— Значитъ я не ошибся? — также обрадовавшись, отвѣтилъ я. — Это одинъ изъ нихъ? Но кто же?
— Да неужели вы не узнали! — съ изумленіемъ воскликнулъ онъ. — Впрочемъ... — онъ засмѣялся, — что же это я... Откуда же было узнать! Вѣдь на немъ не написано. А если и видѣли когда нибудь его портретъ, трудновато было бы теперь найти общее. За двадцать лѣтъ можно измѣниться, да еще при такихъ условіяхъ. Но, слава Богу, онъ все же необыкновенно бодръ для человѣка, вернувшагося, такъ сказать, съ того свѣта.
Тутъ онъ понизилъ голосъ и хотѣлъ прибавить еще чтото. Но изнутри поддалась дверь купэ — и Артемьевъ, не договоривъ, поспѣшилъ туда.
Досадно! Я опять-таки узналъ лишь половину. Вѣдь, ихъ было нѣсколько тамъ, «на томъ свѣтѣ», пробывшихъ десятки лѣтъ и нынѣ выпущенныхъ на волю.
Но мнѣ не долго пришлось дожидаться объясненія. Артемьевъ вышелъ изъ купэ и все съ тѣмъ же радостнымъ лицомъ обратился ко мнѣ снова.
— Послушайте, онъ желаетъ васъ видѣть, познакомиться съ вами. Какъ только узналъ, съ кѣмъ я разговаривалъ тутъ, приказалъ мнѣ непремѣнно привести васъ къ нему.
— Но кто же онъ? Скажите мнѣ, наконецъ, его имя. — Неужели я таки не сказалъ?.. Да Германовъ!..
Какъ ни былъ я готовъ услышать одно изъ именъ этихъ заживо погребенныхъ, только что признесенное имя особенно взволновало меня. И не потому лишь, что это былъ одинъ изъ необыкновенныхъ героевъ русской жизни, о подвигахъ котораго сложились цѣлыя легенды. Какъ измѣрить и отдать предпочтеніе кому бы то ни было среди этихъ самоотверженныхъ душъ, добровольно и мужественно обрекшихъ себя въ жертву за родину! Было другое, именно вотъ что.
Помню себя шестилѣтнимъ ребенкомъ, когда весь городъ нашъ взволновалъ сказочно-дерзкій побѣгъ изъ тюрьмы важнаго преступника. Ночью я не могъ уснуть: одолѣвалъ страхъ, что бѣглый можетъ ворваться въ нашъ домъ и убить меня. Я, наконецъ, не
выдержалъ и сообщилъ объ этомъ отцу. Онъ разсмѣялся и успокоилъ мое воображеніе:
— Такихъ бояться нечего. — Почему?
Я ужъ не помню словъ, какими онъ меня успокаивалъ; должно быть, слова были самыя простыя, потому что отецъ мой былъ человѣкъ простой и почти неграмотный. Но, засыпая, я даже, кажется, не жалѣлъ, что бѣжавшаго не поймали.
И вдругъ теперь, черезъ тридцать лѣтъ послѣ этого, тотъ сказочный человѣкъ, благодаря которому когда-то впервые попала въ мою душу искра новаго свѣта, онъ здѣсь, рядомъ.
— Германовъ, Германовъ, — повторялъ я, чувствуя, какъ сердце мое бьется. — Неужели — онъ. и я его сейчасъ увижу!
Но Артемьевъ не далъ мнѣ договорить.
— Достаточно было мнѣ сказать, что вы пишите стихи и печатаете въ журналахъ, какъ онъ потребовалъ привести васъ къ нему. Конечно, онъ не могъ на «томъ свѣтѣчитать ваши произведенія, а тутъ еще не успѣлъ, такъ какъ мы теперь прямикомъ оттуда. Ну, да это не важно. Пойдемте, — торопилъ онъ меня.
Но я не рѣшался.
— До того ли ему теперь, чтобы видѣть постороннихъ! Я замѣтилъ, какъ онъ былъ взволнованъ и возбужденъ.
— Ну, да, ну, да, ужасно. Еще бы! Я тоже говорилъ, что лучше теперь отдохнуть, что нельзя такъ сразу... какъ голодному нельзя сразу много ѣсть... И вотъ о цвѣтахъ тоже... Но онъ и слышать ничего не хочетъ... И съ цвѣтами покуда не хочетъ разставаться... и васъ, чтобы непремѣнно.
Я все еще колебался, но Артемьевъ съ любовно снисходительной улыбкой подмигнулъ на дверь и шопотомъ пояснилъ:
— Видите ли, тутъ еще штука. Можетъ быть, вы замѣтили въ рукахъ моихъ шкатулочку? Ну, такъ вотъ... Пока мы не очутились здѣсь, онъ все боялся, какъ бы не лишиться этой драгоцѣнности. Точно это жаръптица, которая могла улетѣть.
— Да, да, и я слышалъ, какъ онъ тре
вожился о ней.
