дуетъ, по обряду. Хотѣли и наши воздать ему послѣ смерти честь, но узнавъ объ этомъ, полковникъ и трупа не выдалъ. — «Закопать его, — говоритъ, — пархатаго, тамъ же, подъ осиной, да чтобъ не скучно было, положите-ему въ могилу и его цимбалы. И еще дохлятины какой-нибудь».
Такъ и сдѣлали. Есть же такіе безсовѣстные!..
Да, только даромъ это ему не прошло. Крѣпко запали въ сердце наши цимбалистовы слова. Прямо стыдъ ѣлъ душу. Стыдно было въ глаза другъ другу смотрѣть. Ну, и пошло. Что тутъ творилось потомъ, трудно, пане, все это разсказать! Цѣлую книгу можно было бы объ этомъ написать, а то и двѣ книги. Поднялся весь повѣтъ. Даже изъ сосѣдняго повѣта къ намъ пришли. Повыкопала шляхта изъ земли все свое оружіе, снова надѣла на головы конфедератки, — и пошло. Отъ усадьбы полковника остались однѣ головешки. Все сожгли, до чиста. Ничего не осталось. Самъ полковникъ спасся или нѣтъ — не знаю. Ну, потомъ пришли солдаты. Шляхта вспомнила свои прежнія дѣла, и дрались повстанцы, какъ львы. Меня ранили въ голову и въ плечо. Ну, нечего, конечно, говорить, кто побѣдилъ. Кого посѣкли, а кого и повѣсили. А повѣшено тутъ было человѣкъ двѣсти, а то и больше. Меня сослали. Почему не повѣсили, не понимаю до сихъ поръ. Судьба. Двадцать лѣтъ я пробылъ въ Сибири. Думалъ, не увижу никогда своей Польши. Выжилъ все-таки. Крѣпкій я былъ человѣкъ, у-ухъ, какой крѣпкій. Такъ-то, пане. Я вернулся сюда чужимъ. Никто меня тутъ не зналъ и не помнилъ. И вотъ оставалась мнѣ могила стараго цимбалиста. Стала она для меня святымъ мѣстомъ. Пробовалъ было поселиться въ Вильно — давали мнѣ тамъ мѣсто управляющаго домомъ — не ужился въ городѣ. Я хожу сюда каждый день и подолгу сижу на могилѣ. Вспоминаю. Все до мелочей вспоминаю. Шутка ли сказать, пане, сорокъ лѣтъ прошло. Теперь такихъ людей, пане, нѣтъ. Мы старое племя. Мы уходимъ въ вѣчность и будемъ оттуда дышать на васъ, молодыхъ, старымъ крѣпкимъ хмелемъ. Такъ-то пане, жидъ, казалось, простой жидъ, а вдохнулъ онъ столько отваги въ наши сердца, сколько не вдохнетъ, пожалуй, никакой полковникъ. Потому, что былъ артистъ, пане. Душа его съ Богомъ говорила и Божьи слова онъ передалъ намъ. Зналъ свои цимбалы только, а вотъ, поди-же ты, когда надо было, — сталъ героемъ. И еще какимъ героемъ. Онъ зналъ, на что шелъ.
Я спросилъ:
— А гдѣ же осина?
Старикъ улыбнулся и посмотрѣлъ вверхъ на высокій и крѣпкій дубъ,
— Осина? Осины нѣту. Говорили, что послѣ того на слѣдующую весну, сухая осина вдругъ распустилась. Появились, будто бы, на ней почки, листья, а къ лѣту увидали всѣ крѣпкій, тѣнистый дубъ. Вотъ этотъ. Вамъ это покажется, можетъ быть, неправдой, а это чистая правда. Спросите у крестьянъ, и они вамъ разскажутъ, что въ каждую пасхальную ночь слышно на двѣнадцать верстъ кругомъ, какъ на курганѣ играютъ цимбалы и что вокругъ могилы собирается всякое звѣрье. Повылазятъ они изъ своихъ норъ и слушаютъ музыку. Приходитъ сюда волкъ изъ мазовецкихъ лѣсовъ, приходитъ зубръ изъ Бѣловѣжской пущи, медвѣдь изъ-подъ Карпатъ, — и слушаютъ какъ играютъ цимбалы. Разлягутся въ кругъ, положатъ морды на лапы и слушаютъ, все равно, какъ люди, — серьезные, тихіе. Я самъ слышалъ. Только близко подойти не рѣшался. Это, вѣдь, звѣри ему честь воздаютъ, зачѣмъ же ихъ пугать. Пусть слушаютъ... Такъ что-жъ, пане, нарисуете вы эту могилу или нѣтъ? Слѣдовало бы нарисовать, по-моему. Вы ему какъ-бы сродни. Артистъ онъ былъ.
Я кивнулъ головой. Онъ спросилъ меня съ тихимъ восторгомъ въ глазахъ:
— На этомъ самомъ холстѣ панъ будетъ рисовать, или на другомъ?
Я слышалъ, какъ бьется въ моемъ сердцѣ живая горячая кровь, какъ дрожатъ мои губы. И кто-то близко, рядомъ со мной, произнесъ тономъ клятвы, волнуясь и трепеща:
— Я нарисую двѣ картины. На одной будетъ могила, а вокругъ нея звѣри, слушающіе музыку. На другой — старый цимбалистъ съ поднятой рукой, неподвижный, какъ мраморъ, гордо оглядываетъ своихъ враговъ и говоритъ имъ:
— Да отсохнетъ моя правая рука, если я позабуду тебя, моя родина!
