такъ долго заживо погребенъ, а спалъ на свободѣ и теперь соединился съ нимъ, такой же ясный, какъ былъ двадцать лѣтъ назадъ.
— И право же... — переставъ смѣяться, закончилъ онъ, — я и самъ не знаю, это-ли вотъ сонъ, то ли было сномъ.
Не выпуская изъ рукъ шкатулки, онъ положилъ ножичекъ на столъ и протянулъ мнѣ руку, пожимая мою съ намѣреннымъ усиліемъ, чтобы показать, что въ немъ довольно еще осталось силъ.
И въ этомъ, и въ каждомъ движеніи его, и даже въ легкомъ заиканіи было что-то до такой степени невяжущееся съ представленіемъ о безнадежномъ узникѣ, что я глазамъ своимъ не вѣрилъ.
— Садитесь, садитесь, — говорилъ онъ, не выпуская мою руку и ласково и весело глядя на меня. — Вѣдь, вотъ... Счастливая случайность. Слышу — поэтъ. Надо же было вмѣстѣ... вотъ... въ одномъ вагонѣ. Я, вѣдь, тоже не тратилъ тамъ времени даромъ. Тоже писалъ стихи... вотъ.
Онъ хлопнулъ ладонью по деревяной шкатулкѣ, очень тщательно сдѣланной, и опять засмѣялся застѣнчиво и какъ-то виновато.
— Вотъ моя муза скрывалась въ этомъ замкѣ, который назвалъ я...
Онъ остановился, какъбудто опять слегка заикнувшись, и дружескидовѣрчиво открылъ на меня глаза.
— Вотъ... замкомъ слезъ.
Взглянулъ и на Артемьева и какъ будто замеръ на минуту, глядя мимо настоящаго, и выраженіе его лица и глазъ сразу точно замкнулось на желѣзный ключъ.
Какъ-то само собой вспомнился одинъ страшный часъ изъ его жизни. Разсказъ, о которомъ, со словъ тюремнаго доктора, прочелъ я въ историческомъ журналѣ.
Ожидая смертной казни, Германовъ заболѣлъ инфлуэнцой и кашлялъ до того мучительно, что не могъ спать. Надзиратель сжалился, доложилъ тюремному доктору. Пришелъ докторъ, даже послушалъ грудь, а потомъ и говоритъ:
— Да, кашель скверный. Можетъ быть, прописать порошки?
— Пропишите.
— А, можетъ быть, не стоитъ? Вѣдь, уже не долго вамъ кашлять на свѣтѣ.
— Пожалуй, что и не стоитъ, — улыбнувшись, согласился Германовъ.
И, вспомнивъ это, я почувствовалъ жуткость и сердце что-то виновато защемило. Но онъ уже снова улыбался и нѣжно
поглаживалъ лежавшую на колѣняхъ шкатулку, приговаривая задумчиво:
— Замокъ слезъ. Замокъ слезъ. Вѣдь, вотъ оно дѣло какое.
И торопливо, и любовно разсказалъ онъ мнѣ, что эту шкатулку сдѣлалъ собственноручно въ крѣпости. Имъ одно время позволяли заниматься ремеслами. И сдѣлалъ онъ ее хитро. Позволялось ему также въ видѣ исключенія заниматься математическими науками, разрѣшались бумага и чернила, но бумага на счету. И надо было
Выставка «Ломоносовъ и Елисаветинское время» — въ Академіи художествъ. Видъ Александро-Невской лавры въ Елисаветинское время.
— И право же... — переставъ смѣяться, закончилъ онъ, — я и самъ не знаю, это-ли вотъ сонъ, то ли было сномъ.
Не выпуская изъ рукъ шкатулки, онъ положилъ ножичекъ на столъ и протянулъ мнѣ руку, пожимая мою съ намѣреннымъ усиліемъ, чтобы показать, что въ немъ довольно еще осталось силъ.
И въ этомъ, и въ каждомъ движеніи его, и даже въ легкомъ заиканіи было что-то до такой степени невяжущееся съ представленіемъ о безнадежномъ узникѣ, что я глазамъ своимъ не вѣрилъ.
— Садитесь, садитесь, — говорилъ онъ, не выпуская мою руку и ласково и весело глядя на меня. — Вѣдь, вотъ... Счастливая случайность. Слышу — поэтъ. Надо же было вмѣстѣ... вотъ... въ одномъ вагонѣ. Я, вѣдь, тоже не тратилъ тамъ времени даромъ. Тоже писалъ стихи... вотъ.
Онъ хлопнулъ ладонью по деревяной шкатулкѣ, очень тщательно сдѣланной, и опять засмѣялся застѣнчиво и какъ-то виновато.
— Вотъ моя муза скрывалась въ этомъ замкѣ, который назвалъ я...
Онъ остановился, какъбудто опять слегка заикнувшись, и дружескидовѣрчиво открылъ на меня глаза.
— Вотъ... замкомъ слезъ.
Взглянулъ и на Артемьева и какъ будто замеръ на минуту, глядя мимо настоящаго, и выраженіе его лица и глазъ сразу точно замкнулось на желѣзный ключъ.
Какъ-то само собой вспомнился одинъ страшный часъ изъ его жизни. Разсказъ, о которомъ, со словъ тюремнаго доктора, прочелъ я въ историческомъ журналѣ.
Ожидая смертной казни, Германовъ заболѣлъ инфлуэнцой и кашлялъ до того мучительно, что не могъ спать. Надзиратель сжалился, доложилъ тюремному доктору. Пришелъ докторъ, даже послушалъ грудь, а потомъ и говоритъ:
— Да, кашель скверный. Можетъ быть, прописать порошки?
— Пропишите.
— А, можетъ быть, не стоитъ? Вѣдь, уже не долго вамъ кашлять на свѣтѣ.
— Пожалуй, что и не стоитъ, — улыбнувшись, согласился Германовъ.
И, вспомнивъ это, я почувствовалъ жуткость и сердце что-то виновато защемило. Но онъ уже снова улыбался и нѣжно
поглаживалъ лежавшую на колѣняхъ шкатулку, приговаривая задумчиво:
— Замокъ слезъ. Замокъ слезъ. Вѣдь, вотъ оно дѣло какое.
И торопливо, и любовно разсказалъ онъ мнѣ, что эту шкатулку сдѣлалъ собственноручно въ крѣпости. Имъ одно время позволяли заниматься ремеслами. И сдѣлалъ онъ ее хитро. Позволялось ему также въ видѣ исключенія заниматься математическими науками, разрѣшались бумага и чернила, но бумага на счету. И надо было
Выставка «Ломоносовъ и Елисаветинское время» — въ Академіи художествъ. Видъ Александро-Невской лавры въ Елисаветинское время.