АМЕРИКАНСКАЯ ЖИВОПИСЬ.
Когда подросла дочь, сталъ онъ замѣчать, что хоть и некрасива, а бойкой рѣчью и смѣхомъ и она приманиваетъ молодцовъ и уже стала погуливать.
Утѣшали отца только сыновья. Были серьезные и хмельного въ ротъ не брали. Онъ купилъ имъ по гармошкѣ.
Ҍли они за троихъ, были хорошіе работники. И ихъ лошади тоже много ѣли.
— Что, хлопцы,—говорилъ старый Иванъ,—заберу я васъ съ собой и уйдемъ мы на Донъ или еще въ Астрахань на Каспійское море — бросимъ бабъ?
— Хотѣла-бы я знать, какъ ты меня бросишь, старый чортъ!.. — ласково огрызалась Андреевна.
И когда она улыбалась и подмигивала, понималъ Иванъ, что совсѣмъ онъ не можетъ бросить ни жену, ни дочь. И вставала передъ нимъ яркая вереница воспоминаній. Онъ видѣлъ себя молодымъ и бравымъ работникомъ и Андреевну писаной красавицей. Доставалъ изъ гаманца серебряный рубль, дарилъ бабѣ.
— Купи и ты себѣ ленту, чтобы отъ дочки не отставать; а ежели станешь въ казенномъ храмѣ бѣсу на водкѣ обѣдню служить -— убью, старуха. И сгину, отвѣчать не стану!
— Посмотрѣла-бы я, какъ ты меня убьешь, подлецъ!— опять подмигнувъ, задорно огрызалась баба.
Такъ случилось, что на сорокъ первомъ году, послѣ большого промежутка лѣтъ, затяжелѣла она.
Пріѣхалъ старый Иванъ изъ города, гдѣ онъ сталъ околачиваться тоже въ грузчикахъ, и задумался.
— Отъ бѣса или отъ меня?
— И отъ тебя, и отъ бѣса, — пошутила Андреевна.
Но когда Иванъ поднялъ кулакъ надъ ея головой, она присѣла и крикнула съ испугомъ: — Отъ тебя одного, батюшка!
Подъ руку словно было сказано и подѣйствовало, или запой былъ виноватъ — только родила черезъ девять мѣсяцевъ Андреевна двухъ близнецовъ. Одного съ человѣческимъ личикомъ — скоро померъ; а у другого—вродѣ какъ собачья морда, а руки и ноги въ волосахъ, — и сталъ тотъ быстро роста и жадно ѣсть. Наѣзжалъ отецъ или въ слободкѣ помогалъ старшимъ сыновьямъ, и смотрѣлъ на страшное дитя. Но мало-по-малу стало жаль ему чудовище, и ластилось оно къ нему, и Иванъ даже полюбилъ его. Носитъ собакоподобное чадо
свое, учитъ его говорить, заставляетъ ходить и бѣгать, утѣшается его лепетомъ.
Сдѣлалась забастовка. Вылѣзли на землю всѣ шахтеры, собирались, галдѣли, обвиняли компанію въ грабительствѣ, въ жестокости, жаловались на гнилой госпиталь, на сырость въ казармахъ, на расплату квитками, на винныя лавки — и пьянствовали. Озлоблялись на женъ, другъ на друга, подозрѣвали предательство, въ кровь раздирались, а послѣ дракъ мирились и опять пили.
Трудно жить безъ заработка, но крѣпилась Р...ая Слобода. Устроили комитетъ и помогали другъ другу, пока было чѣмъ. Когда же кончились запасы, впали въ уныніе, а отъ унынія перешли въ отчаяніе.
Всей тысячной толпой сошлись они на Воскресенской площади, гдѣ стоялъ соборъ съ Христомъ въ терновомъ вѣнцѣ — вѣнецъ былъ искусно вырѣзанъ изъ каменнаго угля. Рядомъ съ соборомъ стояла контора. Хотѣли вызвать управляющаго и — пристыдить. Смутно надѣялись на миръ. Были головы, готовыя на уступки. И управляющій готовъ былъ снять шапку. Тоже было и тамъ отчаянное положеніе — разорялось общество, и падали акціи. Но вмѣшалась смерть. Она вдругъ налетѣла страшная, безпощадная, неожиданная какъ внезапная молнія, поражающая землю въ ея нѣдры. истощенныя засухою и голоднымъ зноемъ, въ тоскливый солнечный день, отуманенный безсильно поднявшейся багровою пылью. И грянули выстрѣлы. А былъ приказъ отъ рабочаго комитета—стоять впереди бабамъ и старикамъ съ дѣтьми и внучатами. И когда взвизгнули пули и стали впиваться въ грудь народа, одна свинцовая пчела ужалила Ивана Никитича Кусакова, а другая чудовищнаго мальчика его съ собачьей головой и мохнатыми ручками, и замертво повалились они на землю.
На другой день чиновникъ произвелъ слѣдствіе. И очень всѣхъ поразило, что при Иванѣ оказался въ кожаномъ бумажникѣ съ серебряными застежками паспортъ на имя дворянина Федора Карловича Смисзона. Дальнѣйшее слѣдствіе обнаружило, что Кусаковъ и Смисзонъ — одно лицо. Это была самая оригинальная выходка Федора Карловича: чудакъ жилъ двойной жизнью.
Іер. Ясинскій-Бѣлинскій.
,,Танецъ“.
