Балъ Танго.
Двойная жизнь.
Разсказъ I. I. Ясинскаго.
Федоръ Карловичъ Смисзонъ слылъ оригиналомъ. Онъ былъ нѣмецъ, но по-нѣмецки не говорилъ. Женился — но жена оставалась дѣвушкой. Въ городъ пріѣзжалъ цугомъ, какъ архіерей. Носилъ длинный сюртукъ. Игралъ на деньги только въ дураки. Служилъ мировымъ судьею и никого не посадилъ въ тюрьму. Зимой ходилъ босикомъ по снѣгу. Отъ извозчиковъ не бралъ сдачи, но за то, если платилъ копѣйку, нельзя было съ нимъ спорить. Въ губернскомъ городѣ всѣ его знали, а исчерпывался запасъ смѣшныхъ случаевъ -— сочиняли про него анекдоты.
Когда на святкахъ въ Дворянскомъ собраніи мѣстное благотворительное общество устраивало балъ-маскарадъ. Федоръ Карловичъ неизмѣнно пріѣзжалъ въ полночь,
тый чернорабочимъ, въ пестрядиныхъ штанахъ и въ неопрятной красной рубахѣ, поверхъ которой былъ надѣтъ синій пиджакъ. Снималъ передъ кіоскомъ губернаторши картузь, вынималъ сторублевку и подавалъ съ низкимъ поклономъ. Губернаторша протягивала ему руку и цѣловала въ лобъ.
Обыкновенно, Федоръ Карловичъ Смисзонъ жилъ въ своемъ подгородномъ имѣніи Бѣлоцвѣтъ, пировалъ по праздникамъ, охотился, самъ ѣздилъ въ гости и ничего не дѣлалъ.
Ничто.
Кто-то таился въ мраморной нишѣ, Въ тѣни портьеры.
Когда музыканты играли тише
И юныхъ дамъ влекли кавалеры Дальше отъ свѣта въ цвѣточныя кущи, — Услышалъ я шопотъ странно зовущій.
Былъ я, какъ всѣ,—въ костюмѣ и маскѣ,— Въ красномъ манто и картонной коронѣ; Очень эффектно орденъ повязки Висѣлъ на лазоревомъ фонѣ.
Мнѣ улыбались лучистые женскіе взгляды, Потому что глаза и зубы блестѣли
У меня изъ-подъ маски. И въ жаждущемъ тѣлѣ Я чувствовалъ силу и трепетъ любовной услады... Съ пляской И звономъ
Гости пестрили праздничный залъ. Я горделиво въ вѣнцѣ картонномъ
Съ юной Пьереттой вальсъ танцовалъ. И снова—сзади—тихимъ стономъ Кто-то близкій меня позвалъ.
Уставши кружиться съ Пьереттой гибкой, Опьяненный ея улыбкой, Я коснулся губами Обнаженной руки.
И опять за портьерой, темной и зыбкой, Шопотъ (не вѣтеръ ли шепчетъ съ вѣтвями?)— Зовъ неясный, полный тоски...
— Кто ты?—спросилъ я, отдернувъ портьеру.. Я думалъ увидѣть за ней шутника
Въ маскѣ фантома, урода, химеру... Но,—странно,—когда я отдернулъ портьеру— Одну пустоту ощутила рука...
— Кто ты?—Я вздрогнулъ подъ краснымъ манто. — Или меня призываетъ Ничто?..
И нѣтъ мнѣ отвѣта. Испуганъ, встревоженъ, Вмѣшался я въ пляску веселыхъ шутовъ.
Но, будто-бы мечъ, извлеченный изъ ноженъ, Меня настигалъ таинственный зовъ. И я метался, тоской пораженный,
Внезапно прозрѣвшій, одинъ среди всѣхъ. Оргіи шумной разнузданный смѣхъ
Вдругъ оборвался, какъ стонъ похоронный. Праздникъ растаялъ тягостнымъ бредомъ, Умерли звуки, черты и цвѣта.
Хотѣлъ я кричать, но нѣмѣли уста. Вокругъ, и во мнѣ, и за мною слѣдомъ,— Была пустота.
Дмитрій Цензоръ.
Танго.
Двадцатилѣтняя жена его по часамъ просиживала у него на колѣняхъ и засыпала, и онъ говорилъ своему старому другу Августу фонъ-Акселю, тоже обрусѣвшему нѣмцу,
рившему сахаръ на заводѣ князя Кантакузена: «Ни одинъ мужъ не можетъ быть увѣренъ въ свой женѣ — кромѣ меня. Не похищай — и не отнимется».
— Ты думаешь? — спрашивалъ Августъ фонъ-Аксель, раскуривая трубку.
— Я могу поклясться, что моя жена невинна.
— Что касается прошлаго и настоящаго; но будущее что скажетъ?!
— Будущее меня не безпокоитъ, потому что, когда оно приходитъ, оно становится настоящимъ, — говорилъ Смисзонъ.
У Надежды Павловны было бѣлокурое лицо, съ маленькимъ розовымъ ртомъ и громадными тоскующими глазами. Три года она была замужемъ и все время недоумѣвала. Федоръ Карловичъ съ ней то былъ ласковъ, то строгъ. Онъ вдругъ начиналъ:
— Ну? Кого надо поцѣловать? Кого давно не цѣловала жена? Кого не ласкала за подбородокъ?
Или-же:
-— Ступай играть въ куклы!
