дахъ: «если бы не эта главка, противная, уѣхалъ бы сейчасъ-же». И, наконецъ, въ Р. Scriptumʼѣ: «Quid quid agis, prudenter agis et respice
finem» — прочелъ я недавно гдѣ-то. И съ тѣхъ поръ, какъ сяду за работу, такъ и думаю, что это все у меня и не prudenter и не finem. Впрочемъ, этотъ Р. S. больше для того, чтобы показать тебѣ, что и мы можемъ иногда продернуть старика Горація, или какъ тамъ его, чорта, звали».
А передъ этимъ, 3 сентября, онъ писалъ нашей покойной матери (Екатеринѣ Степановнѣ Гаршиной):
«Пошлю вамъ свой разсказъ, котораго писать осталось нѣсколько страницъ. Вы сами увидите, стоитъ ли его переписывать, или нѣтъ;
мнѣ кажется, почеркъ довольно разборчивъ».
И далѣе, въ томъ же письмѣ:
«Цѣлый день читаю, слоняюсь; вечеромъ сажусь писать; послѣдніе дни не писалъ, хотя сидѣлъ по часу, выжимая изъ себя слова, не шло совсѣмъ. Вчера опять пошло впередъ, наладилось».
Въ ту пору онъ никогда никому не разсказывалъ своихъ замысловъ, и уже совершенно готовые образы быстрымъ, до крайности неразборчивымъ почеркомъ, передавалъ на бумагу. Исписанные листы поступали къ нашей покойной матери, Екатеринѣ Степановнѣ. Эта женщина съ значительнымъ литературнымъ дарованіемъ, типичная шестидесятница перваго призыва, любовно переписывала строки обожаемаго сына, писательскимъ чутьемъ угадывая каждый крючекъ
причудливаго письма Всеволода, и такимъ образомъ получался ману
скриптъ, въ которомъ уже не требовалось никакихъ помарокъ, никакихъ исправленій.
Зная эти свойства творчества брата, эту его самоуглубленность въ моменты созданія тревожившихъ его образовъ, это своеобразное поэтическое уединеніе среди разнообразія жизни, иногда самой обыкновенной и простой, отъ которой онъ никогда не сторонился, держась со всѣми просто и мило, и видя во всѣхъ, кто къ нему подходилъ, хорошихъ, добрыхъ людей, я былъ пораженъ, когда въ одно, поистинѣ прекрасное утро, онъ обратился ко мнѣ съ прось
бой прослушать отрывокъ изъ того, что онъ уже написалъ. Это была главка изъ «Записокъ рядового Иванова», гдѣ изображенъ смотръ нашихъ войскъ въ Плоэштахъ въ
присутствіи Царя-Освободителя (гл. V). Мнѣ трудно, теперь, 30 лѣтъ спустя, на шестомъ десяткѣ лѣтъ собственной
жизни, передавать то впечатлѣніе художественной радости, какое я испыталъ, прослушавши этотъ отрывокъ.
А между тѣмъ, братъ меня спрашивалъ, можно ли этотъ кусокъ его чудной картины оставить на ея полотнѣ.
— Но почему же нельзя? Вѣдь это лучшее, что ты до сихъ поръ создалъ. Вѣдь здѣсь твое творчество поднялось до апогея.
— До сихъ поръ я отдавалъ все свое въ «Отечественныя Записки», а пройдетъ ли тамъ эта сцена, и даже больше — могу ли я, какъ сотрудникъ «Отечественныхъ Записокъ» выдавать въ свѣтъ такія сцены?
— Но вѣдь ты чувствовалъ и чувствуешь то, что ты здѣсь написалъ? — Да, чувствовалъ и чувствую.
— Дорогой мой, вѣришь ли ты въ незыблемость либерализма Михаила Евграфовича? — Вѣрю.
— Въ такомъ случаѣ обѣщай мнѣ, что ты эту свою рукопись передашь не прямо въ редакцію, а лично ему.
