ. А всего-то онъ сказалъ два слова.
III.
— Видите ли, пане. Вонъ тамъ, не доходя деревни, жилъ въ своей усадьбѣ помѣщикъ Тафилевичъ. Сынъ его служилъ въ Варшавѣ въ гусарахъ. А время, надо вамъ сказать, было нехорошее. Не на вашей это памяти, пане, а только, если я вамъ скажу, что орудовалъ тогда въ Литвѣ Муравьевъ, то вы все поймете. Вѣшалось тогда людей безчисленное множество. По дорогамъ одинъ за другимъ шли полки, а за ними оставался рядъ труповъ. Такъ вотъ съ этимъ самымъ молодымъ Тафилевичемъ что-то случилось въ Варшавѣ. Поспорилъ ли онъ съ начальствомъ, подрался ли съ кѣмъ-нибудь — не знаю. Только усадьбу его секвестровали и передана она была въ награду одному полковнику. А самого Тафилевича не то сослали, не то разстрѣляли. Къ тому времени на Литвѣ притихло. Утомились. При одномъ имени Муравьева трепетали, и всѣмъ стало ясно, что съ Польшей кончено. Да... Ну, полковникъ, разумѣется, переѣхалъ въ усадьбу и сталъ новые порядки заводить. Буйный былъ человѣкъ, упрямый. Вздумаетъ чтонибудь, такъ вотъ непремѣнно, чтобы это моментально было исполнено. Уступали. Во всемъ. Иди, судись съ нимъ, — съ побѣдителемъ! Ненавидѣли его въ округѣ — сказать прямо нельзя какъ, а все-таки боялись. И, когда онъ разъ послалъ приглашеніе къ сосѣднимъ помѣщикамъ пріѣхать къ нему на русскую Пасху, то рѣшили поѣхать. Ничего не подѣлаешь! Тяжело было, но поѣхали. Былъ въ числѣ гостей и я. Скажу вамъ правду, пане, мало я понималъ тогда, что дѣлалъ; молодой былъ очень, двадцать два года мнѣ было тогда. Ну, пріѣхали. Встрѣтилъ онъ насъ честью, нельзя было пожаловаться. Вина были самыя дорогія. Ну, а онъ тоже былъ какъ будто радъ, — кто его тамъ пойметъ. Сначала все было въ порядкѣ, ну, а потомъ онъ повелъ себя нехорошо. Выпилъ немного и сталъ издѣваться надъ повстанцами. У каждаго изъ насъ кто-нибудь былъ замѣшанъ въ этомъ дѣлѣ: то братъ, то сынъ. Нельзя такъ сказать. Разсказывалъ, какъ онъ самъ разстрѣливалъ плѣнныхъ. Словомъ, сталъ издѣваться по на
стоящему. Мы молчали. Нѣкоторые даже отшучивались.
Были тутъ и паненки молодыя, и дамы, и готовы мы были провалиться сквозь землю со стыда, але молчали. Вдругъ разошелся полковникъ и велитъ привести жида Шлойму. Привели. Мы его знали. Это былъ старый-старый жидъ. Въ цѣломъ повѣтѣ онъ славился, какъ отличный цимбалистъ, и когда онъ, бывало, игралъ, то, повѣрите ли, пане, казалось, что небо спускалось на землю. Самыя черствыя души вдругъ начинали таять, какъ воскъ. Женщины плакали. Да, что говорить! Это была не человѣческая музыка, это было райское пѣніе. Стоитъ это Шлойма у дверей, держитъ цимбалы въ рукахъ и молчитъ. Сѣдой уже былъ, какъ снѣгъ. Единственнаго сына его незадолго до того повѣсили за то, что повстанцевъ провіантомъ снабжалъ. Стоитъ Шлойма и молчитъ. Изогнулась его старая спина, мигаютъ глаза, — жалко его было. — «Ну, жидъ, — говоритъ полковникъ, — сыграй что-нибудь». — И вдругъ по губамъ у него такая улыбка пробѣжала, какъ у самого сатаны. Молчитъ жидъ. — «Послушай-ка, — говоритъ вдругъ полковникъ, — закати-ка имъ на твоихъ цимбалахъ «Еще Польска не сгинэла». Только громко это сыграй. Слышишь? » — Молчитъ жидъ. Ни слова. Сидимъ мы и ждемъ: что-то будетъ.
Разозлился полковникъ, закричалъ на него, затопалъ ногами. «Моментально играть! » — Злой человѣкъ былъ полковникъ, жестокій.
