императора Александра III.
тому назадъ; при жизни она казалась ему обыкновеннымъ, не безъ досадныхъ недостатковъ, существомъ, а теперь онъ ужасался этому и не понималъ, какъ могъ онъ не чувствовать ея совершенства, и душа его замкнуто болѣла тонкимъ очарованіемъ грусти, похоронившей горе.
Ячевскій неохотно ждалъ продолженія унылобезпредметнаго разговора; всѣ подневольные жители города и пригородныхъ деревень прочно, основательно надоѣли другъ другу. Но гости молчали;
изрѣдка, за окномъ, судорожно скрипѣли полозья, слышался глухой топотъ; тараканы, пользуясь темнотой, суетливо шуршали въ обояхъ. Молчаніе продолжалось довольно долго, дѣлаясь утомительнымъ; Ячевскій сказалъ:
— Гангулинъ, вы спите?
— Нѣтъ. — Гангулинъ откинулся на спинку стула. — А такъ, просто, говорить не хочется. А разговоръ я послушалъ бы; даже не разговоръ, а чтобы вотъ сидѣлъ передо мной человѣкъ и говорилъ, а я бы слушалъ,
Ячевскій легъ на кровать, закрылъ глаза и сказалъ:
— Я раньше былъ очень разговорчивъ и сообщителенъ, а теперь вывѣтрился.
— Почему? — разсѣянно спросилъ Кислицынъ.
— А такъ. Жизнь. Сухая молодость и три года въ снѣгахъ — прохладное состояніе души.
Слушайте, — послѣ небольшого молчанія таинственно заговорилъ Кислицынъ, — вотъ вамъ обоимъ задача. Дня четыре тому назадъ мнѣ нѣчто приснилось, не помню — что, и я проснулся среди ночи въ страшномъ волненіи. Это я потому разсказываю, что ко мнѣ сейчасъ, въ темнотѣ, вернулось то настроеніе. Было темно, вотъ такъ же, какъ теперь, я долго искалъ свѣчу, а когда пашелъ, то сонъ этотъ, какъ мнѣ показалось спросонокъ — заключавшій въ себѣ что-то лихорадочно важное — пропалъ въ памяти; осталось безформенное ощущеніе, которому я никакъ не могу подыскать названія; оно, если можно такъ выразиться — среднее между бѣлымъ и чернымъ, но не сѣрое, и чрезвычайно щемящее... На другой день, неизвѣстно почему, только ужъ навѣрное въ связи съ этимъ, стали въ головѣ рядомъ три слова: «тоска, звѣрь, бѣлое». Они нѣтънѣтъ вспомнятся мнѣ и тогда кажется, что если обратно уяснить связь этихъ словъ — я, понимаете, буду какъ бы имѣть ключъ къ собственной душѣ.
Онъ замолчалъ, потомъ разсмѣялся и сталъ курить.
— Это мистика, — наставительно произнесъ Гангулинъ, — а ты тоскующій бѣлый медвѣдь?
Кислицынъ снова разсмѣялся груднымъ дѣтскимъ смѣхомъ. — Нѣтъ, правда, что же это можетъ быть, — сказалъ онъ; — тоска, звѣрь, бѣлое.
— Бываетъ, — тихо замѣтилъ Ячевскій, — еще и не то въ тишинѣ. Бываетъ иногда... — онъ смолкъ и быстро закончилъ: — этимъ выражается настроеніе. А твои три слова, какъ умѣю, переведу.
— Ну, — сказалъ Гангулинъ; — только не страшное.
— Вотъ что, — Ячевскій приподнялся на локтѣ, и въ воздушной мѣсячной полосѣ блеснули его глаза. — Въ ѳслѣпително-бѣломъ кругу мѣловыхъ скалъ бродитъ небольшой, нервный звѣрь-хищникъ. Не знаю только, какой породы. Небо черно, луна свѣтитъ: звѣрь безпомощно мечется отъ скалы къ скалѣ, ища выхода, припадаетъ къ землѣ, крадется въ тѣни, бьетъ хвостомъ, воетъ и прыгаетъ высоко въ воздухѣ, а иногда станетъ, какъ человѣкъ. Положеніе его безвыходное.
— Въ темнотѣ бродятъ всякія мысли, — задумчиво проговорилъ Кислицынъ, — нѣтъ, мнѣ рѣшительно не нравится жить въ этомъ городѣ.
Никто не отвѣтилъ ему, но всѣ трое, скользнувъ памятью въ глубину прошедшаго года, сморщились, какъ отъ сквернаго запаха. Жизнь города слагалась изъ сплетенъ, выносимой на показъ дряблости, мелочной зависти, унынія, остывшихъ порывовъ и скуки.
Изъ тишины выдѣлился однообразный, призрачно далекій, тоненькій звонъ колокольчика, замеръ, затѣмъ, послѣ короткаго перерыва, раздался вновь, окрѣпъ и, медленно приближаясь, пронесся мимо окна, рисуя воображенію пару лохматыхъ лошадей, сонное лицо внутри, качающагося на ходу возка и свѣжій, бѣгущій въ рыхломъ снѣгу, слѣдъ саней.
— Иной разъ, — сказалъ Ячевскій, — послѣ безконечныхъ взаимныхъ жалобъ мнѣ кажется, что въ
нашемъ терпѣливо-без
надежномъ положеніи
мы всѣ ждемъ появленія какого-то неизвѣстнаго человѣка,
который вдругъ CKажетъ давно знакомое. Но отъ этого произойдетъ нѣчто такое, какъ если сонному
В. Сѣровъ.
В. Сѣровъ. В. Сѣровъ.
В. Сѣровъ.