— Да, это вѣрно. Его судъ рѣшитъ все.
Рукопись, дѣйствительно, миновала всѣхъ остальныхъ олимпійцевъ «Отечественныхъ Записокъ» и оказалась въ рукахъ лично самого М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Въ ближайшій послѣ того понедѣльникъ, когда собралась вся редакція въ квартирѣ Г. З. Елисѣева, нашъ великій сатирикъ и безпощадный редакторъ-художникъ говорилъ, сколько я слышалъ, такъ:
— «Вотъ вы все пишете, пишете» — и тутъ, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, столь рѣзко и опредѣленно охарактеризовалъ то, что представляла беллетристика того времени, что пишущій эти строки затрудняется передать то короткое слово, которое было сказано послѣ этого «пишете», какъ его прямое дополненіе. — «А вотъ Гаршинъ написалъ такое, что въ Гатчинѣ будутъ читать и плакать будутъ». Сказалъ и передалъ рукопись въ наборъ безъ какихъ либо поправокъ и перечеркиваній, отъ которыхъ такъ страдалъ покойный Всеволодъ послѣ выхода въ свѣтъ его разсказовъ «Происшествіе» и «Трусъ» страдалъ настолько, что при отдѣльномъ изданіи мечталъ возстановить всѣ пропуски, сдѣланные Салтыковымъ.
Но когда, 3 года спустя, передъ изданіемъ первой книжки разсказовъ, я напомнилъ брату объ этомъ быломъ его желаніи, онъ сказалъ мнѣ:
— Нѣтъ, не надо, М. Е. былъ правъ. Художественная цѣльность выиграла отъ этихъ пропусковъ.
Такъ написалось и попало въ печать сильнѣйшее эпическое произведеніе Всеволода Гаршина, отразившее въ себѣ одно изъ его наиболѣе глубокихъ переживаній, ибо лично онъ самъ къ войнѣ относился совершенно особо. Вотъ что писалъ онъ мнѣ раннею весною того же 1882 г. (24 февраля), еще изъ Ефимовки:
«Правда ли, что война такъ возможна? Не дай ее, конечно, Богъ, а лично (подчерк. авт. ), я не былъ бы недоволенъ. Проиграть я ничего не проиграю, ибо проигрывать нечего; жизнь, конечно, въ счетъ не идетъ; но «все хорошо, что хорошо кончается», а ей Богу лучше конца, какъ на войнѣ — надо поискать».
Но не такой конецъ ждалъ моего несчастнаго брата и, внѣ сомнѣнія, онъ не искалъ такого конца, какой его нашелъ и доканалъ его, во всякомъ случаѣ, красивую жизнь
Евгеній Гаршинъ. Лучезарной памяти.
(Мои воспоминанія).
«Ночь только что сошла съ невѣдомыхъ высотъ», когда, прибывъ петербургскимъ поѣздомъ, я возвращался въ Царское село по Волконской улицѣ. Въ воздухѣ, несмотря на свѣжесть, на бѣлѣющій мѣстами снѣгъ, уже чувствовалось что-то весеннее. Ясное, совсѣмъ не такое, какъ въ морозные дни, небо свѣтилось тихимъ привѣтомъ и невольно располагало къ мечтательности, къ далекимъ воспоминаніямъ и сладкимъ, и грустнымъ... И самъ не знаю, почему я не могъ отвести глазъ отъ одной звѣзды, далеко не яркой, но лучистой, нѣжно-ласковой, горѣвшей, казалось мнѣ, какимъ-то особеннымъ, привлекательнымъ свѣтомъ. И самъ не знаю, почему, любуясь ею, я вдругъ вспомнилъ одинъ свѣтлый образъ, такъ глубоко врѣзавшійся у меня въ памяти, образъ очаровательнаго
юноши, чья наружность была въ такой удивительной гармоніи съ ду
В. М. Гаршинъ.
