шевной красотой, вспомнилась недолгая жизнь этого юноши, одного изъ русскихъ Гамлетовъ, настоящаго принца крови въ нашей литературѣ, звѣзда котораго рано зажглась, рано и ушла изъ міра, оставивъ на небесахъ родного слова яркій, отрадный свѣтъ.
Ровно тридцать шесть лѣтъ отдѣляютъ меня отъ того времени, когда я впервые увидалъ его, жизнерадостнаго и вмѣстѣ какъ будто уже отмѣченнаго перстомъ роковой судьбы, обреченнаго на казнь глубоко сознательной, мятущейся жизни... На одной изъ тогдашнихъ выставокъ вниманіе петербуржцевъ было сосредоточено на картинѣ Ген
риха Семирадскаго «Свѣточи христіанства». Въ первые дни открытія весенней мартовской выставки густая толпа стояла передъ картиной, и мнѣ ни какъ не удавалось сосредоточить все вниманіе на этомъ захватывающемъ произведеніи. Я рѣшилъ пойти на выставку пораньше утромъ. Народу было мало. То отходя, то приближаясь, у картины стоялъ юноша небольшого роста, лѣтъ двадцати, котораго можно было назвать красавцемъ. Но нѣтъ, это не былъ красавецъ. Не помню, какой французскій писатель сказалъ, что красота большей частью относительна: стоитъ только надѣть слишкомъ сильные пли очень слабые очи, — и она исчезнетъ. Но къ милому, нѣжному юношѣ этого нельзя было отнести, настолько его красота была незаурядна.
Въ нихъ была бездна одухотворенности, той неизъяснимой прелести, которая невольно заставляетъ заглядываться на красоту и наполняетъ душу самымъ сладостнымъ чувствомъ. Къ прекрасному, благородному лицу юноши съ высокимъ, довольно выпуклымъ лбомъ такъ шли густые темные волосы, далеко непокорные гребню, красивыя, свѣжія губы на которыхъ играла едва примѣтная, тихая, почти дѣтская улыбка, правильный, умѣренный носъ съ немного раздувающимися ноздрями и самый цвѣтъ кожи, блѣдный, точно подернутый легкою смуглою, дымкой. Что-то неотразимо притягательное, полное обаянія и рѣдкой вырази
тельности было въ этомъ лицѣ. Большіе, чудные глаза то струили лучистый свѣтъ, нѣтъ, не свѣтъ палящаго солнца, а кроткое мерцаніе голубой звѣзды. Свѣтло-каріе, опушенные длинными рѣсницами, они порою загорались задушевной лаской, порою затмѣвались тихой печалью, отражали долгую вдумчивость и какъ будто устремлялись куда-то далеко, далеко... Я залюбовался юношей и, позабывъ всякое приличіе, смотрѣлъ на него, позабывъ о картинѣ. А онъ, къ счастью, не замѣчалъ этого: онъ долго былъ прикованъ къ картинѣ, потомъ сталъ смотрѣть мимо нея, въ пространство, по временамъ закрывая глаза. Мнѣ страстно захотѣлось познакомиться съ нимъ, и я придумывалъ предлогъ для этого. И, странныя бываютъ случайности: юноша словно угадалъ мою мысль. Очнувшись отъ своего раздумья, онъ сталъ шарить у себя въ карманахъ и, громко промолвивъ: «опять потерялъ»! — съ нервной быстротой подошелъ ко мнѣ. Я выжидалъ, что онъ скажетъ. Но юноша нѣсколько секундъ смотрѣлъ на меня пристально какимъ-то испытующимъ взоромъ, потомъ привѣтливо улыбнулся и спросилъ: — «Нѣтъ-ли у васъ карандашика? Завтра я вамъ отдамъ... » Я подалъ ему желаемое. Онъ долго вертѣлъ въ рукахъ мой portecrayon и вынувъ изъ него карандашъ, вернулъ мнѣ, повторивъ: «до завтра». Я полюбопытствовалъ узнать, гдѣ онъ увидится со мной завтра и получилъ отвѣтъ, что если я не надѣюсь, придти па слѣдующій день на выставку, то карандашъ онъ вернетъ при первой встрѣчѣ или возьметъ себѣ на память и при этихъ словахъ онъ засмѣялся совсѣмъ по-дѣтски.