— Я думалъ, что тамъ ни вѣсть какія сокровища хранятся, а тамъ всего только...
Онъ сдѣлалъ паузу, оглянулся на дверь, съ комической ухваткой наклонился къ моему уху и, какъ о дѣтскомъ капризѣ, докончилъ:
— ... Стихи. Да, да, всего только стихи, которые онъ, оказывается, писалъ тамъ въ теченіе этихъ страшныхъ двадцати лѣтъ.
Это и для меня было неожиданно, но къ обаянію его личности прибавило новую, необыкновенно оживившую этотъ сложный, свѣтлый образъ, черту.
Артемьевъ продолжалъ все такъ же таинственно и снисходительно-любовно:
— Я подозрѣваю, что онъ хочетъ прочесть вамъ свои стихи: сію минуту ухватился за шкатулку и возится съ ней. Я больше не медлилъ.
III.
Едва открылась дверь купэ, какъ запахъ цвѣтовъ вырвался оттуда навстрѣчу: томительный и нѣжный, запахъ увяданія, въ которомъ есть своя предсмертная печаль.
Бѣлые цвѣты были повсюду: на столикѣ, на диванахъ, на вагонныхъ сѣткахъ для багажа.
Съ шкатулкой въ одной рукѣ и съ перочиннымъ ножичкомъ въ другой, Германовъ поднялся съ дивана, вытягивая впередъ свою большую голову, всю бѣлую отъ сѣдины. Только брови не посѣдѣли и оттого казались особенно черными, и оживляли глаза, глубоко запавшіе и слегка щурившіеся при малѣйшемъ напряженіи вниманія.
Лицо было немного одутловатое, съ нездоровой блѣдностью. Весь онъ мнѣ показался нѣсколько инымъ, чѣмъ на платформѣ: какъ-будто больше ростомъ, но интимнѣе, особенно когда онъ заговорилъ, слегка заикаясь, какъ будто не сразу находя слова.
— Ну, вотъ, очень радъ... Самъ себѣ, знаете, не вѣрю, что я свободный гражданинъ... Вотъ ѣду... и вотъ цвѣты... и ко мнѣ приходятъ такіе же свободные люди.
И онъ засмѣялся весело и молодо, точно смѣхъ его не былъ
Выставка «Ломоносовъ и Елисаветинское время» — въ Академіи художествъ. Икона, поднесенная Св. Синодомъ новобрачнымъ — Великому Князю Петру Ѳеодоровичу и Великой Княгинѣ Екатеринѣ Алек
сѣевнѣ.
— Да неужели вы не узнали! — съ изумленіемъ воскликнулъ онъ. — Впрочемъ... — онъ засмѣялся, — что же это я... Откуда же было узнать! Вѣдь на немъ не написано. А если и видѣли когда нибудь его портретъ, трудновато было бы теперь найти общее. За двадцать лѣтъ можно измѣниться, да еще при такихъ условіяхъ. Но, слава Богу, онъ все же необыкновенно бодръ для человѣка, вернувшагося, такъ сказать, съ того свѣта.
Тутъ онъ понизилъ голосъ и хотѣлъ прибавить еще чтото. Но изнутри поддалась дверь купэ — и Артемьевъ, не договоривъ, поспѣшилъ туда.
Досадно! Я опять-таки узналъ лишь половину. Вѣдь, ихъ было нѣсколько тамъ, «на томъ свѣтѣ», пробывшихъ десятки лѣтъ и нынѣ выпущенныхъ на волю.
Но мнѣ не долго пришлось дожидаться объясненія. Артемьевъ вышелъ изъ купэ и все съ тѣмъ же радостнымъ лицомъ обратился ко мнѣ снова.
— Послушайте, онъ желаетъ васъ видѣть, познакомиться съ вами. Какъ только узналъ, съ кѣмъ я разговаривалъ тутъ, приказалъ мнѣ непремѣнно привести васъ къ нему.
— Но кто же онъ? Скажите мнѣ, наконецъ, его имя. — Неужели я таки не сказалъ?.. Да Германовъ!..
Какъ ни былъ я готовъ услышать одно изъ именъ этихъ заживо погребенныхъ, только что признесенное имя особенно взволновало меня. И не потому лишь, что это былъ одинъ изъ необыкновенныхъ героевъ русской жизни, о подвигахъ котораго сложились цѣлыя легенды. Какъ измѣрить и отдать предпочтеніе кому бы то ни было среди этихъ самоотверженныхъ душъ, добровольно и мужественно обрекшихъ себя въ жертву за родину! Было другое, именно вотъ что.
Помню себя шестилѣтнимъ ребенкомъ, когда весь городъ нашъ взволновалъ сказочно-дерзкій побѣгъ изъ тюрьмы важнаго преступника. Ночью я не могъ уснуть: одолѣвалъ страхъ, что бѣглый можетъ ворваться въ нашъ домъ и убить меня. Я, наконецъ, не
выдержалъ и сообщилъ объ этомъ отцу. Онъ разсмѣялся и успокоилъ мое воображеніе:
— Такихъ бояться нечего. — Почему?
