— Цѣли нѣтъ-съ. А задѣли вы меня, да-съ. Что есть пошлость, я, изволите видҍть, понимаю-съ, а какъ вы меня этимъ обозвали, то что же, по вашему, наоборотт?
— Наоборотъ?—Фаворскій поднялъ брови и улыбнулся. —Поймете-ли вы? Величіе духа. — Духа? — Да.
-— Души, то есть, это? — Ну, души.
— Вотъ и задача. Вы съ величіемъ или безъ онаго?
— Человѣкъ,—грустно и важно сказалъ Фаворскій, проливая водку;—человѣкъ,—знаешь литы, что были Рафаэль, Наполеонъ, Байронъ, Диккенсъ, Дарвинъ, Толстой, Ницше и прочіе?..
— Нѣкоторыхъ слыхалъ. — Они—люди.
— Все, конечно.
— Братъ мой!—вскричалъ Фаворскій,—ты и я—во тьмѣ. Но тамъ... тамъ, у нихъ сколько свѣта, генія, подвиговъ, божественанго восторга! Лучезарность! И слава! И высокое... выше горнаго снѣга! Вотъ образецъ!
— Сумнительно. Потому они, хотя и высоко летаютъ, одначе было всего.
— Какъ всего?
— А такъ. Водку пили... ну, вино, одинъ чортъ, въ карты играли и женщинами баловались.
-— Вы глупый, Чугуновъ, очень глупый.
— Величія души не имѣю. Душа у меня, такъ говоря, тѣсная, съ подковырцемъ. Зацѣпитъ за что—давай! А зацѣпокъ у меня не занимать стать. Да вы кто будете?
— Валентинъ Прокопіевичъ Фаворскій, сынъ діакона, а служу... сейчасъ я не служу, безъ мѣста.
— Такъ. Съ папашей изволите жить?
— Да... съ папашей.
— Вотъ зацѣпки, я говорю. Пожрать, похряпать, для меня первое дѣло. Нынче ѣдокъ то, знаете, болѣе въ зубахъ ковыряетъ, чѣмъ вилкой по жареному. Я на это дѣло крутой. Ҍмъ—за ушами трещитъ! Выпить гораздъ, чайку попить— ахъ. хорошо! И люблю я еще. другъ ты мой, самую лакомую сладость, нѣжный полъ; падокъ, падокъ я, охотникъ большой.
— Ты циникъ, —сказалъ, щурясь, Фаворскій,—обжора и циникъ. Кто ты?
— Циникъ-съ, какъ говорите. — А еще?
— Лѣсомъ торгуемъ.
— Слушай же!—Фаворскій закрылъ лицо рукой и пьяныя слезы выступили на его глазахъ. Онъ смахнулъ ихъ.—Эхъ! Слушай!
— Гадость! Гадость!—сказалъ Фаворскій, и олѣдное, какъ бы зябкое, лицо его подернулось грустью.—Какъ низко я палъ, какъ сраменъ и малъ я! Я слышу, вотъ лаетъ собака... но гдѣ папаша? Гдѣ сестра Липа, дѣвушка скромная, труженица... Гдѣ они, мѣщанинъ?
— Гдѣ?—посмотрѣвъ въ колоду, переспросилъ Чугуновъ, —а ихъ вы сперва Шекспиромъ выгнали, опосля поддали Батохвеномъ, онѣ и не стерпѣли, ушли, значитъ, къ сосѣдямъ, боятся васъ.
— Меня!? Это обидно. Да, мнѣ тяжело, мѣщанинъ. За что?
Игра снова наладилась. Чугуновъ явно мошенничалъ и скоро Фаворскій отдалъ ему всѣ свои четыре рубля.
— Что ставишь? Выпей-ка! Во-отъ! — Выпилъ. Нечего ставить мнѣ; все.
— Чего тамъ! Играй. Валяй на геніевъ, какіе они у тебя есть.
— Книжки?—удивленно воззрился Фаворскій. — Гм... Однако.
— Однако!—передразнилъ Чугуновъ.—Мутятъ эти тебя книги, голова еловая, вотъ что! За ними ты, какъ за лѣсомъ, деревъ не видишь! Жить бы тебѣ, какъ люди живугь безъ возжи этой умственной. Эхъ! не я тебѣ отецъ, дѣдушка.
Злоба и страданіе блеснули въ глазахъ Фаворскаго. Молча подошелъ онъ, хватаясь за стѣны къ полкѣ, гдѣ, аккуратно сложенная, желтѣла пачка тоненькихъ, четвертаковыхъ книжекъ, бросилъ ихъ съ размаха на столъ гакъ, что, дрогнувъ копотью, прыгнулъ огонь въ лампѣ, и грозно сказалъ:
— Мои постоятъ! Циникъ—я раздѣну тебя!
— Сію минуту.—Чугуновъ плотно пощупалъ книжки.— По гривенничку принимаю, ежели ставишь.
— По гривенничку! Хорошо. Чугуновъ, мечталъ ли ты... въ дѣтствѣ... быть великимъ героемъ? А?
— Пороли меня,—сказалъ, тасуя карты, Чугуновъ.
Въ натопленной комнатѣ, медленно выступая по холщевой дорожкѣ, появился котенокъ. Наивно прищурившись на игроковъ, сѣлъ онъ и сталъ умываться. За окномъ бѣлѣли снѣжные кресты кладбища. Звонко билъ въ чугунную доску сторожъ.
— Лессинга!—говорилъ Фаворскій.—Пять. — Семь.
— Свифтъ и Мольеръ! — Прикупъ. Четыре! — Очко. Жри. — Кого еще?