Я говорить хочу съ тобой...
Кто ты? Не знаю... гость ночной. Вѣрнѣй, боюсь тебя узнать, Боюсь себѣ тебя назвать.
Но ты мнѣ близокъ. Ты со мной, Я не могу себя понять...
Куда, зачѣмъ къ тебѣ иду?..
Но я все жду, чего-то жду... Освобожденья иль цѣпей,
Иль солнца для души моей,
Иль вѣчной тьмы... не знаю я, И воля здѣсь молчитъ моя.
И съ каждымъ часомъ все полнѣй Желаній чаша, — и края
Ея такъ близки отъ меня...
Быть можетъ, счастье... счастье въ ней. Г. Галина.
Замокъ слезъ.
Разсказъ.
I.
Это было въ тысячу девятьсотъ пятомъ году, когда люди въ Россіи казались близкими, почти родными или врагами, и жизнь походила нѣсколько часовъ, можетъ быть, мгновеніи, на пасхальный сонъ.
Но вокзалъ оставался вокзаломъ, гдѣ всегда, больше, чѣмъ даже на улицѣ, всѣ другъ другу чужіе. Каждый въ ожиданіи поѣзда занятъ самъ собою и близостью собственнаго чемодана интересуется гораздо пристальнѣе, чѣмъ сосѣдствомъ кого бы то ни было.
Единственно настоящимъ, съ настоящими мыслями, чувствами и заботами считаешь себя. Остальные — что-то вродѣ неизбѣжной принадлежности вокзала: нисколько не занимательнѣе этихъ безпокойныхъ, надоѣвшихъ плакатовъ на холодныхъ вокзальныхъ стѣнахъ.
Даже люди, провожающіе близкихъ, кажутся похожими на актеровъ, исполняющихъ приготовленныя роли. Такими представлялись мнѣ и нѣсколько человѣкъ молодежи съ бѣлыми цвѣтами въ рукахъ.
Я подумалъ: явились проводить, вѣроятно, новобрачныхъ. Но взглядъ почему-то самъ собой то и дѣло возвращался къ нимъ. Не то. Не такого вида молодежь. Большинство — бѣдновато одѣтые; студенты, курсистки. Да и слишкомъ ужъ торжественно-озабоченныя лица, и ведутъ себя таинственно-тихо, точно боятся обратить на себя чье-нибудь подозрительное вниманіе.
Первый звонокъ. Тревожные мѣдные звуки, какъ живые, запрыгали среди публики, чемодановъ и столовъ. Замигали бляхами артельщики, заметались люди и бросились къ двери, открытой швейцаромъ. Провожающіе также заволновались и забѣгали къ входной двери и обратно.
Въ опустѣвшемъ залѣ теперь яснѣй засвѣжѣли бѣлые цвѣты, и къ вызывающимъ тошную скуку вокзальнымъ запахамъ примѣшался живой и нѣжный цвѣточный ароматъ.
Вбѣжалъ обрадованный и озабоченный студентъ, у котораго молодость сквозила не только во всемъ его существѣ, но и въ разстегнутой шинели, и въ сбившейся на бѣлокурой головѣ фуражкѣ.
— Пріѣхалъ! — возвѣстилъ онъ благоговѣйно-таинственно. — На платформу! Живо.
И они суетливо послѣдовали за нимъ, защищая руками цвѣты, чтобы не измять ихъ, или высоко держа ихъ надъ головами.
Нѣсколько лепестковъ, осыпавшихся на затоптанный полъ, забѣлѣли нѣжными намеками на краткій восторгъ молодости. Но второй звонокъ ворвался въ залу вмѣстѣ съ неестественнымъ голосомъ швейцара, громко возвѣстившаго отходъ поѣзда. И, точно давя скачущіе по полу звуки, затопали тяжелые торопливые ноги, стирая бѣлые лепестки и унося ихъ на своихъ жирныхъ подошвахъ.
На отсырѣвшей платформѣ растерянно и дѣловито метались люди, сновали носильщики съ багажемъ, и въ головѣ поѣзда ухалъ паромъ паровозъ съ красными огнями на груди, отъ чего мокрые рельсы свѣтились двумя вытянувшимися кровавыми жилами.
Какъ разъ около моего вагона я увидѣлъ всю эту толпу молодежи. Со своими бѣлыми цвѣтами они являлись чѣмъ-то праздничнымъ среди общей сѣрости въ мутномъ и мглистомъ осеннемъ мракѣ, гдѣ электрическіе фонари свѣтились какъ-то сами по себѣ.
Руки съ бѣлыми цвѣтами тянулись къ старику, стоявшему посреди молодежи. Чей-то свѣжій голосъ что-то говорилъ возбужденно и важно. Но его стали торопить, да и самъ старикъ не дождался конца рѣчи, взмахнулъ руками, обнялъ оратора и даже слышно было, какъ звучно поцѣловалъ его.
Потянулись и другіе. Руки то и дѣло взмахивали, опускались
на плечи, замыкаясь въ объятія. Шапка слетѣла съ головы старика, и сѣдые распушившіеся волосы разметались надъ широкимъ лбомъ.
Кто-то поднялъ шапку, хотѣлъ надѣть на него, но старикъ отмахнулся и такъ и остался съ непокрытой годовой. Его прерывающійся голосъ пытался отвѣтить на прощальныя привѣтствія и молодые, свѣтлые восторги.
