Рисунки В. А. Сѣрова изъ музея
клеенки, напряженно остановился, пощипывая бородку. Ячевскій увидѣлъ брошенные на грязный диванъ юбку, лоскутки, нитки, подумалъ— «нѣтъ мнѣ сегодня денегъ», — и неловко сказалъ:
— Извините, Пестровъ, я помѣшалъ... супруга ваша работаетъ, а я, вѣдь, такъ себѣ зашелъ, давно не былъ.
— А, да... ну, отлично — бѣгая глазами, проговорилъ Пестровъ. Видно было, что визитъ этотъ почему-то непріятенъ и мучителенъ для него, но уйти вдругъ Ячевскій не рѣшался; взявъ стулъ, онъ сѣлъ и сгорбился.
— Вотъ какъ... живете вы, — медленно, чтобы сказать что-нибудь, произнесъ Ячевскій и тутъ же подумалъ, что этого говорить не слѣдо
вало: — голыя стѣны, куча книгъ на окнѣ, соръ и юбка кричали о нищетѣ. О Пестровѣ было извѣстно, что онъ гдѣ-то тамъ пишетъ, увѣряя, будто одна нашумѣвшая, подписанная псевдонимомъ книга, принадлежитъ ему; надъ этимъ смѣялись.
— Вы... выпьете чаю, — спросилъ Пестровъ; крикнулъ за перегородку: — Геня, самоваръ... впрочемъ, не надо. — Затѣмъ, обращаясь къ Ячевскому, небрежно сказалъ: — я забылъ купить сахару... булочная, кажется, заперта... нѣтъ.
— Я совсѣмъ, совсѣмъ не хочу чаю, — поспѣшно отвѣтилъ Ячевскій: — вы, пожалуйста, не безпокойтесь. — Послѣ этого ему стало вдругъ нестерпимо тяжело; онъ растерялся и покраснѣлъ. — Нѣтъ... я васъ спрошу лучше, какъ ваши работы, вы, вѣроятно, всегда заняты?
— Да, — словно обрадовавшись, сказалъ Пестровъ и сѣлъ, смотря въ сторону. — Я очень занятъ.
За перегородкой что-то упало, рѣзко звякнувъ и тѣмъ неожиданно пояснивъ Ячевскому, что въ сосѣдней комнатѣ, затаившись, сидитъ человѣкъ.
— Нс давай ножницы Мусѣ, — зло крикнулъ Пестровъ — я говорилъ, вѣдь. — Потомъ, видимо, возвращаясь мыслью къ самовару и булочной, сказалъ, легко улыбаясь.
— Мои обстоятельства нѣсколько стѣснены, что рѣдкость въ моемъ положеніи, но я скоро получу гонораръ.
Ячевскій пріятно улыбнулся и всталъ.
— Да, это хорошо, — сказалъ онъ; — ну... будьте здоровы, извините. — Помилуйте, — шумно рванулся Пестровъ, крѣпко сжимая и тряся руку Ячевскаго, лицо же его было попрежнему затаенно враждебнымъ, — помилуйте, заходите... нѣтъ, непремѣнно заходите, — закричалъ онъ на лѣстницу, въ спину удаляющемуся Ячевскому.
Ячевскій, не оборачиваясь, торопливо пробормоталъ: — хорошо, я... спасибо... — и вышелъ на улицу.
II.
Придя домой, Ячевскій чиркнулъ спичкой и увидѣлъ, что въ комнатѣ сидятъ двое: Гангулинъ за столомъ, положивъ голову на руки, а Кислицынъ возлѣ окна. Спичка, догорѣвъ погасла, и Ячевскій, раздѣваясь, сказалъ: —
Отчего же вы не зажжете лампу?
— Въ ней, Казинъ, нѣтъ керосина, — зѣвнулъ Гангулинъ; — мы шли мимо и забрели. — Керосинъ имѣешь?
