Жизнеописанія великихъ людей.
Разсказъ А. Грина.
I.
«На бѣло и на черно!» «На бѣло и на черно!»—твердилъ, подперевъ голову руками, Фаворскій; элегически пьяный, онъ чувствовалъ себя несокрушимой силой, геніемъ, озарен
нымъ молніями. Передъ нимъ стояли треска съ лукомъ, лекарство изъ казенной винной лавки и зеленыя пивныя бу
тылки, въ которыхъ, подобно лѣсному солнцу, сверкало трактирное электричество.
— На черно—это что я въ душѣ пережилъ и переживаю, —бормоталъ Фаворскій —это, слѣдовательно, мои мысли. А на бѣло—мысль, воплощенная въ жизнь. Сама жизнь. Жизнь, сотворенная властной волей Фаворскаго. Эхъ!—вскричалъ онъ, тяжело осматривая трактирный залъ, гдѣ у потол
ка, чихая отъ табачнаго дыма, отчаянно заливался больной
жаворонокъ,—да,—царитъ пошлость здѣсь, на землѣ, и въ пошлости этой я, плѣнный жаворонокъ... томлюсь!
— А сколько сегодня градусовъ?—услышалъ онъ неожиданно обращенный къ нему вопросъ съ сосѣдняго столика. Фаворскій высокомѣрно повернулъ голову. Пухлые, смѣющіеся глаза на кирпично-красномъ лицѣ, безцеремонно подмиги
вая и усмѣхаясь, разсматривали Фаворскаго. Спросившій былъ одѣтъ въ теплый мѣховой пиджакъ, шарфъ и валенки. Усы и бороденка этого человѣка были, какъ бы между про
чимъ, казалось, что и безъ нихъ лицо останется тѣмъ язвительно-благодушнымъ, крѣпкимъ и пожилымъ.
— Я вижу,—презрительно сказалъ Фаворскій,—что вы
оттуда же.
— To-есть? Что-то я... — Изъ міра пошлости.
— Это, что я насчетъ градусовъ-то спросилъ?
— Оно самое.
— Хм! Меня зовутъ Чугуновъ,—медленно, въ прискорбномъ раздумьи, произнесъ человѣкъ въ валенкахъ;-—да, Чу
гуновъ моя фамилія. Сорокъ лѣтъ я живу на сей юдоли, а такого чудака, какъ вы, папаша, еще не видывалъ.
— Развѣ вы не понимаете,—горячо заговорилъ хмельной
Фаворскій,—что градусы—пошлость, не нужны вамъ? Теплѣе вамъ будетъ или холоднѣе, если узнаете? Нисколько.
-— Какъ смотрѣть, милый. — Ну и смотрите.
Фаворскій отвернулся. Навязчивый Чугуновъ былъ ему противенъ и жалокъ, являя собой темную каплю мѣщанскаго моря, изъ хлябей котораго тянулся въ горнюю высь двад
цать семь лѣтъ сынъ кладбищенскаго дьячка, Фаворскій. Вино и слезы бушевали въ его груди. Пьяный, онъ никогда не сомнѣвался въ томъ, что ему суждено свершить нѣчто великое, изумительное, громоподобное. Но что? Семнадцати лѣтъ выгнали его изъ семинаріи за непочтеніе къ Авессалому, кото
рому гласно, при экзаменаторахъ, совѣтовалъ онъ заднимъ числомъ не болтаться, уцѣпившись волосами за дерево, а
отсѣчь мечомъ шевелюру и бѣжать. Фаворскій былъ пооче
редно поэтомъ, романистомъ, изобрѣтателемъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, кормился черной канцелярской работой присутствен
ныхъ мѣстъ. Его гнали изъ редакцій, смѣясь въ лицо; модель летательной машины, построенная имъ съ помощью клея и ножницъ изъ картона, валялась на чердакѣ, послѣ по
стыдныхъ мытарствъ среди серьезныхъ людей; его картину
«Страшный Судъ», на которой былъ изображенъ дьяволъ въ видѣ орангутанга, хворающаго желудкомъ, давно исполь
зовали пауки одной изъ лавокъ толкучаго рынка, куда, по
цѣнѣ рамы, за полтора рубля продалъ ее Фаворскій бойкому костромичу. Жилъ этотъ странный, съ блѣдной, какъ тѣнь, жизнью, человѣкъ пылкимъ восторгомъ передъ величіемъ ве
ликихъ міра сего; съ ихъ свѣтлой и трагической высоты смотрѣлъ онъ на все, кромѣ себя.
— Мусью!—сказалъ Чугуновъ,—обидѣлся, что-ль?
— Да. За человѣка обидѣлся. Но... не вѣдаемъ, что творимъ.
— Аминь-съ. Разрѣшите присѣсть!??
Въ старые годы.