СОЛНЦЕ РОССІИ. Тарасъ Григорьевичъ Шевченко.
(Къ столѣтней годовщинѣ его рожденія).
Давно, давно, когда ему было всего лишь шесть лѣтъ, онъ, «кубическій бѣлокурый мальчуганъ», глядя на гору, противоположную той, гдѣ стояла родная ему «бѣдная, старая, бѣлая хата, съ потемнѣвшею соломенною крышею и чернымъ дымаремъ», спрашивалъ себя:
— «А что же тамъ за горою? »
И догадывался, что тамъ, должно быть, желѣзные столбы, что поддерживаютъ небо. Ему представлялось, что небо «непремѣнно уперлось на желѣзные столбы, а иначе какъ же бы оно держалось? »
И видъ горизонта для поэта-художника на всю жизнь, по его признанію, сохранилъ «своего рода очарованіе».
— Меня всегда, — говорилъ онъ, — подмываетъ пойти посмотрѣть, что за нимъ скрывается.
И, какъ въ дѣтствѣ онъ взбирался съ кургана на курганъ, чтобы увидѣть наконецъ то, на чемъ держится небо, такъ во всю свою недолгую, но многотрудную жизнь онъ все выше и выше поднимался духомъ въ исканіи «желѣзныхъ столбовъ» духовнаго горизонта — любви, правды, свободы и красоты, на которыхъ, вѣрилъ онъ, опирается духовная жизнь человѣчества, но видѣлъ и встрѣчалъ вокругъ себя только ненависть, неправду, неволю и грязь пошлости...
И все-таки ушелъ въ иной міръ съ вѣрой въ свои «желѣзные столбы».
Съ ранняго дѣтства сурово встрѣтила его жизнь: восьми лѣтъ потерялъ онъ мать, терпѣлъ несправедливости и побои злой мачехи, а скоро проводилъ въ лучшій міръ и отца: старикъ «не выдержалъ злой судьбы, — умеръ на барщинѣ», ничего не завѣщавъ сыну.
— Тарасъ, — говорилъ онъ, умирая, — не будетъ зауряднымъ человѣкомъ: изъ него выйдетъ или что-нибудь очень хорошее, или совершенно неприспособленный къ жизни человѣкъ.
Безпокойная, ищущая натура ребенка сказывалась уже тогда.
Отъ обидъ и притѣсненій уходилъ онъ въ міръ фантазіи и грезъ. Жадно слушалъ онъ разсказы стараго дѣда про возстаніе гайдамаковъ и мечталъ самъ побѣдить враговъ Украйны и добыть золото и волю... Мечтами дѣлился онъ со своей «кучерявой Оксаной», въ которую влюбился совсѣмъ мальчикомъ...
Предоставленный самому себѣ, онъ самъ прокладываетъ себѣ дорогу. Самъ ищетъ и находитъ себѣ учителей. Выучивается грамотѣ, самъ становится въ школѣ у дьячка «консуломъ», жаждетъ найти себѣ учителя рисованія... Въ рваной сѣрой свиткѣ лѣтомъ и зимой, босой и безъ шапки,
онъ готовъ ради желанной науки перенести всѣ униженія и обиды отъ избираемыхъ имъ же «апеллесовъ».
— Билъ и щипалъ меня, кто хотѣлъ, мое дѣтское сердце, — вспоминалъ онъ, — было оскорбляемо милліоны разъ.
Найдя, наконецъ, подходящаго учителя, онъ отправился на панскій дворъ для полученія разрѣшенія учиться и вмѣсто этого былъ отданъ въ обученіе повару. Позже изъ него сдѣлали комнатнаго казачка для молодого барина.
Этотъ молодой баринъ — «животное въ торжковскихъ туфляхъ», вмѣнялъ будущему великому поэту «въ обязанность только молчаніе и неподвижность въ углу передней, пока не раздастся его голосъ, повелѣвающій подать трубку, тутъ же возлѣ него стоящую, или налить у него передъ носомъ стаканъ воды».
За неумѣстныя и несвоевременныя проявленія любви къ рисованію помѣщикъ сѣкъ на конюшнѣ и билъ по лицу даровитаго мальчика.
Послѣ долгихъ усилій удалось «козачку» попасть «въ обученіе» къ малярныхъ дѣлъ мастеру, гдѣ его художественная карьера началась, по его словамъ, «растираніемъ охры и муміи въ жерновахъ и крашеніемъ половъ, крышъ и заборовъ».
Здѣсь единственный разъ въ жизни ему улыбнулась судьба: его спасли добрые люди, освободивъ отъ рабства, и Шевченко сталъ ученикомъ Академіи Художествъ. Позже, вспоминая свое пребываніе въ Академіи — «эти свѣтлые, эти золотые дни», онъ «принимался плакать, какъ дитя, у котораго отняли красивую игрушку».
Уже будучи извѣстнымъ художникомъ и поэтомъ, поселившись на родинѣ, онъ увидѣлъ близкихъ сердцу людей и весь свой народъ въ ярмѣ неволи, изъ-подъ котораго самъ недавно только вырвался. Поднялъ голосъ въ ихъ защиту, проклиналъ порядки этой мрачной эпохи и ея дѣятелей, плакалъ по былой славѣ и загубленной волѣ своего народа — и, сдѣлавшись жертвой доноса, самъ очутился въ неволѣ.