Старикъ отвелъ вдругъ въ сторону свое лицо и что-то долго, долго протиралъ глаза.
— Помню я это, — продолжалъ онъ снова, — точно это сейчасъ происходитъ. Откинулъ вдругъ жидъ свою голову назадъ, поднялъ руки съ цимбалами и замеръ на мѣстѣ. Статуя, а не человѣкъ. Совсѣмъ другой сталъ. Бываетъ это, пане. Живешь много-много лѣтъ, пресмыкаешься передъ всякимъ, ходишь, изогнувши спину, а вдругъ выростаютъ у тебя крылья, и кажется тебѣ, что нѣтъ вовсе вѣса.
Даже полковникъ удивился. Что такое? И вдругъ у двери послышались слова и, повѣрите ли, они и теперь въ ушахъ у меня стоятъ. Иду ли куда-нибудь, сяду ли я на эту могилу, думаю ли что-нибудь предпринять, вдругъ кто-то у самаго уха такъ и скажетъ мнѣ тихо-тихо, но ясно:
— «Да отсохнетъ моя правая рука, если я позабуду тебя, моя вторая родина! »
А какъ онъ это сказалъ, пане! Гдѣ мнѣ повторить! Это у нихъ такъ въ гебрайскихъ молитвахъ произносится. Вотъ вспомню и подумаю: то не жидъ Шлойма говорилъ. Нѣтъ, это говорилъ самъ разгнѣванный и грозный Іегова. Куда дѣвался старый цимбалистъ съ согнутой спиной и озабоченными бровями, — непонятно. Передъ нами, пане, ей-Богу, стоялъ мраморъ, — неподвижный, гордый и ослѣпительный, все равно, какъ пламя. Такъ только могъ говорить Богъ и его пророки. Люди такъ не говорятъ.
Разсказывать ли вамъ, пане, что было дальше? Вы сами, должно быть, догадываетесь. Вѣдь тогда все просто дѣлалось. На совѣсть. Полковникъ, какъ услыхалъ его слова, ажъ затрясся отъ злости. — «Выпороть, — говоритъ, — его, а потомъ повѣсить». — Увели бѣднаго жида, а цимбалы, какъ упали на полъ, такъ и остались лежать. Повскакали мы изъ-за стола, блѣдные, какъ полотно. Не знаемъ, что дѣлать. Столпились въ углу. А полковникъ раскинулся вдругъ на своемъ креслѣ и засмѣялся злымъ, нехорошимъ смѣхомъ. — «Что, — говоритъ, — панове, пристыдилъ васъ жидъ? » — Правъ былъ полковникъ. Злой онъ былъ, нехорошій человѣкъ, а сказалъ правду. Да, пристыдилъ. И мы это поняли. Помню, пане, какъ отъ цимбалистовыхъ словъ забилось у меня сердце и стали сжиматься кулаки. Помню, какъ выбѣжалъ я на середину залы и закричалъ, что было силы въ молодой груди:
— Панове, не посрамимъ себя!
IV.
Пряталось солнце. Красными колоннами горѣлъ сосновый лѣсъ, и пыль на дорогѣ уже улеглась. Игриво блестѣлъ случайный осколокъ стекла у оврага. Потемнѣли камни, сложенные въ кучу. Повытягивались тѣни. Онѣ зачертили холодкомъ потную землю и туго переплели лѣсныя кочки. Гдѣ-то рядомъ въ кустахъ тревожно свистѣла малиновка, недовольная, что близко люди. Вотъ пролетѣли птицы и что-то загомозилось на вершинѣ дерева: это вечеръ. Онъ всегда качаетъ верхушки деревьевъ, и тогда весь лѣсъ знаетъ, что пора итти спать. Далеко за лѣсомъ закричалъ паровозъ, и эхо два раза повторило его дикій звукъ. Тихо. Высокія ели подобрали косматыя вѣтви и насупились: не мѣшайте.
Старикъ всталъ. Тѣни лежали на его лицѣ, и весь казался онъ зеленымъ, какъ то, что его окружало.
— Да, вотъ тутъ подъ курганомъ его похоронили. Полковникъ велѣлъ повѣсить его на сухой осинѣ. Такъ и сдѣлали.
Захотѣли жиды взять его трупъ, чтобы похоронить, какъ слѣ,, Смерть лебедяˮ.
Рис. Лауры Кнайтъ.