(Этюдъ И. Е. Рѣпина для картины «Іоаннъ Грозный»),
finem» — прочелъ я недавно гдѣ-то. И съ тѣхъ поръ, какъ сяду за работу, такъ и думаю, что это все у меня и не prudenter и не finem. Впрочемъ, этотъ Р. S. больше для того, чтобы показать тебѣ, что и мы можемъ иногда продернуть старика Горація, или какъ тамъ его, чорта, звали».
А передъ этимъ, 3 сентября, онъ писалъ нашей покойной матери (Екатеринѣ Степановнѣ Гаршиной):
«Пошлю вамъ свой разсказъ, котораго писать осталось нѣсколько страницъ. Вы сами увидите, стоитъ ли его переписывать, или нѣтъ;
мнѣ кажется, почеркъ довольно разборчивъ».
И далѣе, въ томъ же письмѣ:
«Цѣлый день читаю, слоняюсь; вечеромъ сажусь писать; послѣдніе дни не писалъ, хотя сидѣлъ по часу, выжимая изъ себя слова, не шло совсѣмъ. Вчера опять пошло впередъ, наладилось».
Въ ту пору онъ никогда никому не разсказывалъ своихъ замысловъ, и уже совершенно готовые образы быстрымъ, до крайности неразборчивымъ почеркомъ, передавалъ на бумагу. Исписанные листы поступали къ нашей покойной матери, Екатеринѣ Степановнѣ. Эта женщина съ значительнымъ литературнымъ дарованіемъ, типичная шестидесятница перваго призыва, любовно переписывала строки обожаемаго сына, писательскимъ чутьемъ угадывая каждый крючекъ
причудливаго письма Всеволода, и такимъ образомъ получался ману
скриптъ, въ которомъ уже не требовалось никакихъ помарокъ, никакихъ исправленій.
Зная эти свойства творчества брата, эту его самоуглубленность въ моменты созданія тревожившихъ его образовъ, это своеобразное поэтическое уединеніе среди разнообразія жизни, иногда самой обыкновенной и простой, отъ которой онъ никогда не сторонился, держась со всѣми просто и мило, и видя во всѣхъ, кто къ нему подходилъ, хорошихъ, добрыхъ людей, я былъ пораженъ, когда въ одно, поистинѣ прекрасное утро, онъ обратился ко мнѣ съ прось
бой прослушать отрывокъ изъ того, что онъ уже написалъ. Это была главка изъ «Записокъ рядового Иванова», гдѣ изображенъ смотръ нашихъ войскъ въ Плоэштахъ въ
присутствіи Царя-Освободителя (гл. V). Мнѣ трудно, теперь, 30 лѣтъ спустя, на шестомъ десяткѣ лѣтъ собственной
жизни, передавать то впечатлѣніе художественной радости, какое я испыталъ, прослушавши этотъ отрывокъ.
А между тѣмъ, братъ меня спрашивалъ, можно ли этотъ кусокъ его чудной картины оставить на ея полотнѣ.
— Но почему же нельзя? Вѣдь это лучшее, что ты до сихъ поръ создалъ. Вѣдь здѣсь твое творчество поднялось до апогея.
— До сихъ поръ я отдавалъ все свое въ «Отечественныя Записки», а пройдетъ ли тамъ эта сцена, и даже больше — могу ли я, какъ сотрудникъ «Отечественныхъ Записокъ» выдавать въ свѣтъ такія сцены?
— Но вѣдь ты чувствовалъ и чувствуешь то, что ты здѣсь написалъ? — Да, чувствовалъ и чувствую.
— Дорогой мой, вѣришь ли ты въ незыблемость либерализма Михаила Евграфовича? — Вѣрю.
— Въ такомъ случаѣ обѣщай мнѣ, что ты эту свою рукопись передашь не прямо въ редакцію, а лично ему.
— Да, это вѣрно. Его судъ рѣшитъ все.
