ПРИКЛЮЧЕНІЕ.
I.
Управляющій писалъ изъ деревни, что наслушалъ два тока и видѣлъ первыхъ вальдшнеповъ: тяга прочная, а потомъ насчетъ флигеля — какъ лѣсъ? — своимъ будемъ или покупать?..
Платоновъ постарался вообразить черную, весеннюю землю, пламенѣющій закатъ, четко рисующіяся въ немъ голыя еще вѣтви — и рѣшилъ ѣхать...
Вальдшнеповъ было дѣйствительно много; то и дѣло чертили они черными зигзагами яркое, какъ расплавленная мѣдь, небо, но стрѣлялъ Платоновъ почему-то плохо — подранилъ одного да и того нашелъ въ кустахъ. А скрытый еще безлистой, но уже окутанной нѣжной зеленоватой дымкой, порослью молодого березняка, учитель Бабанинъ, съ которымъ Платоновъ поѣхалъ на тягу, кричалъ послѣ каждаго выстрѣла:
— Помирать полетѣлъ... — и смѣялся такъ, что съ той стороны балки, изъ-за болота, ему отвѣчалъ глухой и угрюмый голосъ:
— Ха-ха-ха!..
Учителя Платоновъ зналъ еще деревенскимъ мальчишкой, бѣгавшимъ въ усадьбу съ ягодами и грибами. Послѣ сельской школы отецъ отдалъ его въ учительскую семинарію. Изрѣдка Митя Бабанинъ писалъ наивныя, немного смѣшныя, письма Платонову, и было трогательное въ томъ, что онъ такъ довѣрчиво дѣлится своими маленькими интересами.
Каждый свой пріѣздъ Платоновъ видѣлся съ этимъ милымъ, но простоватымъ парнемъ, съ чисто мужицкимъ упорствомъ пронесшимъ свою мужицкую непосредственность сквозь семинарію, ученье, городъ...
Платонову онъ казался недалекимъ и часто во время своихъ пріѣздовъ, просидѣвъ вечеръ съ Бабанинымъ, онъ думалъ, чуть-чуть усмѣхаясь:
— Н-да, учителя народные, нечего сказать... Пороху не выдумаетъ! Если въ франко-русской войнѣ побѣдилъ народный учитель, то это былъ во всякомъ случаѣ не Митя Бабанинъ...
И все, что случалось въ жизни Бабанина, Платоновъ принималъ съ легкой усмѣшкой. Почему-то немного смѣшно было, когда Бабанинъ написалъ ему, что онъ женится... До свадьбы жена его была тоже учительницей и служила она что-то долго — семь или восемь лѣтъ — и была старше его на че-тыре года.
Жена Мити встрѣтила его, какъ стараго знакомаго, и даже сказала, что они гдѣ-то встрѣчались; говорила она быстро, четко и отъ привычки говорить въ классѣ — слишкомъ громко. Отъ этого разговоръ съ ней утомлялъ немного, такъ же, какъ и то, что гово-рила она о Стриндбергѣ, статьѣ новаго журнала, о мѣстномъ земствѣ...
По вечерамъ, возвращаясь съ тяги, Платоновъ долго засиживался во флигелѣ. Олимпіада Николаевна все время говорила и видно была, что эта женщина заскучилась въ деревнѣ безъ возможности перекинуться живымъ словомъ.
Митя въ началѣ вечера пытался принять участіе въ разговорѣ, но дремота овладѣвала имъ, и онъ только таращилъ глаза, стараясь отогнать наплывающую тьму. Олимпіада мелькомъ взглядывала на него и чуть-чуть пожимала плечами. Платоновъ сочувственно улыбался и, похлопывая Митю по плечу, говорилъ:
— Что, Митя, носомъ клюешь? Встаешь ты очень рано...
Митя вздрагивалъ, раскрывалъ круглые, безсмысленные глаза и смущенно улыбался:
— Экзамены у насъ скоро, мальчишки просятъ до уроковъ съ ними заниматься, ну и приходится вставать. Гнать бы подлецовъ — времени-то нѣтъ возиться — да вѣдь какъ прогонишь? Ужъ вы извините меня, Василій Ларіонычъ, я пойду — силъ моихъ нѣту!..