— Нѣтъ. — Ячевскій вспомнилъ о денежныхъ своихъ неудачахъ и сразу пришелъ въ дурное на
строеніе. — Хозяева же легли спать, — прибавилъ онъ, — а могъ бы занять у нихъ. Нехорошо.
— Наплевать, — бросилъ Кислицынъ. — Физіономіи наши другъ другу извѣстны.
Въ комнатѣ было почти темно. Голубыя отъ мѣсяца стекла двойныхъ рамъ цвѣли снѣжнымъ узоромъ; пахло табакомъ, угаромъ и сыростью. Ячевскій сѣлъ на кровать, снялъ было висѣвшую у изголовья гитару, но повѣсилъ, не трогая струнъ, обратно; онъ былъ печаленъ и золъ.
— А вы какъ? Что новаго? — сказалъ онъ.
— Ничего, собственно. Пусто, одиноко сонное село, — продекламировалъ Гангулинъ, всталъ, сладко изогнулся, хрустя суставами, сѣлъ снова и вздохнулъ. — У Евтихія мальчикъ родился; щуплый, красный, еле живой; Евтихій въ восторгѣ. — Ты видѣлъ?
— Нѣтъ, я заходилъ въ лавку, тамъ встрѣтилъ акушерку, она принимала.
Наступило молчаніе. Гангулинъ думалъ, что въ темнотѣ сидѣть не особенно пріятно и весело, но лѣнь было подняться, надѣвать пальто, идти по тридцатиградусному морозу въ дальній конецъ гор да, а тамъ, нащупавъ замокъ, попадать въ скважину, зажигать лампу, раздѣваться и все затѣмъ, чтобы очутиться въ ночномъ молчаніи занесенной снѣгомъ избы, одному, прислушиваясь къ змѣиному шипѣнію керосина. Ясно представивъ это, онъ снова опустилъ голову на руки и затихъ. Кислицынъ же, отвернувшись къ окну, вспоминалъ дѣвушку, умершую два года
В. Сѣровъ.
Шаляпинъ въ роли Олоферна («Юдиѳь»),
В. Сѣровъ.
клеенки, напряженно остановился, пощипывая бородку. Ячевскій увидѣлъ брошенные на грязный диванъ юбку, лоскутки, нитки, подумалъ— «нѣтъ мнѣ сегодня денегъ», — и неловко сказалъ:
— Извините, Пестровъ, я помѣшалъ... супруга ваша работаетъ, а я, вѣдь, такъ себѣ зашелъ, давно не былъ.
— А, да... ну, отлично — бѣгая глазами, проговорилъ Пестровъ. Видно было, что визитъ этотъ почему-то непріятенъ и мучителенъ для него, но уйти вдругъ Ячевскій не рѣшался; взявъ стулъ, онъ сѣлъ и сгорбился.
— Вотъ какъ... живете вы, — медленно, чтобы сказать что-нибудь, произнесъ Ячевскій и тутъ же подумалъ, что этого говорить не слѣдо
вало: — голыя стѣны, куча книгъ на окнѣ, соръ и юбка кричали о нищетѣ. О Пестровѣ было извѣстно, что онъ гдѣ-то тамъ пишетъ, увѣряя, будто одна нашумѣвшая, подписанная псевдонимомъ книга, принадлежитъ ему; надъ этимъ смѣялись.
— Вы... выпьете чаю, — спросилъ Пестровъ; крикнулъ за перегородку: — Геня, самоваръ... впрочемъ, не надо. — Затѣмъ, обращаясь къ Ячевскому, небрежно сказалъ: — я забылъ купить сахару... булочная, кажется, заперта... нѣтъ.
— Я совсѣмъ, совсѣмъ не хочу чаю, — поспѣшно отвѣтилъ Ячевскій: — вы, пожалуйста, не безпокойтесь. — Послѣ этого ему стало вдругъ нестерпимо тяжело; онъ растерялся и покраснѣлъ. — Нѣтъ... я васъ спрошу лучше, какъ ваши работы, вы, вѣроятно, всегда заняты?