Затѣмъ мы стали бесѣдовать о «Свѣточахъ христіанства». Юноша поразилъ меня огромнымъ художественнымъ чутьемъ, вкусомъ, вѣрными взглядами на искусство и сужденіями по поводу картины. Между прочимъ онъ сказалъ: «если употребляютъ искусство, то, путемъ подражанія слѣдуетъ скрывать настолько, чтобы оно было принято за самую природу» и добавилъ, что Семирадскій часто забываетъ принимать это къ свѣдѣнію, забываетъ слова философа Бэкона — «искусство портитъ природу вмѣсто того, чтобы ее скрашивать, едва оно пожелаетъ быть преобладающимъ». Юноша говорилъ, что обожаетъ природу во всемъ, въ каждой букашкѣ, въ каждой травкѣ и при этомъ высказалъ большія
ботаническія познанія, а когда я выразилъ ему удивленіе, онъ сообщилъ мнѣ, что хотѣлъ быть естественникомъ, да не удалось, и теперь онъ не знаетъ, кѣмъ будетъ, что его влечетъ къ литературѣ и кое-что онъ уже напечаталъ; ему страстно хочется писать, но его одолѣваютъ разныя сомнѣнія, принесетъ ли онъ какую-нибудь пользу людямъ, для счастья которыхъ онъ готовъ на всякія жертвы. Вотъ еще недавно, во время возстанія герцеговинцевъ и сербовъ, ему хотѣлось поѣхать добровольцемъ, но ему не разрѣшили. Эта неудача разстроила его... Но онъ надѣется, что ему повезетъ въ литературѣ если онъ не передумаетъ и не повернетъ куда-нибудь въ другую сторону.
Мнѣ пора было уходить и я сталъ прощаться. Когда я назвалъ себя и не скрылъ, что причастенъ къ литературѣ, онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и, нѣсколько времени удержавъ ее въ своей, сказалъ, что читалъ мои стихи въ журналѣ «Дѣло» еще тогда, когда онъ былъ въ реальномъ училищѣ, и что на него они производили равное впечатлѣніе: въ началѣ стихотворенія чувствовалось влеченіе къ природѣ, любовь къ людямъ, а конецъ разилъ крайней тенденціозностью; онъ такъ и сказалъ «разилъ». Когда я объяснилъ ему откровенно причину этого, онъ снова крѣпко пожалъ мнѣ руку и сказалъ: «Будемте хорошенько знакомы. Моя фамилія Гаршинъ». Это имя мнѣ ничего не сказало, но напомнило о ярой поборницѣ женскаго дѣла Екатеринѣ Гаршиной, игравшей въ концѣ шестидесятыхъ годовъ довольно видную роль въ примѣненіи къ практикѣ «женской эмансипаціи». Я ему сказалъ объ этомъ. — «Это — моя мать! Умная, энергичная женщина... Я ее горячо и нѣжно люблю... Она одна понимаетъ меня, мою странную натуру, мой разладъ съ собой, мои печали, въ которыхъ или я самъ виноватъ, или всѣ люди»... Яркій румянецъ вспыхнулъ на его блѣдныхъ щекахъ, его глаза затуманились, и вновь онъ началъ смотрѣть куда-то въ даль. Я наскоро простился съ нимъ, крайне заинтересованный и очарованный моимъ новымъ знакомымъ.
Не скоро я встрѣтился съ нимъ, уже послѣ того, когда онъ вернулся съ войны и былъ уже авторомъ «Четырехъ дней», «Происшествія» и «Очень коротенькаго романа», когда имя молодого писателя было у всѣхъ на устахъ. Я засталъ его въ редакціи юмористическаго журнала «Стрекоза», гдѣ, подъ псевдонимомъ «Lʼhomme qui pleure», онъ помѣстилъ маленькій разсказъ и готовился дать, по усиленной просьбѣ редактора, какую-то вещицу для предполагавшагося сборника. Мы встрѣтились, какъ старые знакомые. Я горячо поздравлялъ его, пророчилъ славу и принялся разспрашивать о его литературныхъ планахъ и т. д. Онъ улыбался своей доброй, чарующей улыбкой, но отвѣчалъ какъто разсѣянно, его глаза по временамъ блуждали, нервное безпокойство проявлялось во всей его фигурѣ. Онъ мѣрилъ шагами редакціонное помѣщеніе, считалъ шаги, останавливалъ вниманіе на доскахъ пола, подходилъ къ столу, на которомъ лежали разсчетные нумера «Стрекозы», перелистывалъ ихъ по нѣскольку разъ, осматривалъ съ какимъ-то особеннымъ вниманіемъ чернильницу, ручки перьевъ, шарилъ въ корзинѣ подъ столомъ.
