НЕКРОЛОГ О САМЫХ ДОРОГИХ
Где-то далеко был Орел. О нем писали в лихорадочных сводках. Им, этим городом, о котором раньше думали столько же, сколько о любом губернском, были взволнованы все. Орел занимали деникинцы.
Где-то совсем близко была Гатчина. О ней не нужно было писать сводок: каждый удар орудий был сводкой, каждый отряд полураздетых, босых красноармейцев заставлял ежеминутно, ежесекундно вспоминать, знать о том, что рядом — Гатчина.
В Гатчине — Юденич.
Петроград, больной, голодный, метался в предсмертной, казалось, агонии. Он жил лихорадочной, невообразимой, героической жизнью. Мог ли он помнить о том, что у него есть зоологический сад? Мог ли он помнить о львице Катюше, ласковой большой кошке, которую все посетители сада знали по имени, которая приводила в восторг всех детей?
Катюше было семь лет. Она родилась в неволе, у меня в квартире. Она знала мои шаги, интонации моего голоса, она обожала меня и безгранично верила мне. Если бы вы знали, как охотно она работала! Ее не нужно было «дрессировать» — стоило ей сегодня понять, чего я от нее требую — и на завтра она сама радостно проделывала трюк. Каждый раз, когда я входил к ней в клетку, чтобы выдать ей ежедневную порцию мяса, она радостно кидалась навстречу мне и, громко мурлыча, терлась о мои ноги.
Но настало утро, за ним второе и третье, когда я не мог пойти проведать Катюшу. Я проходил мимо ее клетки с опущенными глазами. Так, вероятно, мать старается не смотреть в глаза умираю
щему от голода ребенку. Катюша понимала каждое мое слово, но если бы я сказал ей «Юденич» — разве она могла бы понять?
На четвертый день, когда жалобный рев хищников заглушал оханье снарядов, вдруг прибыл грузовик с мясом для зверей. Я схватил самый большой кусок мяса и помчался к Катюше. Я сам, своими руками, принес ей гибель. Это было мясо больной сибирской язвой коровы.
На утро, когда я вошел в клетку, Катюша собрала все свои силы и ползком добралась до меня. У нее были мутные, страдающие глаза, из ее рта
текла густая, зеленая сукровица. Я принес ей еду, она отвернулась от нее и обессиленная упала у моих ног.
Через три дня она пала.
Я думал, что сойду с ума. Я часами простаивал у опустевшей клетки. Вы никогда не поймете: в ней, в умершей Катюше, было все — доказательство моего таланта, семь лет упорной работы, частица моей души... Сегодня в моей комнате, над кроватью, висит прекрасный ковер — шелковистая, блестящая шкура — Катюша.
Через несколько дней пали один за другим все хищники. Вся труппа. Целое кладбище моего труда, моего творчества. Незадолго до этого ужасного происшествия умерла от разрыва сердца красавица слониха, моя гордость — Джолли. Я сделался лишним человеком. Дрессировщик без дрессированных зверей — странная профессия, правда?
То, что было потом, ушло из моей памяти. По инерции я продолжал. жить при зверинце, по инерции же обходил каждое утро всех животных сада. Время — хороший целитель: за 7—8 лет от острой боли осталась только тихая, сладкая печаль по
ГУРВЭ со своими тиграми
Где-то далеко был Орел. О нем писали в лихорадочных сводках. Им, этим городом, о котором раньше думали столько же, сколько о любом губернском, были взволнованы все. Орел занимали деникинцы.
Где-то совсем близко была Гатчина. О ней не нужно было писать сводок: каждый удар орудий был сводкой, каждый отряд полураздетых, босых красноармейцев заставлял ежеминутно, ежесекундно вспоминать, знать о том, что рядом — Гатчина.
В Гатчине — Юденич.
Петроград, больной, голодный, метался в предсмертной, казалось, агонии. Он жил лихорадочной, невообразимой, героической жизнью. Мог ли он помнить о том, что у него есть зоологический сад? Мог ли он помнить о львице Катюше, ласковой большой кошке, которую все посетители сада знали по имени, которая приводила в восторг всех детей?
Катюше было семь лет. Она родилась в неволе, у меня в квартире. Она знала мои шаги, интонации моего голоса, она обожала меня и безгранично верила мне. Если бы вы знали, как охотно она работала! Ее не нужно было «дрессировать» — стоило ей сегодня понять, чего я от нее требую — и на завтра она сама радостно проделывала трюк. Каждый раз, когда я входил к ней в клетку, чтобы выдать ей ежедневную порцию мяса, она радостно кидалась навстречу мне и, громко мурлыча, терлась о мои ноги.
Но настало утро, за ним второе и третье, когда я не мог пойти проведать Катюшу. Я проходил мимо ее клетки с опущенными глазами. Так, вероятно, мать старается не смотреть в глаза умираю
щему от голода ребенку. Катюша понимала каждое мое слово, но если бы я сказал ей «Юденич» — разве она могла бы понять?
На четвертый день, когда жалобный рев хищников заглушал оханье снарядов, вдруг прибыл грузовик с мясом для зверей. Я схватил самый большой кусок мяса и помчался к Катюше. Я сам, своими руками, принес ей гибель. Это было мясо больной сибирской язвой коровы.
На утро, когда я вошел в клетку, Катюша собрала все свои силы и ползком добралась до меня. У нее были мутные, страдающие глаза, из ее рта
текла густая, зеленая сукровица. Я принес ей еду, она отвернулась от нее и обессиленная упала у моих ног.
Через три дня она пала.
Я думал, что сойду с ума. Я часами простаивал у опустевшей клетки. Вы никогда не поймете: в ней, в умершей Катюше, было все — доказательство моего таланта, семь лет упорной работы, частица моей души... Сегодня в моей комнате, над кроватью, висит прекрасный ковер — шелковистая, блестящая шкура — Катюша.
Через несколько дней пали один за другим все хищники. Вся труппа. Целое кладбище моего труда, моего творчества. Незадолго до этого ужасного происшествия умерла от разрыва сердца красавица слониха, моя гордость — Джолли. Я сделался лишним человеком. Дрессировщик без дрессированных зверей — странная профессия, правда?
То, что было потом, ушло из моей памяти. По инерции я продолжал. жить при зверинце, по инерции же обходил каждое утро всех животных сада. Время — хороший целитель: за 7—8 лет от острой боли осталась только тихая, сладкая печаль по
ГУРВЭ со своими тиграми