В. Ирецкій.
Выставка Товарищества Художниковъ.
„Карпы“.
Ю. Ю. Клеверъ.
Такъ и сдѣлали. Есть же такіе безсовѣстные!..
Да, только даромъ это ему не прошло. Крѣпко запали въ сердце наши цимбалистовы слова. Прямо стыдъ ѣлъ душу. Стыдно было въ глаза другъ другу смотрѣть. Ну, и пошло. Что тутъ творилось потомъ, трудно, пане, все это разсказать! Цѣлую книгу можно было бы объ этомъ написать, а то и двѣ книги. Поднялся весь повѣтъ. Даже изъ сосѣдняго повѣта къ намъ пришли. Повыкопала шляхта изъ земли все свое оружіе, снова надѣла на головы конфедератки, — и пошло. Отъ усадьбы полковника остались однѣ головешки. Все сожгли, до чиста. Ничего не осталось. Самъ полковникъ спасся или нѣтъ — не знаю. Ну, потомъ пришли солдаты. Шляхта вспомнила свои прежнія дѣла, и дрались повстанцы, какъ львы. Меня ранили въ голову и въ плечо. Ну, нечего, конечно, говорить, кто побѣдилъ. Кого посѣкли, а кого и повѣсили. А повѣшено тутъ было человѣкъ двѣсти, а то и больше. Меня сослали. Почему не повѣсили, не понимаю до сихъ поръ. Судьба. Двадцать лѣтъ я пробылъ въ Сибири. Думалъ, не увижу никогда своей Польши. Выжилъ все-таки. Крѣпкій я былъ человѣкъ, у-ухъ, какой крѣпкій. Такъ-то, пане. Я вернулся сюда чужимъ. Никто меня тутъ не зналъ и не помнилъ. И вотъ оставалась мнѣ могила стараго цимбалиста. Стала она для меня святымъ мѣстомъ. Пробовалъ было поселиться въ Вильно — давали мнѣ тамъ мѣсто управляющаго домомъ — не ужился въ городѣ. Я хожу сюда каждый день и подолгу сижу на могилѣ. Вспоминаю. Все до мелочей вспоминаю. Шутка ли сказать, пане, сорокъ лѣтъ прошло. Теперь такихъ людей, пане, нѣтъ. Мы старое племя. Мы уходимъ въ вѣчность и будемъ оттуда дышать на васъ, молодыхъ, старымъ крѣпкимъ хмелемъ. Такъ-то пане, жидъ, казалось, простой жидъ, а вдохнулъ онъ столько отваги въ наши сердца, сколько не вдохнетъ, пожалуй, никакой полковникъ. Потому, что былъ артистъ, пане. Душа его съ Богомъ говорила и Божьи слова онъ передалъ намъ. Зналъ свои цимбалы только, а вотъ, поди-же ты, когда надо было, — сталъ героемъ. И еще какимъ героемъ. Онъ зналъ, на что шелъ.
Я спросилъ:
— А гдѣ же осина?
Старикъ улыбнулся и посмотрѣлъ вверхъ на высокій и крѣпкій дубъ,
— Осина? Осины нѣту. Говорили, что послѣ того на слѣдующую весну, сухая осина вдругъ распустилась. Появились, будто бы, на ней почки, листья, а къ лѣту увидали всѣ крѣпкій, тѣнистый дубъ. Вотъ этотъ. Вамъ это покажется, можетъ быть, неправдой, а это чистая правда. Спросите у крестьянъ, и они вамъ разскажутъ, что въ каждую пасхальную ночь слышно на двѣнадцать верстъ кругомъ, какъ на курганѣ играютъ цимбалы и что вокругъ могилы собирается всякое звѣрье. Повылазятъ они изъ своихъ норъ и слушаютъ музыку. Приходитъ сюда волкъ изъ мазовецкихъ лѣсовъ, приходитъ зубръ изъ Бѣловѣжской пущи, медвѣдь изъ-подъ Карпатъ, — и слушаютъ какъ играютъ цимбалы. Разлягутся въ кругъ, положатъ морды на лапы и слушаютъ, все равно, какъ люди, — серьезные, тихіе. Я самъ слышалъ. Только близко подойти не рѣшался. Это, вѣдь, звѣри ему честь воздаютъ, зачѣмъ же ихъ пугать. Пусть слушаютъ... Такъ что-жъ, пане, нарисуете вы эту могилу или нѣтъ? Слѣдовало бы нарисовать, по-моему. Вы ему какъ-бы сродни. Артистъ онъ былъ.
Я кивнулъ головой. Онъ спросилъ меня съ тихимъ восторгомъ въ глазахъ:
— На этомъ самомъ холстѣ панъ будетъ рисовать, или на другомъ?
Я слышалъ, какъ бьется въ моемъ сердцѣ живая горячая кровь, какъ дрожатъ мои губы. И кто-то близко, рядомъ со мной, произнесъ тономъ клятвы, волнуясь и трепеща:
— Я нарисую двѣ картины. На одной будетъ могила, а вокругъ нея звѣри, слушающіе музыку. На другой — старый цимбалистъ съ поднятой рукой, неподвижный, какъ мраморъ, гордо оглядываетъ своихъ враговъ и говоритъ имъ:
— Да отсохнетъ моя правая рука, если я позабуду тебя, моя родина!
В. Ирецкій.
Выставка Товарищества Художниковъ.
„Карпы“.
Ю. Ю. Клеверъ.