чудовищемъ, выношеннымъ ею: бросить на полъ, топтать, закинуть въ сугробъ — мерзни, замерзай, стань ледяшкой!
— А-ахъ! А-ахъ! — ломая руки, стонетъ Танечка. — Милые! Милые мои, не могу! Больше не могу! Мамочка!
Изъ ея глазъ брыжжутъ крупныя слезы.
— Танечка! — вскакиваетъ съ дивана юноша. — Ты не плачь! ну, что ты... Вотъ ерунда.
Тесть, метнувъ на него мрачный взглядъ, тоже поднимается съ дивана и гремитъ:
— Одѣвайся, Сергѣй. Чортъ васъ... За ночь выпала пороша. Ну!..
Вопли Танечки усиливаются. Она то бросится къ одной стѣнѣ, то обратно къ другой, то сядетъ, то вскочитъ, то остановится, то кинется на шею къ успокаивающей ее матери.
Сергѣй поспѣшно выходитъ за тестемъ въ переднюю, одѣвается, снимаетъ съ гвоздя свою двустволку и, тихо ступая, открываетъ дверь.
Въ сѣняхъ лежитъ на скользкомъ полу, обледенѣвшемъ отъ пролитой воды, — гончій песъ, Барсъ, рыжій, съ бѣлымъ ожерельемъ вокругъ шеи. Онъ широкогрудъ, крѣпколапъ и съ кровожадными глазами.
— Барсъ, сюда! — зоветъ пса тесть. Собака нехотя выходитъ на крыльцо.
Сергѣй прислушивается. Въ домикѣ все тихо, схватки, повидимому, опять прекратились. Сергѣемъ овладѣваютъ стыдъ и тоска — дома страдаетъ Танечка, а они, сильные мужчины, предательски покинувъ ее, уходятъ на охоту.
— Айда! — командуетъ тесть. Скрипитъ снѣгъ подъ каблуками высокихъ сапогъ, хлопаетъ калитка — они за воротами. Улица еще пустынна, окна въ одноэтажныхъ деревянныхъ домишкахъ еще задернуты занавѣсками, синими, розовыми, голубыми и красными.
Тесть и зять одѣты въ короткія куртки, подбитыя овчиной, куртки стянуты ремнями патронташей. На головѣ тестя финская шапка съ чернымъ помпономъ поверхъ, а на Сергѣѣ бѣлая мохнатая папаха.
Айя-Софія (Константинополь).
Айя-Софія