деревянный субстрат ее. Мало того, мне чувствовалось, что актеры только в третьем акте (причина этого в тексте или в режиссерской работе — не знаю) были в силах показать весь чудовищный план того, что жило в душе Мейерхольда, оживленной пробужденной, очарованной пьесой Эрдмана.
В первых двух актах не удавалось еще актерам показать этот напитанный соками жизни, правды и мудрости тир.
В ночных кабачках в Германии актеры варьетэ с эстрады изображали в куплетах и маленьких сценках плоские, двухсмысленные эпизоды, от которых во все горло, физиологически сотрясаясь от смеха, грохотала аудитория. Постороннему было страшно. Казалось, что присутствуешь в балагане, где радуются гнусу, где распинают прекрасное и плюют ему в душу и глаза.
Аудитория ликовала именно потому, что на сцене было не то, чему быть должно. Но аудитория, исполнители и авторы текста для солдатских развлечений в ресторанчике с эстрадой были наивны, невинны, невежественны. Все, что происходило на эстраде было, если так позволено выразиться, имманентно аудитории. Авторы, актеры и зрители были в восторге от той пошлости, в которой купались.
Может быть, я ошибся, может быть, я не так понял этот замечательнейший спектакль Мейерхольда, но если я так понял его, этот спектакль страшная картина русской действительности. Должно содрогнуться сердце, должны политься слезы, нужно сидеть разинув рот, как смотрят дети, когда они удивлены и увлечены, так страшна и так горько смешна та Россия, которую показал Мейерхольд, прочитав,
пережив и воплотив пьесу Николая Эрдмана.
Порой было страшно, больно и каждую минуту было великолепно: все, что неслось со сцены было мудро понятно, было препарировано, было предмет искусства. То, что раскрывалось, было тем, над чем смеялись из лона живой действительности, было то, что отражала и перевоплощала Россия, ее театр, который в этом спектакле поднимался до высоты общественной трибуны.
Мейерхольд все последние постановки показывает, как спектакли формально, а не только по существу дают возможность сценически нового прочтения текста драмы. Он ищет тот метод, которым бы можно наукообразно в искусстве сцены руководствоваться, отдаваясь творческому наитию.
С этой стороны постановка „Мандатаˮ, помимо того, что дает сама пьеса, интереснейшее режиссерское рассечение текста, в результате обдумывания которого, режиссер дал актерам трудное, философическое задание, которое лишь на взгляд вульгарного зрителя кажется иммитированием советской России. Все попытки театров за этот сезон угадать сценическим мастерством новое чувство жизни блекнут перед тем, что Мейерхольд дал в этом спектакле со всей свойственной ему смелостью и парадоксальностью. Нужно много места, чтобы подробно обосновать, разбираясь в ряде мизансцен, актерских решений и замыслах эпизодов, чтобы сделать анализ этому спектаклю, который блистательно венчает московский сезон, в этой же краткой статье я подчеркнул только главное.
Вас. Сахновский.
Ленинградский „Красный Театрˮ.
„Тов. Семивзводныйˮ.
В первых двух актах не удавалось еще актерам показать этот напитанный соками жизни, правды и мудрости тир.
В ночных кабачках в Германии актеры варьетэ с эстрады изображали в куплетах и маленьких сценках плоские, двухсмысленные эпизоды, от которых во все горло, физиологически сотрясаясь от смеха, грохотала аудитория. Постороннему было страшно. Казалось, что присутствуешь в балагане, где радуются гнусу, где распинают прекрасное и плюют ему в душу и глаза.
Аудитория ликовала именно потому, что на сцене было не то, чему быть должно. Но аудитория, исполнители и авторы текста для солдатских развлечений в ресторанчике с эстрадой были наивны, невинны, невежественны. Все, что происходило на эстраде было, если так позволено выразиться, имманентно аудитории. Авторы, актеры и зрители были в восторге от той пошлости, в которой купались.
Может быть, я ошибся, может быть, я не так понял этот замечательнейший спектакль Мейерхольда, но если я так понял его, этот спектакль страшная картина русской действительности. Должно содрогнуться сердце, должны политься слезы, нужно сидеть разинув рот, как смотрят дети, когда они удивлены и увлечены, так страшна и так горько смешна та Россия, которую показал Мейерхольд, прочитав,
пережив и воплотив пьесу Николая Эрдмана.
Порой было страшно, больно и каждую минуту было великолепно: все, что неслось со сцены было мудро понятно, было препарировано, было предмет искусства. То, что раскрывалось, было тем, над чем смеялись из лона живой действительности, было то, что отражала и перевоплощала Россия, ее театр, который в этом спектакле поднимался до высоты общественной трибуны.
Мейерхольд все последние постановки показывает, как спектакли формально, а не только по существу дают возможность сценически нового прочтения текста драмы. Он ищет тот метод, которым бы можно наукообразно в искусстве сцены руководствоваться, отдаваясь творческому наитию.
С этой стороны постановка „Мандатаˮ, помимо того, что дает сама пьеса, интереснейшее режиссерское рассечение текста, в результате обдумывания которого, режиссер дал актерам трудное, философическое задание, которое лишь на взгляд вульгарного зрителя кажется иммитированием советской России. Все попытки театров за этот сезон угадать сценическим мастерством новое чувство жизни блекнут перед тем, что Мейерхольд дал в этом спектакле со всей свойственной ему смелостью и парадоксальностью. Нужно много места, чтобы подробно обосновать, разбираясь в ряде мизансцен, актерских решений и замыслах эпизодов, чтобы сделать анализ этому спектаклю, который блистательно венчает московский сезон, в этой же краткой статье я подчеркнул только главное.
Вас. Сахновский.
Ленинградский „Красный Театрˮ.
„Тов. Семивзводныйˮ.