Рукопись, дѣйствительно, миновала всѣхъ остальныхъ олимпійцевъ «Отечественныхъ Записокъ» и оказалась въ рукахъ лично самого М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Въ ближайшій послѣ того понедѣльникъ, когда собралась вся редакція въ квартирѣ Г. З. Елисѣева, нашъ великій сатирикъ и безпощадный редакторъ-художникъ говорилъ, сколько я слышалъ, такъ:
— «Вотъ вы все пишете, пишете» — и тутъ, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, столь рѣзко и опредѣленно охарактеризовалъ то, что представляла беллетристика того времени, что пишущій эти строки затрудняется передать то короткое слово, которое было сказано послѣ этого «пишете», какъ его прямое дополненіе. — «А вотъ Гаршинъ написалъ такое, что въ Гатчинѣ будутъ читать и плакать будутъ». Сказалъ и передалъ рукопись въ наборъ безъ какихъ либо поправокъ и перечеркиваній, отъ которыхъ такъ страдалъ покойный Всеволодъ послѣ выхода въ свѣтъ его разсказовъ «Происшествіе» и «Трусъ» страдалъ настолько, что при отдѣльномъ изданіи мечталъ возстановить всѣ пропуски, сдѣланные Салтыковымъ.
Но когда, 3 года спустя, передъ изданіемъ первой книжки разсказовъ, я напомнилъ брату объ этомъ быломъ его желаніи, онъ сказалъ мнѣ:
— Нѣтъ, не надо, М. Е. былъ правъ. Художественная цѣльность выиграла отъ этихъ пропусковъ.
Такъ написалось и попало въ печать сильнѣйшее эпическое произведеніе Всеволода Гаршина, отразившее въ себѣ одно изъ его наиболѣе глубокихъ переживаній, ибо лично онъ самъ къ войнѣ относился совершенно особо. Вотъ что писалъ онъ мнѣ раннею весною того же 1882 г. (24 февраля), еще изъ Ефимовки:
«Правда ли, что война такъ возможна? Не дай ее, конечно, Богъ, а лично (подчерк. авт. ), я не былъ бы недоволенъ. Проиграть я ничего не проиграю, ибо проигрывать нечего; жизнь, конечно, въ счетъ не идетъ; но «все хорошо, что хорошо кончается», а ей Богу лучше конца, какъ на войнѣ — надо поискать».
Но не такой конецъ ждалъ моего несчастнаго брата и, внѣ сомнѣнія, онъ не искалъ такого конца, какой его нашелъ и доканалъ его, во всякомъ случаѣ, красивую жизнь
Евгеній Гаршинъ. Лучезарной памяти.
(Мои воспоминанія).
«Ночь только что сошла съ невѣдомыхъ высотъ», когда, прибывъ петербургскимъ поѣздомъ, я возвращался въ Царское село по Волконской улицѣ. Въ воздухѣ, несмотря на свѣжесть, на бѣлѣющій мѣстами снѣгъ, уже чувствовалось что-то весеннее. Ясное, совсѣмъ не такое, какъ въ морозные дни, небо свѣтилось тихимъ привѣтомъ и невольно располагало къ мечтательности, къ далекимъ воспоминаніямъ и сладкимъ, и грустнымъ... И самъ не знаю, почему я не могъ отвести глазъ отъ одной звѣзды, далеко не яркой, но лучистой, нѣжно-ласковой, горѣвшей, казалось мнѣ, какимъ-то особеннымъ, привлекательнымъ свѣтомъ. И самъ не знаю, почему, любуясь ею, я вдругъ вспомнилъ одинъ свѣтлый образъ, такъ глубоко врѣзавшійся у меня въ памяти, образъ очаровательнаго
юноши, чья наружность была въ такой удивительной гармоніи съ ду
В. М. Гаршинъ.
(Этюдъ И. Е. Рѣпина для картины «Іоаннъ Грозный»),