много лукавства, чтобы урывать клочки бумаги для писанія стиховъ. Не мало и искусства, чтобы умѣстить на каждомъ клочкѣ какъ можно больше строкъ.
— Кто знаетъ, — съ благодарностью и любовью глядя на шкатулку, — говорилъ онъ, — не будь этого дворца, гдѣ таилась отъ тюремныхъ глазъ моя муза, можетъ быть, я и не выдержалъ бы: сошелъ бы съ ума или стаялъ бы отъ тоски одиночества, какъ многіе товарищи. Да, да. Вотъ онъ, — Германовъ указалъ на Артемьева, — онъ говорилъ, что насъ называютъ богатырями... Тѣхъ, которые выдержали двадцать лѣтъ. Я не знаю... не знаю... Я о себѣ не скажу. Я вотъ... былъ не одинъ.
Лицо его стало почти торжественнымъ, и въ этомъ было также что-то наивно-дѣтское и невыразимо-трогательное.
— Вотъ тутъ... Да вы сами понимаете, разъ вы поэтъ. Да и не поэтъ также пойметъ, — точно боясь обидѣть своего спутника, поспѣшилъ добавить онъ. — Когда человѣку есть возможность бесѣдовать въ кѣмъ-нибудь... передъ кѣмъ-нибудь выплакать ужасъ... вотъ... своей жизни... это уже счастье. И я былъ счастливъ, у меня была... вотъ... она.
Онъ указалъ опять на шкатулку, точно это былъ, дѣйствительно, волшебный замокъ, и тамъ обитало прекрасное, кроткое, живое существо, облегчившее ему каторжную муку одиночнаго заключенія.
— Теперь вы понимаете, — обратился онъ къ Артемьеву, какъ бы прося у него извиненія, — почему я такъ безпокоился объ этой шкатулкѣ. Вотъ... А ужъ какъ я боялся, что у меня отберутъ ее при выходѣ, — и сказать не могу... Мнѣ самая свобода тогда... вотъ... казалась бы не такой сладкой.
Онъ открылъ шкатулку съ такой осторожностью, точно боялся, что оттуда вылетитъ птица. Шкатулка была пустая.
Но тутъ лицо его стало лукавымъ и, тихо посмѣиваясь, онъ смотрѣлъ на насъ прищуренными глазами. Затѣмъ, все съ такой-же усмѣшкой, молча взялъ перочинный ножичекъ... Разъ... два... И поднялось внутреннее дно и тамъ объявились — одинъ, другой, третій... Нѣсколько десятковъ лоскутковъ бумаги, исписанныхъ невѣроятно мелкимъ почеркомъ, строка къ строкѣ.
— Тутъ двѣ или три сотни стиховъ, — сказалъ онъ съ такимъ видомъ, точно говорилъ о безцѣнныхъ для него сокровищахъ, ута
енныхъ отъ разбойниковъ. — Не подумайте... вотъ... что все это стоны, да плачъ. Нѣтъ, тутъ и надежды, и восторги, и вотъ... мечты о родинѣ, о свободѣ, которая... вотъ она.
Онъ, какъ-то захлебнувшись, развелъ руками и оглянулъ полную цвѣтовъ клѣтку вагона, словно это былъ огромный, радостно зовущій и сіяющій міръ, который назывался — родина.
Поѣздъ мчался въ темнотѣ и засвистѣлъ удало и буйно, и за стекломъ вагона засверкали крупныя огненныя искры, сливаясь въ живые узоры безконечныхъ, огненныхъ нитей.
Онъ сталъ перебирать дрожащими, неестественно бѣлыми руками эти листки. Я не могъ представить, что онъ въ состояніи прочесть теперь эти еле замѣтныя точечки, микроскопическіе брызги чернилъ, мѣстами выцвѣтшихъ почти до безцвѣтной желтизны.
Но онъ сунулъ руку въ карманъ и досталъ круглое стекло лупы.
— Вотъ... Это удалось дорогой купить, — пояснилъ онъ, радуясь, какъ ребенокъ, и этой удачѣ.
Но вдругъ лицо его измѣнилось, и я испугался, что онъ замкнется снова и, можетъ быть, поспѣшитъ захлопнуть свою шкатулку со стихами.
Снова рѣзкій свистъ локомотива — и онъ вздрогнулъ.
— Отвыкъ, — смущенно поспѣшилъ онъ оправдать свою нервность. — Вѣдь, тамъ была тишина. Безмолвіе, отъ котораго тупѣлъ слухъ.
Онъ протянулъ руку къ стихамъ, и тогда па смѣну моему первому опасенію явилось другое, болѣе острое: а вдругъ стихи окажутся совсѣмъ-совсѣмъ плохи.
Точно угадавъ мелькнувшее у меня, онъ опасливо заговорилъ: — Вѣдь, вотъ... я не знаю... Вѣдь, можетъ быть, мои стихи и никуда негодны... Можетъ быть, теперь пишутъ иначе... Вѣдь, вы не осудите?
Мнѣ стало такъ совѣстно своего опасенія, что я не въ состояніи былъ сказать ничего. Въ сущности, не все ли равно, хороши или дурны его стихи? Вѣдь, онъ писалъ ихъ не для славы.
Нужды нѣтъ, что и на эту мысль мою онъ также отвѣтилъ: — А, можетъ быть, ихъ напечатаютъ, издадутъ. Вѣдь, я пи
Выставка «Ломоносовъ и Елисаветинское время» — въ Академіи художествъ. Кресла изъ пріемной императрицы
Елисаветы Петровны.