— Да, — словно обрадовавшись, сказалъ Пестровъ и сѣлъ, смотря въ сторону. — Я очень занятъ.
За перегородкой что-то упало, рѣзко звякнувъ и тѣмъ неожиданно пояснивъ Ячевскому, что въ сосѣдней комнатѣ, затаившись, сидитъ человѣкъ.
— Нс давай ножницы Мусѣ, — зло крикнулъ Пестровъ — я говорилъ, вѣдь. — Потомъ, видимо, возвращаясь мыслью къ самовару и булочной, сказалъ, легко улыбаясь.
— Мои обстоятельства нѣсколько стѣснены, что рѣдкость въ моемъ положеніи, но я скоро получу гонораръ.
Ячевскій пріятно улыбнулся и всталъ.
— Да, это хорошо, — сказалъ онъ; — ну... будьте здоровы, извините. — Помилуйте, — шумно рванулся Пестровъ, крѣпко сжимая и тряся руку Ячевскаго, лицо же его было попрежнему затаенно враждебнымъ, — помилуйте, заходите... нѣтъ, непремѣнно заходите, — закричалъ онъ на лѣстницу, въ спину удаляющемуся Ячевскому.
Ячевскій, не оборачиваясь, торопливо пробормоталъ: — хорошо, я... спасибо... — и вышелъ на улицу.
II.
Придя домой, Ячевскій чиркнулъ спичкой и увидѣлъ, что въ комнатѣ сидятъ двое: Гангулинъ за столомъ, положивъ голову на руки, а Кислицынъ возлѣ окна. Спичка, догорѣвъ погасла, и Ячевскій, раздѣваясь, сказалъ: —
Отчего же вы не зажжете лампу?
— Въ ней, Казинъ, нѣтъ керосина, — зѣвнулъ Гангулинъ; — мы шли мимо и забрели. — Керосинъ имѣешь?
— Нѣтъ. — Ячевскій вспомнилъ о денежныхъ своихъ неудачахъ и сразу пришелъ въ дурное на
строеніе. — Хозяева же легли спать, — прибавилъ онъ, — а могъ бы занять у нихъ. Нехорошо.
— Наплевать, — бросилъ Кислицынъ. — Физіономіи наши другъ другу извѣстны.
Въ комнатѣ было почти темно. Голубыя отъ мѣсяца стекла двойныхъ рамъ цвѣли снѣжнымъ узоромъ; пахло табакомъ, угаромъ и сыростью. Ячевскій сѣлъ на кровать, снялъ было висѣвшую у изголовья гитару, но повѣсилъ, не трогая струнъ, обратно; онъ былъ печаленъ и золъ.
— А вы какъ? Что новаго? — сказалъ онъ.
— Ничего, собственно. Пусто, одиноко сонное село, — продекламировалъ Гангулинъ, всталъ, сладко изогнулся, хрустя суставами, сѣлъ снова и вздохнулъ. — У Евтихія мальчикъ родился; щуплый, красный, еле живой; Евтихій въ восторгѣ. — Ты видѣлъ?
— Нѣтъ, я заходилъ въ лавку, тамъ встрѣтилъ акушерку, она принимала.
Наступило молчаніе. Гангулинъ думалъ, что въ темнотѣ сидѣть не особенно пріятно и весело, но лѣнь было подняться, надѣвать пальто, идти по тридцатиградусному морозу въ дальній конецъ гор да, а тамъ, нащупавъ замокъ, попадать въ скважину, зажигать лампу, раздѣваться и все затѣмъ, чтобы очутиться въ ночномъ молчаніи занесенной снѣгомъ избы, одному, прислушиваясь къ змѣиному шипѣнію керосина. Ясно представивъ это, онъ снова опустилъ голову на руки и затихъ. Кислицынъ же, отвернувшись къ окну, вспоминалъ дѣвушку, умершую два года
В. Сѣровъ.
Шаляпинъ въ роли Олоферна («Юдиѳь»),
В. Сѣровъ.