заговорила она, протягивая обѣ руки, которыя были обнажены. — Милочка Зоммеръ не будетъ, ее не пустили папахенъ и муттерхенъ; а я же должна была сказать, что пригласила васъ. Ну, дружокъ, вы сильно повредили себѣ; я не знала, что въ такой степени. Садитесь, пожалуйста, поговоримте. Въ пользу голодающихъ, — положимъ, я не очень то сама вѣрю въ этотъ голодъ — и губернаторъ говоритъ, что раздутое явленіе,— но тѣмъ не менѣе необходимо принести дань общественному мнѣнію... таковъ политическій воздухъ... И вотъ я рѣшила устроить литературно-вокальный вечеръ съ кинематографомъ и танцами. Для кинематографа сдѣланы великолѣпные снимки... наши народныя столовыя... и такъ ужасно натурально — мужики ѣдятъ съ самымъ печальнымъ и угрюмымъ видомъ... Вотъ, вотъ умрутъ. Но, разумѣется, изъявили согласіе участвовать всѣ наши дарованія. Успѣхъ обезпеченъ, полиція раздастъ билеты. Только вотъ что, я самаго главнаго не сказала. Когда я заговорила о васъ — это было встрѣчено прямо враждебно... и не столько враждебно—нѣтъ!— съ испугомъ. А губернаторша, Марта Геннадіевна, такъ и замахала руками... Такъ вотъ что, мой бѣдный Александръ Ивановичъ...
Она опять протянула ему обѣ руки, живописно подобрала, сидя на кушеткѣ, ноги подъ себя и томно и участливо стала смотрѣть гостю въ глаза.
— Не думайте, что я не вѣрю вамъ, — продолжала она. — Но въ исторіи, которую вы разсказываете, нѣтъ ничего солиднаго — она мало правдоподобна. Самоквасова не гимназистка, а вы не гимназистъ. Да и дѣти въ наше время идилліями не занимаются... А?
Молодой человѣкъ изъ вѣжливости, а отчасти изъ любопытства не принялъ руку, которой завладѣла Марія Николаевна и положила къ себѣ на колѣни.
— Отвратительнѣе всего то, — началъ онъ, сдѣлавъ попытку засмѣяться: — что страдаетъ имя дѣвушки.
— По моему, такъ ей и надо, — рѣшительно сказала Марія Николаевна. — Въ двадцать восемь лѣтъ можно было бы быть осторожнѣе... мало ли что предложитъ молодой человѣкъ?
— Но, Марія Николаевна, вы говорили, что ей двадцать шесть...
— Но это все равно... двадцать девять... Во всякомъ случаѣ, она опытная кокетка и изъ предыдущихъ своихъ романовъ могла бы извлечь болѣе полезные уроки.
— У ней были романы?
— Съ тринадцати лѣтъ. Покойница мать приходила отъ нея въ отчаяніе. Но пока мать была жива, все оставалось шито-крыто. Мнѣ извѣстно,— прижимая къ себѣ руку Варскаго, съ увлеченіемъ продолжала прекрасная дама:—что у рыжей былъ даже результатъ... но покойница постаралась, и тайна осталась тайной... Должна быть осторожность... ахъ, какая осторожность!
Она закатила глаза, а сконфуженный Александръ Ивановичъ принялъ, наконецъ, руку.
— Прошу васъ къ столу, — предложила Марія Николаевна.—Помогите же мнѣ встать, бѣдный вы, Александръ Ивановичъ.
Онъ помогъ, и, опираясь на его руку, она ввела его въ маленькую гостинную и усадила противъ себя, а сама стала разливать чай.
Все это было дружески интимно и изящно гостепріимно. Чай былъ душистый, ужинъ тонкій. Такихъ толстыхъ и жирныхъ окуней, какими славится рѣка Бѣлая, не пробовалъ Александръ Ивановичъ ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ. Но ѣда не шла въ горло. Напрасно угощала его Марія Николаевна и чокалась съ нимъ, Впрочемъ, онъ не отказывался пить. У Маріи Николаевны уже покраснѣлъ носикъ, и щеки пріобрѣли румянецъ краснаго мрамора, а Варскій былъ еще совершенно трезвъ, и только его обычное жизнерадостное настроеніе смѣнилось мрачнымъ.
Марія Николаевна раскисала и млѣла, а Варскій хмурилъ брови и посматривалъ на часы.
— Мой совѣтъ вамъ,— опять въ будуарѣ, на кушеткѣ, стала говорить Марія Николаевна, потягиваясь, причемъ на полъ упала туфелька: — Мой совѣтъ — держаться за меня. Но отъ васъ зависитъ, чтобы все перемололось. Милый, бѣдный Александръ Ивановичъ, я здѣсь вашъ единственный другъ, и я вамъ зла не желаю. Положитесь на меня — она указала на свою пышную грудь — и я возьму васъ подъ свою защиту, и черезъ какой-нибудь мѣсяцъ вы будете реабилитированы. Но за то, ужъ позвольте, ей не будетъ пощады. Если кто здѣсь виноватъ, то только она, по моему глубокому убѣжденію.
Она полулежала на кушеткѣ. Электрическій свѣтъ падалъ на ея грудь, голую руку она протянула Александру Ивановичу.
— Сейчасъ я чувствую къ вамъ чисто материнскую нѣжность. Бѣдный, я замѣняю вамъ мать!
Онъ съ любезной насмѣшливостью посмотрѣлъ на ея руку и сказалъ, беря ее и цѣлуя: — Воображаю.
— Что вы хотите сказать?
— Что можно наговорить объ этой дѣвушкѣ! Что станутъ говорить, если нажать педаль!
— Станутъ говорить то, о чемъ вы умалчиваете, по свойственному вамъ рыцарству. И я ничего не утаю изъ ея прошлаго... Чтобы спасти васъ... — Да развѣ я погибаю?
— Чтобы спасти васъ, я весь ея формулярный списокъ представлю на судъ.
Рука Маріи Николаевны безсильно упала снова на его колѣно.
— Союзъ?
— Марія Николаевна, сдѣлка не состоится. — А если я скажу...
Она встала на кушеткѣ, вакхически откинула голову и, выпятивъ грудь, изступленно прошептала:
— Же т эмъ!
Онъ вздрогнулъ, поднялся во весь ростъ и сказалъ: — Марія Николаевна, уже поздно, пора мнѣ уходить. — Же т эмъ! — повторила она хрипло.
Онъ низко поклонился и вышелъ. Она вскочила, раздался ея гнѣвный звонокъ, и она крикнула вбѣжавшей горничной — и руки, и плечи ея прыгали, и дергалось лицо:
— Проводи этого господина, и больше никогда его не
принимать... онъ не умѣетъ себя держать... Нахалъ!..
Портретъ жены художника. (Музей Академіи художествъ.) И. И. Бродскій.