Автопортретъ Т. Г. Шевченко.
(Къ столѣтней годовщинѣ его рожденія).
Давно, давно, когда ему было всего лишь шесть лѣтъ, онъ, «кубическій бѣлокурый мальчуганъ», глядя на гору, противоположную той, гдѣ стояла родная ему «бѣдная, старая, бѣлая хата, съ потемнѣвшею соломенною крышею и чернымъ дымаремъ», спрашивалъ себя:
— «А что же тамъ за горою? »
И догадывался, что тамъ, должно быть, желѣзные столбы, что поддерживаютъ небо. Ему представлялось, что небо «непремѣнно уперлось на желѣзные столбы, а иначе какъ же бы оно держалось? »
И видъ горизонта для поэта-художника на всю жизнь, по его признанію, сохранилъ «своего рода очарованіе».
— Меня всегда, — говорилъ онъ, — подмываетъ пойти посмотрѣть, что за нимъ скрывается.
И, какъ въ дѣтствѣ онъ взбирался съ кургана на курганъ, чтобы увидѣть наконецъ то, на чемъ держится небо, такъ во всю свою недолгую, но многотрудную жизнь онъ все выше и выше поднимался духомъ въ исканіи «желѣзныхъ столбовъ» духовнаго горизонта — любви, правды, свободы и красоты, на которыхъ, вѣрилъ онъ, опирается духовная жизнь человѣчества, но видѣлъ и встрѣчалъ вокругъ себя только ненависть, неправду, неволю и грязь пошлости...
И все-таки ушелъ въ иной міръ съ вѣрой въ свои «желѣзные столбы».
Съ ранняго дѣтства сурово встрѣтила его жизнь: восьми лѣтъ потерялъ онъ мать, терпѣлъ несправедливости и побои злой мачехи, а скоро проводилъ въ лучшій міръ и отца: старикъ «не выдержалъ злой судьбы, — умеръ на барщинѣ», ничего не завѣщавъ сыну.
— Тарасъ, — говорилъ онъ, умирая, — не будетъ зауряднымъ человѣкомъ: изъ него выйдетъ или что-нибудь очень хорошее, или совершенно неприспособленный къ жизни человѣкъ.
Безпокойная, ищущая натура ребенка сказывалась уже тогда.
Отъ обидъ и притѣсненій уходилъ онъ въ міръ фантазіи и грезъ. Жадно слушалъ онъ разсказы стараго дѣда про возстаніе гайдамаковъ и мечталъ самъ побѣдить враговъ Украйны и добыть золото и волю... Мечтами дѣлился онъ со своей «кучерявой Оксаной», въ которую влюбился совсѣмъ мальчикомъ...
Предоставленный самому себѣ, онъ самъ прокладываетъ себѣ дорогу. Самъ ищетъ и находитъ себѣ учителей. Выучивается грамотѣ, самъ становится въ школѣ у дьячка «консуломъ», жаждетъ найти себѣ учителя рисованія... Въ рваной сѣрой свиткѣ лѣтомъ и зимой, босой и безъ шапки,
онъ готовъ ради желанной науки перенести всѣ униженія и обиды отъ избираемыхъ имъ же «апеллесовъ».
— Билъ и щипалъ меня, кто хотѣлъ, мое дѣтское сердце, — вспоминалъ онъ, — было оскорбляемо милліоны разъ.
Найдя, наконецъ, подходящаго учителя, онъ отправился на панскій дворъ для полученія разрѣшенія учиться и вмѣсто этого былъ отданъ въ обученіе повару. Позже изъ него сдѣлали комнатнаго казачка для молодого барина.
Этотъ молодой баринъ — «животное въ торжковскихъ туфляхъ», вмѣнялъ будущему великому поэту «въ обязанность только молчаніе и неподвижность въ углу передней, пока не раздастся его голосъ, повелѣвающій подать трубку, тутъ же возлѣ него стоящую, или налить у него передъ носомъ стаканъ воды».
За неумѣстныя и несвоевременныя проявленія любви къ рисованію помѣщикъ сѣкъ на конюшнѣ и билъ по лицу даровитаго мальчика.
Послѣ долгихъ усилій удалось «козачку» попасть «въ обученіе» къ малярныхъ дѣлъ мастеру, гдѣ его художественная карьера началась, по его словамъ, «растираніемъ охры и муміи въ жерновахъ и крашеніемъ половъ, крышъ и заборовъ».
Здѣсь единственный разъ въ жизни ему улыбнулась судьба: его спасли добрые люди, освободивъ отъ рабства, и Шевченко сталъ ученикомъ Академіи Художествъ. Позже, вспоминая свое пребываніе въ Академіи — «эти свѣтлые, эти золотые дни», онъ «принимался плакать, какъ дитя, у котораго отняли красивую игрушку».
Уже будучи извѣстнымъ художникомъ и поэтомъ, поселившись на родинѣ, онъ увидѣлъ близкихъ сердцу людей и весь свой народъ въ ярмѣ неволи, изъ-подъ котораго самъ недавно только вырвался. Поднялъ голосъ въ ихъ защиту, проклиналъ порядки этой мрачной эпохи и ея дѣятелей, плакалъ по былой славѣ и загубленной волѣ своего народа — и, сдѣлавшись жертвой доноса, самъ очутился въ неволѣ.
Автопортретъ Т. Г. Шевченко.