— Спасибо. Не могу говорить... Поймите. Вы, вѣдь, сами знаете... это... это больше словъ.
Онъ схватилъ бѣлые, душистые цвѣты, протянувшіеся со всѣхъ сторонъ, и закрылъ ими на мгновеніе свою большую голову съ сѣдыми длинными волосами и большой бѣлой бородой. И бѣлые цвѣты смѣшались съ его сѣдинами, закрывая лицо и глаза, впалые, какъ у отшельника, теперь полные слезъ.
— Нора! Нора! Сейчасъ третій звонокъ! — заторопилъ его спутникъ, надѣлъ на старика шляпу и отъ себя сказалъ нѣсколько словъ молодежи.
Въ спутникѣ я узналъ своего знакомаго Артемьева, года два тому назадъ вернувшагося изъ ссылки, и это бросало нѣкоторый свѣтъ на старика, котораго онъ провожалъ.
Молодежь кинулась съ цвѣтами въ вагонъ и выскочила оттуда какъ разъ въ то время, какъ раздался третій звонокъ.
Цвѣты остались въ купэ.
Когда я проходилъ въ вагонъ, старикъ съ Артемьевымъ стояли на площадкѣ, прощаясь съ молодежью. Я поздоровался съ Артемьевымъ, и въ то время, какъ онъ протянулъ мнѣ руку, старикъ почти испуганно обратился къ нему: — А шкатулочка?
— У меня, у меня, — улыбаясь успокоительно, отвѣтилъ Артемьевъ, показывая небольшой ящикъ.
Тотъ радостно пробормоталъ благодарность и опять закивалъ возбужденно шумѣвшимъ и что-то выкрикивавшимъ юнцамъ.
Затрещалъ свистокъ кондуктора, какъ спиралью пронизывая безпорядочно бросаемыя молодыя слова, отъ которыхъ становилось и радостно, и жутко, и свѣтло; и сердце, также молодѣя, тянулось къ этому старику, еще не зная, кто онъ, но уже готовое выкрикнуть одно изъ тѣхъ словъ, которыя падали на него, какъ благоухающіе цвѣты.
Кондукторскій свистокъ долетѣлъ до локомотива — и локомотивъ взревѣлъ. Стукнули буфера, дрогнула платформа и стала убѣгать назадъ.
Но молодежь побѣжала за вагономъ, все еще крича и протягивая руки. Тогда старикъ сталъ отрывать одинъ за другимъ цвѣты изъ цѣлаго вороха, оставшагося въ его рукахъ, и совалъ въ протянутыя къ нему руки и бросалъ отставшимъ.
Но уже платформа кончалась — и онъ отдалъ послѣднему все, что оставалось въ рукахъ. Я успѣлъ разглядѣть, какъ на платформѣ дѣлили эти цвѣты тѣмъ, у которыхъ не было: цвѣты побывали въ его рукахъ, около лица и глазъ, полныхъ слезъ, оттого они стали дороги имъ и хотѣлось сохранить ихъ на память, какъ реликвіи.
II.
Купэ, куда вошли они, оказалось какъ разъ по сосѣдству съ моимъ. И опять, при входѣ, я услышалъ, что старикъ сказалъ: — А шкатулочка? Довезли... цѣла?
И на молчаливый жестъ и улыбку спутника радостно засмѣялся и забормоталъ:
— Вотъ и отлично... вотъ и прекрасно... Это для меня дороже всего.
Въ раскрывшуюся дверь въ ихъ купэ я на мгновеніе увидѣлъ бѣлые цвѣты. Кромѣ цвѣтовъ, тамъ никого не было, хотя поѣздъ весь былъ переполненъ пассажирами. Значитъ, купэ занимали только эти два человѣка.
Но тѣмъ слухамъ, которые дошли до меня нынче въ Петербургѣ, я уже начиналъ догадываться, кто и откуда этотъ старикъ. Тѣмъ интереснѣе и пріятнѣе было убѣдиться въ своей догадкѣ.
Но купэ закрылось — и я пожалѣлъ, что не улучилъ минутку спросить Артемьева.
Мы уже отошли довольно далеко отъ станціи. Поѣздъ пересталъ вздрагивать при переходѣ съ одного пути на другой. Огни не метались въ окнахъ, и, видимо, мы шли уже полнымъ ходомъ, такъ какъ искры, летѣвшія изъ паровозной трубы за стекломъ, не разсыпались огненнымъ каскадомъ, а сверкали, подобно путающимся нитямъ безконечной огненной сѣти.
Явился контроль и, такъ какъ ихъ купэ было первымъ, постучалъ въ дверь.
Артемьевъ вышелъ оттуда, притворилъ за собою дверь и вручилъ билеты.
Тутъ онъ снова увидѣлъ меня и самъ ко мнѣ обратился:
— И вы ѣдете?.. Можетъ быть, провожаете кого-нибудь, какъ и я? Вѣдь, нынче такой день!
Я сообщилъ, что ѣду на югъ домой. А онъ продолжалъ возбужденно-весело:
— Да, да, такой день... Вродѣ Благовѣщенія... Знаете, когда
выпускаютъ на свободу птицъ.