Наконецъ, неожи
данно для всѣхъ, онъ быстро вскочилъ на стулъ, стоявшій возлѣ
Чернильница-сова, подаренная В. М. Гаршину С. Я. Надсономъ
Портретъ. Н. К. Бодаревскій.
Ровно тридцать шесть лѣтъ отдѣляютъ меня отъ того времени, когда я впервые увидалъ его, жизнерадостнаго и вмѣстѣ какъ будто уже отмѣченнаго перстомъ роковой судьбы, обреченнаго на казнь глубоко сознательной, мятущейся жизни... На одной изъ тогдашнихъ выставокъ вниманіе петербуржцевъ было сосредоточено на картинѣ Ген
риха Семирадскаго «Свѣточи христіанства». Въ первые дни открытія весенней мартовской выставки густая толпа стояла передъ картиной, и мнѣ ни какъ не удавалось сосредоточить все вниманіе на этомъ захватывающемъ произведеніи. Я рѣшилъ пойти на выставку пораньше утромъ. Народу было мало. То отходя, то приближаясь, у картины стоялъ юноша небольшого роста, лѣтъ двадцати, котораго можно было назвать красавцемъ. Но нѣтъ, это не былъ красавецъ. Не помню, какой французскій писатель сказалъ, что красота большей частью относительна: стоитъ только надѣть слишкомъ сильные пли очень слабые очи, — и она исчезнетъ. Но къ милому, нѣжному юношѣ этого нельзя было отнести, настолько его красота была незаурядна.
Въ нихъ была бездна одухотворенности, той неизъяснимой прелести, которая невольно заставляетъ заглядываться на красоту и наполняетъ душу самымъ сладостнымъ чувствомъ. Къ прекрасному, благородному лицу юноши съ высокимъ, довольно выпуклымъ лбомъ такъ шли густые темные волосы, далеко непокорные гребню, красивыя, свѣжія губы на которыхъ играла едва примѣтная, тихая, почти дѣтская улыбка, правильный, умѣренный носъ съ немного раздувающимися ноздрями и самый цвѣтъ кожи, блѣдный, точно подернутый легкою смуглою, дымкой. Что-то неотразимо притягательное, полное обаянія и рѣдкой вырази
тельности было въ этомъ лицѣ. Большіе, чудные глаза то струили лучистый свѣтъ, нѣтъ, не свѣтъ палящаго солнца, а кроткое мерцаніе голубой звѣзды. Свѣтло-каріе, опушенные длинными рѣсницами, они порою загорались задушевной лаской, порою затмѣвались тихой печалью, отражали долгую вдумчивость и какъ будто устремлялись куда-то далеко, далеко... Я залюбовался юношей и, позабывъ всякое приличіе, смотрѣлъ на него, позабывъ о картинѣ. А онъ, къ счастью, не замѣчалъ этого: онъ долго былъ прикованъ къ картинѣ, потомъ сталъ смотрѣть мимо нея, въ пространство, по временамъ закрывая глаза. Мнѣ страстно захотѣлось познакомиться съ нимъ, и я придумывалъ предлогъ для этого. И, странныя бываютъ случайности: юноша словно угадалъ мою мысль. Очнувшись отъ своего раздумья, онъ сталъ шарить у себя въ карманахъ и, громко промолвивъ: «опять потерялъ»! — съ нервной быстротой подошелъ ко мнѣ. Я выжидалъ, что онъ скажетъ. Но юноша нѣсколько секундъ смотрѣлъ на меня пристально какимъ-то испытующимъ взоромъ, потомъ привѣтливо улыбнулся и спросилъ: — «Нѣтъ-ли у васъ карандашика? Завтра я вамъ отдамъ... » Я подалъ ему желаемое. Онъ долго вертѣлъ въ рукахъ мой portecrayon и вынувъ изъ него карандашъ, вернулъ мнѣ, повторивъ: «до завтра». Я полюбопытствовалъ узнать, гдѣ онъ увидится со мной завтра и получилъ отвѣтъ, что если я не надѣюсь, придти па слѣдующій день на выставку, то карандашъ онъ вернетъ при первой встрѣчѣ или возьметъ себѣ на память и при этихъ словахъ онъ засмѣялся совсѣмъ по-дѣтски.