Джонъ Сарджентъ.
Когда подросла дочь, сталъ онъ замѣчать, что хоть и некрасива, а бойкой рѣчью и смѣхомъ и она приманиваетъ молодцовъ и уже стала погуливать.
Утѣшали отца только сыновья. Были серьезные и хмельного въ ротъ не брали. Онъ купилъ имъ по гармошкѣ.
Ҍли они за троихъ, были хорошіе работники. И ихъ лошади тоже много ѣли.
— Что, хлопцы,—говорилъ старый Иванъ,—заберу я васъ съ собой и уйдемъ мы на Донъ или еще въ Астрахань на Каспійское море — бросимъ бабъ?
— Хотѣла-бы я знать, какъ ты меня бросишь, старый чортъ!.. — ласково огрызалась Андреевна.
И когда она улыбалась и подмигивала, понималъ Иванъ, что совсѣмъ онъ не можетъ бросить ни жену, ни дочь. И вставала передъ нимъ яркая вереница воспоминаній. Онъ видѣлъ себя молодымъ и бравымъ работникомъ и Андреевну писаной красавицей. Доставалъ изъ гаманца серебряный рубль, дарилъ бабѣ.
— Купи и ты себѣ ленту, чтобы отъ дочки не отставать; а ежели станешь въ казенномъ храмѣ бѣсу на водкѣ обѣдню служить -— убью, старуха. И сгину, отвѣчать не стану!
— Посмотрѣла-бы я, какъ ты меня убьешь, подлецъ!— опять подмигнувъ, задорно огрызалась баба.
Такъ случилось, что на сорокъ первомъ году, послѣ большого промежутка лѣтъ, затяжелѣла она.
Пріѣхалъ старый Иванъ изъ города, гдѣ онъ сталъ околачиваться тоже въ грузчикахъ, и задумался.
— Отъ бѣса или отъ меня?
— И отъ тебя, и отъ бѣса, — пошутила Андреевна.
Но когда Иванъ поднялъ кулакъ надъ ея головой, она присѣла и крикнула съ испугомъ: — Отъ тебя одного, батюшка!
Подъ руку словно было сказано и подѣйствовало, или запой былъ виноватъ — только родила черезъ девять мѣсяцевъ Андреевна двухъ близнецовъ. Одного съ человѣческимъ личикомъ — скоро померъ; а у другого—вродѣ какъ собачья морда, а руки и ноги въ волосахъ, — и сталъ тотъ быстро роста и жадно ѣсть. Наѣзжалъ отецъ или въ слободкѣ помогалъ старшимъ сыновьямъ, и смотрѣлъ на страшное дитя. Но мало-по-малу стало жаль ему чудовище, и ластилось оно къ нему, и Иванъ даже полюбилъ его. Носитъ собакоподобное чадо
свое, учитъ его говорить, заставляетъ ходить и бѣгать, утѣшается его лепетомъ.
Сдѣлалась забастовка. Вылѣзли на землю всѣ шахтеры, собирались, галдѣли, обвиняли компанію въ грабительствѣ, въ жестокости, жаловались на гнилой госпиталь, на сырость въ казармахъ, на расплату квитками, на винныя лавки — и пьянствовали. Озлоблялись на женъ, другъ на друга, подозрѣвали предательство, въ кровь раздирались, а послѣ дракъ мирились и опять пили.
Трудно жить безъ заработка, но крѣпилась Р...ая Слобода. Устроили комитетъ и помогали другъ другу, пока было чѣмъ. Когда же кончились запасы, впали въ уныніе, а отъ унынія перешли въ отчаяніе.
Всей тысячной толпой сошлись они на Воскресенской площади, гдѣ стоялъ соборъ съ Христомъ въ терновомъ вѣнцѣ — вѣнецъ былъ искусно вырѣзанъ изъ каменнаго угля. Рядомъ съ соборомъ стояла контора. Хотѣли вызвать управляющаго и — пристыдить. Смутно надѣялись на миръ. Были головы, готовыя на уступки. И управляющій готовъ былъ снять шапку. Тоже было и тамъ отчаянное положеніе — разорялось общество, и падали акціи. Но вмѣшалась смерть. Она вдругъ налетѣла страшная, безпощадная, неожиданная какъ внезапная молнія, поражающая землю въ ея нѣдры. истощенныя засухою и голоднымъ зноемъ, въ тоскливый солнечный день, отуманенный безсильно поднявшейся багровою пылью. И грянули выстрѣлы. А былъ приказъ отъ рабочаго комитета—стоять впереди бабамъ и старикамъ съ дѣтьми и внучатами. И когда взвизгнули пули и стали впиваться въ грудь народа, одна свинцовая пчела ужалила Ивана Никитича Кусакова, а другая чудовищнаго мальчика его съ собачьей головой и мохнатыми ручками, и замертво повалились они на землю.
На другой день чиновникъ произвелъ слѣдствіе. И очень всѣхъ поразило, что при Иванѣ оказался въ кожаномъ бумажникѣ съ серебряными застежками паспортъ на имя дворянина Федора Карловича Смисзона. Дальнѣйшее слѣдствіе обнаружило, что Кусаковъ и Смисзонъ — одно лицо. Это была самая оригинальная выходка Федора Карловича: чудакъ жилъ двойной жизнью.
Іер. Ясинскій-Бѣлинскій.
,,Танецъ“.
Джонъ Сарджентъ.