Онъ прощался съ Платоновымъ и смущенный, словно стѣсняясь своей близости съ женой, не подходилъ къ ней, не цѣловался, а говорилъ, уже стоя въ дверяхъ:
— Прощай, Липушка...
Они оставались одни; Платоновъ разсказывалъ о театрѣ, о новыхъ постановкахъ, а она слушала, широко раскрывъ лихорадочные, сухіе глаза и, по тому, о чемъ она спрашивала — онъ видѣлъ въ ней долгую и страстную тоску по всему этому. Уходя, онъ жалъ ей руку и говорилъ:
— Такъ неожиданно... Я совсѣмъ не могъ думать — такая глушь и вдругъ вы.
Уже раздѣваясь въ старинной, заставленной какими-то сундуками и кіотами материнской спальнѣ, онъ слегка пожималъ плечами и бормоталъ:
— Обычная, русская нелѣпость! Умный, развитой человѣкъ, дѣйствительно нужный въ этой глуши —шьетъ нелѣпыя пеленки и долженъ бросить школу, а учить будетъ Митя Бабанинъ... Правда — милый, добродушный — но чему же, кромѣ азбуки, можетъ онъ научить?..
II.
Платоновъ не любилъ ѣздить одинъ на тягу, а учитель часто бывалъ занятъ: то на пасѣкѣ, гдѣ возился съ ребятами, приходившими изъ деревни, то за старымъ гумномъ на опытномъ полѣ, причемъ издалека можно было слышать оживленный ребячій крикъ и здоровый хохотъ самого Мити. Въ такіе вечера Платоновъ ходилъ по саду, полный неясныхъ, странныхъ, весеннихъ думъ. Первые дожди отошли, стало тепло и тихо и казалось — слышно было, какъ набухаютъ почки и пьяной волной бродитъ сокъ въ деревьяхъ. А закаты были такіе, что глядя на нихъ Платоновъ думалъ о геніальномъ декораторѣ, хвастливо развернувшемъ весь свой подавляющій талантъ. Небо трепетало пламенно-молчаливымъ пожаромъ, рѣзко очерченныя золотой каймой облака причудливо громоздились и красное, какъ пылающая кровь, солнце падало за черные зубцы елей и въ странной связанности другое такое же солнце таяло въ застывшемъ стеклѣ неподвижнаго пруда. И чудеснымъ, необычайнымъ было то, что и огромное солнце и еще не развернувшійся вполнѣ клейкій листокъ липы говорили объ одномъ — таинственномъ, глубокомъ и звали куда-то...
Иногда въ такіе вечера гдѣ-нибудь въ сумеречной аллеѣ Платоновъ встрѣчалъ Олимпіаду и они долго ходили, слушая негромкіе, затушеванные голоса ночи. Остановившись у какой-нибудь скамейки, Платоновъ снималъ шляпу и говорилъ:
— Послушайте — вы замѣтили странность? Когда заходитъ солнце, когда облака клубятся и застываютъ въ ожиданіи — все молчитъ, ждетъ торжественнаго момента: идетъ ночь. Смолкаютъ голоса, не слышно стука колесъ, не шелохнется волна — и торжественнымъ, великимъ молчаніемъ молчитъ природа! Ушло солнце и побѣдоноснымъ вѣстникомъ пролетѣлъ теплый, радостный вѣтеръ, шевельнулъ вѣтви и шепнулъ имъ что-то, торопливой рябью пронесся по пруду и старые камыши закивали въ отвѣтъ и все уже знаетъ: богослуженіе кончилось, идетъ ночь со своими таинственными велѣніями и своей особой, ночной правдой...
Она смотрѣла на него возбужденными, сверкающими глазами и, слегка задыхаясь, торопливо и радостно соглашалась:
Вѣеръ-альбомъ, принадлежащій артисткѣ Имп. театровъ Н. Л. Тираспольской.
На вѣерѣ — автографы выдающихся представителей искусства и литературы.