тому назадъ; при жизни она казалась ему обыкновеннымъ, не безъ досадныхъ недостатковъ, существомъ, а теперь онъ ужасался этому и не понималъ, какъ могъ онъ не чувствовать ея совершенства, и душа его замкнуто болѣла тонкимъ очарованіемъ грусти, похоронившей горе.
Ячевскій неохотно ждалъ продолженія унылобезпредметнаго разговора; всѣ подневольные жители города и пригородныхъ деревень прочно, основательно надоѣли другъ другу. Но гости молчали;
изрѣдка, за окномъ, судорожно скрипѣли полозья, слышался глухой топотъ; тараканы, пользуясь темнотой, суетливо шуршали въ обояхъ. Молчаніе продолжалось довольно долго, дѣлаясь утомительнымъ; Ячевскій сказалъ:
— Гангулинъ, вы спите?
— Нѣтъ. — Гангулинъ откинулся на спинку стула. — А такъ, просто, говорить не хочется. А разговоръ я послушалъ бы; даже не разговоръ, а чтобы вотъ сидѣлъ передо мной человѣкъ и говорилъ, а я бы слушалъ,
Ячевскій легъ на кровать, закрылъ глаза и сказалъ:
— Я раньше былъ очень разговорчивъ и сообщителенъ, а теперь вывѣтрился.
— Почему? — разсѣянно спросилъ Кислицынъ.
— А такъ. Жизнь. Сухая молодость и три года въ снѣгахъ — прохладное состояніе души.
Слушайте, — послѣ небольшого молчанія таинственно заговорилъ Кислицынъ, — вотъ вамъ обоимъ задача. Дня четыре тому назадъ мнѣ нѣчто приснилось, не помню — что, и я проснулся среди ночи въ страшномъ волненіи. Это я потому разсказываю, что ко мнѣ сейчасъ, въ темнотѣ, вернулось то настроеніе. Было темно, вотъ такъ же, какъ теперь, я долго искалъ свѣчу, а когда пашелъ, то сонъ этотъ, какъ мнѣ показалось спросонокъ — заключавшій въ себѣ что-то лихорадочно важное — пропалъ въ памяти; осталось безформенное ощущеніе, которому я никакъ не могу подыскать названія; оно, если можно такъ выразиться — среднее между бѣлымъ и чернымъ, но не сѣрое, и чрезвычайно щемящее... На другой день, неизвѣстно почему, только ужъ навѣрное въ связи съ этимъ, стали въ головѣ рядомъ три слова: «тоска, звѣрь, бѣлое». Они нѣтънѣтъ вспомнятся мнѣ и тогда кажется, что если обратно уяснить связь этихъ словъ — я, понимаете, буду какъ бы имѣть ключъ къ собственной душѣ.
Онъ замолчалъ, потомъ разсмѣялся и сталъ курить.
— Это мистика, — наставительно произнесъ Гангулинъ, — а ты тоскующій бѣлый медвѣдь?
Кислицынъ снова разсмѣялся груднымъ дѣтскимъ смѣхомъ. — Нѣтъ, правда, что же это можетъ быть, — сказалъ онъ; — тоска, звѣрь, бѣлое.
— Бываетъ, — тихо замѣтилъ Ячевскій, — еще и не то въ тишинѣ. Бываетъ иногда... — онъ смолкъ и быстро закончилъ: — этимъ выражается настроеніе. А твои три слова, какъ умѣю, переведу.
— Ну, — сказалъ Гангулинъ; — только не страшное.
— Вотъ что, — Ячевскій приподнялся на локтѣ, и въ воздушной мѣсячной полосѣ блеснули его глаза. — Въ ѳслѣпително-бѣломъ кругу мѣловыхъ скалъ бродитъ небольшой, нервный звѣрь-хищникъ. Не знаю только, какой породы. Небо черно, луна свѣтитъ: звѣрь безпомощно мечется отъ скалы къ скалѣ, ища выхода, припадаетъ къ землѣ, крадется въ тѣни, бьетъ хвостомъ, воетъ и прыгаетъ высоко въ воздухѣ, а иногда станетъ, какъ человѣкъ. Положеніе его безвыходное.
— Въ темнотѣ бродятъ всякія мысли, — задумчиво проговорилъ Кислицынъ, — нѣтъ, мнѣ рѣшительно не нравится жить въ этомъ городѣ.
Никто не отвѣтилъ ему, но всѣ трое, скользнувъ памятью въ глубину прошедшаго года, сморщились, какъ отъ сквернаго запаха. Жизнь города слагалась изъ сплетенъ, выносимой на показъ дряблости, мелочной зависти, унынія, остывшихъ порывовъ и скуки.
Изъ тишины выдѣлился однообразный, призрачно далекій, тоненькій звонъ колокольчика, замеръ, затѣмъ, послѣ короткаго перерыва, раздался вновь, окрѣпъ и, медленно приближаясь, пронесся мимо окна, рисуя воображенію пару лохматыхъ лошадей, сонное лицо внутри, качающагося на ходу возка и свѣжій, бѣгущій въ рыхломъ снѣгу, слѣдъ саней.
— Иной разъ, — сказалъ Ячевскій, — послѣ безконечныхъ взаимныхъ жалобъ мнѣ кажется, что въ
нашемъ терпѣливо-без
надежномъ положеніи
мы всѣ ждемъ появленія какого-то неизвѣстнаго человѣка,
который вдругъ CKажетъ давно знакомое. Но отъ этого произойдетъ нѣчто такое, какъ если сонному
В. Сѣровъ.
В. Сѣровъ. В. Сѣровъ.
В. Сѣровъ.