Танго.
Двойная жизнь.
Разсказъ I. I. Ясинскаго.
Федоръ Карловичъ Смисзонъ слылъ оригиналомъ. Онъ былъ нѣмецъ, но по-нѣмецки не говорилъ. Женился — но жена оставалась дѣвушкой. Въ городъ пріѣзжалъ цугомъ, какъ архіерей. Носилъ длинный сюртукъ. Игралъ на деньги только въ дураки. Служилъ мировымъ судьею и никого не посадилъ въ тюрьму. Зимой ходилъ босикомъ по снѣгу. Отъ извозчиковъ не бралъ сдачи, но за то, если платилъ копѣйку, нельзя было съ нимъ спорить. Въ губернскомъ городѣ всѣ его знали, а исчерпывался запасъ смѣшныхъ случаевъ -— сочиняли про него анекдоты.
Когда на святкахъ въ Дворянскомъ собраніи мѣстное благотворительное общество устраивало балъ-маскарадъ. Федоръ Карловичъ неизмѣнно пріѣзжалъ въ полночь,
тый чернорабочимъ, въ пестрядиныхъ штанахъ и въ неопрятной красной рубахѣ, поверхъ которой былъ надѣтъ синій пиджакъ. Снималъ передъ кіоскомъ губернаторши картузь, вынималъ сторублевку и подавалъ съ низкимъ поклономъ. Губернаторша протягивала ему руку и цѣловала въ лобъ.
Обыкновенно, Федоръ Карловичъ Смисзонъ жилъ въ своемъ подгородномъ имѣніи Бѣлоцвѣтъ, пировалъ по праздникамъ, охотился, самъ ѣздилъ въ гости и ничего не дѣлалъ.
Ничто.
Кто-то таился въ мраморной нишѣ, Въ тѣни портьеры.
Когда музыканты играли тише
И юныхъ дамъ влекли кавалеры Дальше отъ свѣта въ цвѣточныя кущи, — Услышалъ я шопотъ странно зовущій.
Былъ я, какъ всѣ,—въ костюмѣ и маскѣ,— Въ красномъ манто и картонной коронѣ; Очень эффектно орденъ повязки Висѣлъ на лазоревомъ фонѣ.
Мнѣ улыбались лучистые женскіе взгляды, Потому что глаза и зубы блестѣли
У меня изъ-подъ маски. И въ жаждущемъ тѣлѣ Я чувствовалъ силу и трепетъ любовной услады... Съ пляской И звономъ
Гости пестрили праздничный залъ. Я горделиво въ вѣнцѣ картонномъ
Съ юной Пьереттой вальсъ танцовалъ. И снова—сзади—тихимъ стономъ Кто-то близкій меня позвалъ.
Уставши кружиться съ Пьереттой гибкой, Опьяненный ея улыбкой, Я коснулся губами Обнаженной руки.
И опять за портьерой, темной и зыбкой, Шопотъ (не вѣтеръ ли шепчетъ съ вѣтвями?)— Зовъ неясный, полный тоски...
— Кто ты?—спросилъ я, отдернувъ портьеру.. Я думалъ увидѣть за ней шутника
Въ маскѣ фантома, урода, химеру... Но,—странно,—когда я отдернулъ портьеру— Одну пустоту ощутила рука...
— Кто ты?—Я вздрогнулъ подъ краснымъ манто. — Или меня призываетъ Ничто?..
И нѣтъ мнѣ отвѣта. Испуганъ, встревоженъ, Вмѣшался я въ пляску веселыхъ шутовъ.
Но, будто-бы мечъ, извлеченный изъ ноженъ, Меня настигалъ таинственный зовъ. И я метался, тоской пораженный,
Внезапно прозрѣвшій, одинъ среди всѣхъ. Оргіи шумной разнузданный смѣхъ
Вдругъ оборвался, какъ стонъ похоронный. Праздникъ растаялъ тягостнымъ бредомъ, Умерли звуки, черты и цвѣта.
Хотѣлъ я кричать, но нѣмѣли уста. Вокругъ, и во мнѣ, и за мною слѣдомъ,— Была пустота.
Дмитрій Цензоръ.
Танго.
Двадцатилѣтняя жена его по часамъ просиживала у него на колѣняхъ и засыпала, и онъ говорилъ своему старому другу Августу фонъ-Акселю, тоже обрусѣвшему нѣмцу,
рившему сахаръ на заводѣ князя Кантакузена: «Ни одинъ мужъ не можетъ быть увѣренъ въ свой женѣ — кромѣ меня. Не похищай — и не отнимется».
— Ты думаешь? — спрашивалъ Августъ фонъ-Аксель, раскуривая трубку.
— Я могу поклясться, что моя жена невинна.
— Что касается прошлаго и настоящаго; но будущее что скажетъ?!
— Будущее меня не безпокоитъ, потому что, когда оно приходитъ, оно становится настоящимъ, — говорилъ Смисзонъ.
У Надежды Павловны было бѣлокурое лицо, съ маленькимъ розовымъ ртомъ и громадными тоскующими глазами. Три года она была замужемъ и все время недоумѣвала. Федоръ Карловичъ съ ней то былъ ласковъ, то строгъ. Онъ вдругъ начиналъ:
— Ну? Кого надо поцѣловать? Кого давно не цѣловала жена? Кого не ласкала за подбородокъ?
Или-же:
-— Ступай играть въ куклы!
Танго.