— Кто знаетъ, — съ благодарностью и любовью глядя на шкатулку, — говорилъ онъ, — не будь этого дворца, гдѣ таилась отъ тюремныхъ глазъ моя муза, можетъ быть, я и не выдержалъ бы: сошелъ бы съ ума или стаялъ бы отъ тоски одиночества, какъ многіе товарищи. Да, да. Вотъ онъ, — Германовъ указалъ на Артемьева, — онъ говорилъ, что насъ называютъ богатырями... Тѣхъ, которые выдержали двадцать лѣтъ. Я не знаю... не знаю... Я о себѣ не скажу. Я вотъ... былъ не одинъ.
Лицо его стало почти торжественнымъ, и въ этомъ было также что-то наивно-дѣтское и невыразимо-трогательное.
— Вотъ тутъ... Да вы сами понимаете, разъ вы поэтъ. Да и не поэтъ также пойметъ, — точно боясь обидѣть своего спутника, поспѣшилъ добавить онъ. — Когда человѣку есть возможность бесѣдовать въ кѣмъ-нибудь... передъ кѣмъ-нибудь выплакать ужасъ... вотъ... своей жизни... это уже счастье. И я былъ счастливъ, у меня была... вотъ... она.
Онъ указалъ опять на шкатулку, точно это былъ, дѣйствительно, волшебный замокъ, и тамъ обитало прекрасное, кроткое, живое существо, облегчившее ему каторжную муку одиночнаго заключенія.
— Теперь вы понимаете, — обратился онъ къ Артемьеву, какъ бы прося у него извиненія, — почему я такъ безпокоился объ этой шкатулкѣ. Вотъ... А ужъ какъ я боялся, что у меня отберутъ ее при выходѣ, — и сказать не могу... Мнѣ самая свобода тогда... вотъ... казалась бы не такой сладкой.
Онъ открылъ шкатулку съ такой осторожностью, точно боялся, что оттуда вылетитъ птица. Шкатулка была пустая.
Но тутъ лицо его стало лукавымъ и, тихо посмѣиваясь, онъ смотрѣлъ на насъ прищуренными глазами. Затѣмъ, все съ такой-же усмѣшкой, молча взялъ перочинный ножичекъ... Разъ... два... И поднялось внутреннее дно и тамъ объявились — одинъ, другой, третій... Нѣсколько десятковъ лоскутковъ бумаги, исписанныхъ невѣроятно мелкимъ почеркомъ, строка къ строкѣ.
— Тутъ двѣ или три сотни стиховъ, — сказалъ онъ съ такимъ видомъ, точно говорилъ о безцѣнныхъ для него сокровищахъ, ута
енныхъ отъ разбойниковъ. — Не подумайте... вотъ... что все это стоны, да плачъ. Нѣтъ, тутъ и надежды, и восторги, и вотъ... мечты о родинѣ, о свободѣ, которая... вотъ она.
Онъ, какъ-то захлебнувшись, развелъ руками и оглянулъ полную цвѣтовъ клѣтку вагона, словно это былъ огромный, радостно зовущій и сіяющій міръ, который назывался — родина.
Поѣздъ мчался въ темнотѣ и засвистѣлъ удало и буйно, и за стекломъ вагона засверкали крупныя огненныя искры, сливаясь въ живые узоры безконечныхъ, огненныхъ нитей.
Онъ сталъ перебирать дрожащими, неестественно бѣлыми руками эти листки. Я не могъ представить, что онъ въ состояніи прочесть теперь эти еле замѣтныя точечки, микроскопическіе брызги чернилъ, мѣстами выцвѣтшихъ почти до безцвѣтной желтизны.
Но онъ сунулъ руку въ карманъ и досталъ круглое стекло лупы.
— Вотъ... Это удалось дорогой купить, — пояснилъ онъ, радуясь, какъ ребенокъ, и этой удачѣ.
Но вдругъ лицо его измѣнилось, и я испугался, что онъ замкнется снова и, можетъ быть, поспѣшитъ захлопнуть свою шкатулку со стихами.
Снова рѣзкій свистъ локомотива — и онъ вздрогнулъ.
— Отвыкъ, — смущенно поспѣшилъ онъ оправдать свою нервность. — Вѣдь, тамъ была тишина. Безмолвіе, отъ котораго тупѣлъ слухъ.
Онъ протянулъ руку къ стихамъ, и тогда па смѣну моему первому опасенію явилось другое, болѣе острое: а вдругъ стихи окажутся совсѣмъ-совсѣмъ плохи.
Точно угадавъ мелькнувшее у меня, онъ опасливо заговорилъ: — Вѣдь, вотъ... я не знаю... Вѣдь, можетъ быть, мои стихи и никуда негодны... Можетъ быть, теперь пишутъ иначе... Вѣдь, вы не осудите?
Мнѣ стало такъ совѣстно своего опасенія, что я не въ состояніи былъ сказать ничего. Въ сущности, не все ли равно, хороши или дурны его стихи? Вѣдь, онъ писалъ ихъ не для славы.
Нужды нѣтъ, что и на эту мысль мою онъ также отвѣтилъ: — А, можетъ быть, ихъ напечатаютъ, издадутъ. Вѣдь, я пи
Выставка «Ломоносовъ и Елисаветинское время» — въ Академіи художествъ. Кресла изъ пріемной императрицы
Елисаветы Петровны.