Я ужъ не помню словъ, какими онъ меня успокаивалъ; должно быть, слова были самыя простыя, потому что отецъ мой былъ человѣкъ простой и почти неграмотный. Но, засыпая, я даже, кажется, не жалѣлъ, что бѣжавшаго не поймали.
И вдругъ теперь, черезъ тридцать лѣтъ послѣ этого, тотъ сказочный человѣкъ, благодаря которому когда-то впервые попала въ мою душу искра новаго свѣта, онъ здѣсь, рядомъ.
— Германовъ, Германовъ, — повторялъ я, чувствуя, какъ сердце мое бьется. — Неужели — онъ. и я его сейчасъ увижу!
Но Артемьевъ не далъ мнѣ договорить.
— Достаточно было мнѣ сказать, что вы пишите стихи и печатаете въ журналахъ, какъ онъ потребовалъ привести васъ къ нему. Конечно, онъ не могъ на «томъ свѣтѣчитать ваши произведенія, а тутъ еще не успѣлъ, такъ какъ мы теперь прямикомъ оттуда. Ну, да это не важно. Пойдемте, — торопилъ онъ меня.
Но я не рѣшался.
— До того ли ему теперь, чтобы видѣть постороннихъ! Я замѣтилъ, какъ онъ былъ взволнованъ и возбужденъ.
— Ну, да, ну, да, ужасно. Еще бы! Я тоже говорилъ, что лучше теперь отдохнуть, что нельзя такъ сразу... какъ голодному нельзя сразу много ѣсть... И вотъ о цвѣтахъ тоже... Но онъ и слышать ничего не хочетъ... И съ цвѣтами покуда не хочетъ разставаться... и васъ, чтобы непремѣнно.
Я все еще колебался, но Артемьевъ съ любовно снисходительной улыбкой подмигнулъ на дверь и шопотомъ пояснилъ:
— Видите ли, тутъ еще штука. Можетъ быть, вы замѣтили въ рукахъ моихъ шкатулочку? Ну, такъ вотъ... Пока мы не очутились здѣсь, онъ все боялся, какъ бы не лишиться этой драгоцѣнности. Точно это жаръптица, которая могла улетѣть.
— Да, да, и я слышалъ, какъ онъ тре
вожился о ней.
— Я думалъ, что тамъ ни вѣсть какія сокровища хранятся, а тамъ всего только...
Онъ сдѣлалъ паузу, оглянулся на дверь, съ комической ухваткой наклонился къ моему уху и, какъ о дѣтскомъ капризѣ, докончилъ:
— ... Стихи. Да, да, всего только стихи, которые онъ, оказывается, писалъ тамъ въ теченіе этихъ страшныхъ двадцати лѣтъ.
Это и для меня было неожиданно, но къ обаянію его личности прибавило новую, необыкновенно оживившую этотъ сложный, свѣтлый образъ, черту.
Артемьевъ продолжалъ все такъ же таинственно и снисходительно-любовно:
— Я подозрѣваю, что онъ хочетъ прочесть вамъ свои стихи: сію минуту ухватился за шкатулку и возится съ ней. Я больше не медлилъ.
III.
Едва открылась дверь купэ, какъ запахъ цвѣтовъ вырвался оттуда навстрѣчу: томительный и нѣжный, запахъ увяданія, въ которомъ есть своя предсмертная печаль.
Бѣлые цвѣты были повсюду: на столикѣ, на диванахъ, на вагонныхъ сѣткахъ для багажа.
Съ шкатулкой въ одной рукѣ и съ перочиннымъ ножичкомъ въ другой, Германовъ поднялся съ дивана, вытягивая впередъ свою большую голову, всю бѣлую отъ сѣдины. Только брови не посѣдѣли и оттого казались особенно черными, и оживляли глаза, глубоко запавшіе и слегка щурившіеся при малѣйшемъ напряженіи вниманія.
Лицо было немного одутловатое, съ нездоровой блѣдностью. Весь онъ мнѣ показался нѣсколько инымъ, чѣмъ на платформѣ: какъ-будто больше ростомъ, но интимнѣе, особенно когда онъ заговорилъ, слегка заикаясь, какъ будто не сразу находя слова.
— Ну, вотъ, очень радъ... Самъ себѣ, знаете, не вѣрю, что я свободный гражданинъ... Вотъ ѣду... и вотъ цвѣты... и ко мнѣ приходятъ такіе же свободные люди.
И онъ засмѣялся весело и молодо, точно смѣхъ его не былъ
Выставка «Ломоносовъ и Елисаветинское время» — въ Академіи художествъ. Икона, поднесенная Св. Синодомъ новобрачнымъ — Великому Князю Петру Ѳеодоровичу и Великой Княгинѣ Екатеринѣ Алек
сѣевнѣ.