I.
Управляющій писалъ изъ деревни, что наслушалъ два тока и видѣлъ первыхъ вальдшнеповъ: тяга прочная, а потомъ насчетъ флигеля — какъ лѣсъ? — своимъ будемъ или покупать?..
Платоновъ постарался вообразить черную, весеннюю землю, пламенѣющій закатъ, четко рисующіяся въ немъ голыя еще вѣтви — и рѣшилъ ѣхать...
Вальдшнеповъ было дѣйствительно много; то и дѣло чертили они черными зигзагами яркое, какъ расплавленная мѣдь, небо, но стрѣлялъ Платоновъ почему-то плохо — подранилъ одного да и того нашелъ въ кустахъ. А скрытый еще безлистой, но уже окутанной нѣжной зеленоватой дымкой, порослью молодого березняка, учитель Бабанинъ, съ которымъ Платоновъ поѣхалъ на тягу, кричалъ послѣ каждаго выстрѣла:
— Помирать полетѣлъ... — и смѣялся такъ, что съ той стороны балки, изъ-за болота, ему отвѣчалъ глухой и угрюмый голосъ:
— Ха-ха-ха!..
Учителя Платоновъ зналъ еще деревенскимъ мальчишкой, бѣгавшимъ въ усадьбу съ ягодами и грибами. Послѣ сельской школы отецъ отдалъ его въ учительскую семинарію. Изрѣдка Митя Бабанинъ писалъ наивныя, немного смѣшныя, письма Платонову, и было трогательное въ томъ, что онъ такъ довѣрчиво дѣлится своими маленькими интересами.
Каждый свой пріѣздъ Платоновъ видѣлся съ этимъ милымъ, но простоватымъ парнемъ, съ чисто мужицкимъ упорствомъ пронесшимъ свою мужицкую непосредственность сквозь семинарію, ученье, городъ...
Платонову онъ казался недалекимъ и часто во время своихъ пріѣздовъ, просидѣвъ вечеръ съ Бабанинымъ, онъ думалъ, чуть-чуть усмѣхаясь:
— Н-да, учителя народные, нечего сказать... Пороху не выдумаетъ! Если въ франко-русской войнѣ побѣдилъ народный учитель, то это былъ во всякомъ случаѣ не Митя Бабанинъ...
И все, что случалось въ жизни Бабанина, Платоновъ принималъ съ легкой усмѣшкой. Почему-то немного смѣшно было, когда Бабанинъ написалъ ему, что онъ женится... До свадьбы жена его была тоже учительницей и служила она что-то долго — семь или восемь лѣтъ — и была старше его на че-тыре года.
Жена Мити встрѣтила его, какъ стараго знакомаго, и даже сказала, что они гдѣ-то встрѣчались; говорила она быстро, четко и отъ привычки говорить въ классѣ — слишкомъ громко. Отъ этого разговоръ съ ней утомлялъ немного, такъ же, какъ и то, что гово-рила она о Стриндбергѣ, статьѣ новаго журнала, о мѣстномъ земствѣ...
По вечерамъ, возвращаясь съ тяги, Платоновъ долго засиживался во флигелѣ. Олимпіада Николаевна все время говорила и видно была, что эта женщина заскучилась въ деревнѣ безъ возможности перекинуться живымъ словомъ.
Митя въ началѣ вечера пытался принять участіе въ разговорѣ, но дремота овладѣвала имъ, и онъ только таращилъ глаза, стараясь отогнать наплывающую тьму. Олимпіада мелькомъ взглядывала на него и чуть-чуть пожимала плечами. Платоновъ сочувственно улыбался и, похлопывая Митю по плечу, говорилъ:
— Что, Митя, носомъ клюешь? Встаешь ты очень рано...
Митя вздрагивалъ, раскрывалъ круглые, безсмысленные глаза и смущенно улыбался:
— Экзамены у насъ скоро, мальчишки просятъ до уроковъ съ ними заниматься, ну и приходится вставать. Гнать бы подлецовъ — времени-то нѣтъ возиться — да вѣдь какъ прогонишь? Ужъ вы извините меня, Василій Ларіонычъ, я пойду — силъ моихъ нѣту!..