Затѣмъ мы стали бесѣдовать о «Свѣточахъ христіанства». Юноша поразилъ меня огромнымъ художественнымъ чутьемъ, вкусомъ, вѣрными взглядами на искусство и сужденіями по поводу картины. Между прочимъ онъ сказалъ: «если употребляютъ искусство, то, путемъ подражанія слѣдуетъ скрывать настолько, чтобы оно было принято за самую природу» и добавилъ, что Семирадскій часто забываетъ принимать это къ свѣдѣнію, забываетъ слова философа Бэкона — «искусство портитъ природу вмѣсто того, чтобы ее скрашивать, едва оно пожелаетъ быть преобладающимъ». Юноша говорилъ, что обожаетъ природу во всемъ, въ каждой букашкѣ, въ каждой травкѣ и при этомъ высказалъ большія
ботаническія познанія, а когда я выразилъ ему удивленіе, онъ сообщилъ мнѣ, что хотѣлъ быть естественникомъ, да не удалось, и теперь онъ не знаетъ, кѣмъ будетъ, что его влечетъ къ литературѣ и кое-что онъ уже напечаталъ; ему страстно хочется писать, но его одолѣваютъ разныя сомнѣнія, принесетъ ли онъ какую-нибудь пользу людямъ, для счастья которыхъ онъ готовъ на всякія жертвы. Вотъ еще недавно, во время возстанія герцеговинцевъ и сербовъ, ему хотѣлось поѣхать добровольцемъ, но ему не разрѣшили. Эта неудача разстроила его... Но онъ надѣется, что ему повезетъ въ литературѣ если онъ не передумаетъ и не повернетъ куда-нибудь въ другую сторону.
Мнѣ пора было уходить и я сталъ прощаться. Когда я назвалъ себя и не скрылъ, что причастенъ къ литературѣ, онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и, нѣсколько времени удержавъ ее въ своей, сказалъ, что читалъ мои стихи въ журналѣ «Дѣло» еще тогда, когда онъ былъ въ реальномъ училищѣ, и что на него они производили равное впечатлѣніе: въ началѣ стихотворенія чувствовалось влеченіе къ природѣ, любовь къ людямъ, а конецъ разилъ крайней тенденціозностью; онъ такъ и сказалъ «разилъ». Когда я объяснилъ ему откровенно причину этого, онъ снова крѣпко пожалъ мнѣ руку и сказалъ: «Будемте хорошенько знакомы. Моя фамилія Гаршинъ». Это имя мнѣ ничего не сказало, но напомнило о ярой поборницѣ женскаго дѣла Екатеринѣ Гаршиной, игравшей въ концѣ шестидесятыхъ годовъ довольно видную роль въ примѣненіи къ практикѣ «женской эмансипаціи». Я ему сказалъ объ этомъ. — «Это — моя мать! Умная, энергичная женщина... Я ее горячо и нѣжно люблю... Она одна понимаетъ меня, мою странную натуру, мой разладъ съ собой, мои печали, въ которыхъ или я самъ виноватъ, или всѣ люди»... Яркій румянецъ вспыхнулъ на его блѣдныхъ щекахъ, его глаза затуманились, и вновь онъ началъ смотрѣть куда-то въ даль. Я наскоро простился съ нимъ, крайне заинтересованный и очарованный моимъ новымъ знакомымъ.
Не скоро я встрѣтился съ нимъ, уже послѣ того, когда онъ вернулся съ войны и былъ уже авторомъ «Четырехъ дней», «Происшествія» и «Очень коротенькаго романа», когда имя молодого писателя было у всѣхъ на устахъ. Я засталъ его въ редакціи юмористическаго журнала «Стрекоза», гдѣ, подъ псевдонимомъ «Lʼhomme qui pleure», онъ помѣстилъ маленькій разсказъ и готовился дать, по усиленной просьбѣ редактора, какую-то вещицу для предполагавшагося сборника. Мы встрѣтились, какъ старые знакомые. Я горячо поздравлялъ его, пророчилъ славу и принялся разспрашивать о его литературныхъ планахъ и т. д. Онъ улыбался своей доброй, чарующей улыбкой, но отвѣчалъ какъто разсѣянно, его глаза по временамъ блуждали, нервное безпокойство проявлялось во всей его фигурѣ. Онъ мѣрилъ шагами редакціонное помѣщеніе, считалъ шаги, останавливалъ вниманіе на доскахъ пола, подходилъ къ столу, на которомъ лежали разсчетные нумера «Стрекозы», перелистывалъ ихъ по нѣскольку разъ, осматривалъ съ какимъ-то особеннымъ вниманіемъ чернильницу, ручки перьевъ, шарилъ въ корзинѣ подъ столомъ.
Наконецъ, неожи
данно для всѣхъ, онъ быстро вскочилъ на стулъ, стоявшій возлѣ
Чернильница-сова, подаренная В. М. Гаршину С. Я. Надсономъ
Портретъ. Н. К. Бодаревскій.