Онъ прощался съ Платоновымъ и смущенный, словно стѣсняясь своей близости съ женой, не подходилъ къ ней, не цѣловался, а говорилъ, уже стоя въ дверяхъ:
— Прощай, Липушка...
Они оставались одни; Платоновъ разсказывалъ о театрѣ, о новыхъ постановкахъ, а она слушала, широко раскрывъ лихорадочные, сухіе глаза и, по тому, о чемъ она спрашивала — онъ видѣлъ въ ней долгую и страстную тоску по всему этому. Уходя, онъ жалъ ей руку и говорилъ:
— Такъ неожиданно... Я совсѣмъ не могъ думать — такая глушь и вдругъ вы.
Уже раздѣваясь въ старинной, заставленной какими-то сундуками и кіотами материнской спальнѣ, онъ слегка пожималъ плечами и бормоталъ:
— Обычная, русская нелѣпость! Умный, развитой человѣкъ, дѣйствительно нужный въ этой глуши —шьетъ нелѣпыя пеленки и долженъ бросить школу, а учить будетъ Митя Бабанинъ... Правда — милый, добродушный — но чему же, кромѣ азбуки, можетъ онъ научить?..
II.
Платоновъ не любилъ ѣздить одинъ на тягу, а учитель часто бывалъ занятъ: то на пасѣкѣ, гдѣ возился съ ребятами, приходившими изъ деревни, то за старымъ гумномъ на опытномъ полѣ, причемъ издалека можно было слышать оживленный ребячій крикъ и здоровый хохотъ самого Мити. Въ такіе вечера Платоновъ ходилъ по саду, полный неясныхъ, странныхъ, весеннихъ думъ. Первые дожди отошли, стало тепло и тихо и казалось — слышно было, какъ набухаютъ почки и пьяной волной бродитъ сокъ въ деревьяхъ. А закаты были такіе, что глядя на нихъ Платоновъ думалъ о геніальномъ декораторѣ, хвастливо развернувшемъ весь свой подавляющій талантъ. Небо трепетало пламенно-молчаливымъ пожаромъ, рѣзко очерченныя золотой каймой облака причудливо громоздились и красное, какъ пылающая кровь, солнце падало за черные зубцы елей и въ странной связанности другое такое же солнце таяло въ застывшемъ стеклѣ неподвижнаго пруда. И чудеснымъ, необычайнымъ было то, что и огромное солнце и еще не развернувшійся вполнѣ клейкій листокъ липы говорили объ одномъ — таинственномъ, глубокомъ и звали куда-то...
Иногда въ такіе вечера гдѣ-нибудь въ сумеречной аллеѣ Платоновъ встрѣчалъ Олимпіаду и они долго ходили, слушая негромкіе, затушеванные голоса ночи. Остановившись у какой-нибудь скамейки, Платоновъ снималъ шляпу и говорилъ:
— Послушайте — вы замѣтили странность? Когда заходитъ солнце, когда облака клубятся и застываютъ въ ожиданіи — все молчитъ, ждетъ торжественнаго момента: идетъ ночь. Смолкаютъ голоса, не слышно стука колесъ, не шелохнется волна — и торжественнымъ, великимъ молчаніемъ молчитъ природа! Ушло солнце и побѣдоноснымъ вѣстникомъ пролетѣлъ теплый, радостный вѣтеръ, шевельнулъ вѣтви и шепнулъ имъ что-то, торопливой рябью пронесся по пруду и старые камыши закивали въ отвѣтъ и все уже знаетъ: богослуженіе кончилось, идетъ ночь со своими таинственными велѣніями и своей особой, ночной правдой...
Она смотрѣла на него возбужденными, сверкающими глазами и, слегка задыхаясь, торопливо и радостно соглашалась:
Вѣеръ-альбомъ, принадлежащій артисткѣ Имп. театровъ Н. Л. Тираспольской.
На вѣерѣ — автографы выдающихся представителей искусства и литературы.